Я была гувернанткой Габриэль, и Костро (так называли Гийома) путешествовал с нами в качестве секретаря графини Мильгау, которая была вдовой. Уже много времени утекло с той минуты, когда я утеряла с ним связь.
Я горда, что Костро стал одним из лучших французских поэтов, и была бы неслыханно счастлива прочитать его произведения, если Вы соблаговолите мне их прислать, как обещаете в письме.
Гийом написал мне стихотворение давно когда-то, но я, к сожалению, потеряла его. Но у меня еще есть некоторые полученные от него презенты.
Был ли он женат и имел ли семью?
И еще разрешите спросить, зачем Вы пытались найти меня в течение этих пяти лет в Америке и каким образом обнаружили в Англии моих родственников? Какое значение может иметь сейчас этот факт для кого-то? Как Вы узнали о нашей юношеской дружбе?
Если Вы будете столь добры и ответите на эти вопросы, я с радостью расскажу Вам все, что помню.
Ваше письмо пробудило во мне столько воспоминаний.
Искренне Ваша Анни»
До чего же занятна схема этого сложнейшего психологического анекдота! Можно было бы проиллюстрировать им небольшой трактат под названием «Преходящ-ность и ненадежность славы». Именно любимая женщина рейнского периода не знает ничего о том, что Вильгельм пли Гпном Костровицкий( по ошибке она пишет «Костровский») стал великим Аполлинером, величия и славы которого она не может понять. Ей не хватает для этого волшебного слова, которое разрешило бы секрет как его чар, так и поэтической магии; ведь она же не могла им поддаться в ту пору, когда подобная вера в поэзию или хотя бы ощущение ее даны почти всем чувствующим человеческим существам: в молодости. Зрелость редко восполняет этот недостаток. Сумеет ли она понять его теперь только благодаря зрелости и опыту?
Во втором письме Анни послушно и как-то отрешенно отвечает на вопросы. Нелегкое эго дело, в письме рассказать незнакомому человеку историю старой-старой любви:
«Мне жаль, что я так задержалась с ответом, но все лето я была в отъезде и не могла достаточно собраться с мыслями, чтобы ответить Вам. При каждой попытке мои мысли обращались к прошлому, воскрешая в памяти события и факты, казалось бы, давно заглохшие. Но Ваша приверженность Гийому и труд, который Вы на себя взяли, чтобы найти меня, заслуживают того, чтобы сообщить Вам все, что возможно, хотя, боюсь, это будет нелегко. Вы пишете книгу о жизни и творчестве Гийома? Л Вы действительно считаете, что я могу дать Вам какую-нибудь важную информацию о его личности, которая не была бы известна? Не думаю! Я счастлива, что его творчество заслужило славу, и чувствую себя польщенной тем, что невольно вдохновила его к написанию стихов. Он предсказывал мне когда-то, что еще до моей смерти со мной случится что-то необычное. Мне кажется, что новость, которую Вы мне сообщили, и есть это чудесное событие.
Разве это не поразительно, что Гийом вернулся в мою жизнь таким вот образом, спустя сорок пять лет? Вы пишете, что некоторые моменты в его стихах для Вас трудны, но и я наверняка их не пойму, разве что они будут относиться к нашей дружбе.
Память подсказывает мне несколько событий из этого периода, которых, наверняка, и он не захотел бы описывать, но мне надо знать, что Вас особенно занимает.
Любопытно, что он написал о нашей связи. Мой французский не очень-то хорош: перевод займет у меня слишком много дорогого времени, но мне наверняка удастся найти в Калифорнии кого-нибудь, кто сумеет это сделать.
При Вашем знании английского Вам не доставит труда прислать мне перевод отрывков, которые Вас затрудняют, я буду поистине счастлива, если сумею их Вам растолковать.
Подарки и письма, которые я получила от Гийома, остались в доме моих родителей на Лэндор-роуд; когда четырнадцать лет назад моя мать умерла, все, что сочли бесполезным, было уничтожено.
Я привезла в Америку драгоценности, которые получила от него, однако все пропало, когда мой дом посетили грабители, уцелели только две вещи: аметист, который, как говорил Гийом, был вынут из ожерелья какой-то княгини, и ручной работы ожерелье из золота, украшенное необычным жемчугом, купленное, кажется, в Париже. Это единственные предметы, оставшиеся от Гийома.
Я хотела бы иметь фотографии, о которых Вы говорите; с той поры, как Вы вернули мне мои воспоминания, я вновь захотела взглянуть на его лицо. Он был прав, говоря, что я не понимаю столь необычайного поэта. Я была слишком молода и слишком невинна, он не раз вызывал во мне страх.
А Вы его лично знали? Иногда я представляю себе, что знала другого Гийома, а не того, который явился Вам как поэт.
Когда я познакомилась с ним, ему было двадцать лет. Он был влюблен до безумия, а я же была дурочкой, которая не отважилась его полюбить; причиной было как пуританское воспитание, так и влияние графини Мильгау, которая так забила мне голову рассказами о мужчинах вообще, что я не могла ни довериться, ни поверить Гийому. Порою он бывал порывистый и резкий до жестокости, но мог быть и очаровательным и внимательным. Требовал, чтобы я не виделась ни с кем кроме него, и был болезненно ревнив.
Нас разделял язык. Если бы я знала французский так, как английский, дело могло бы принять другой оборот, хотя мы часто понимали друг друга хорошо. Сила его любви, должно быть, действовала убеждающе на мою наивность и простоту.
И все же наша связь (роман) окончилась трагически. Во всяком случае, если говорить обо мне. Я покинула родительский дом и уехала в Америку, чтобы забыть об этом и начать новую жизнь. Гийом пытался меня найти» но безуспешно.
Те, кто знает его поэзию, должны быть благодарны мне, что я не вышла за него. Если бы я сделала это, как знать, может быть, такие стихи никогда бы не появились. Редко бывает, чтобы поэт создавал поэтический памятник своей жене, обычно это — достояние неразделенной любви. Настоящая история нашей любви не может быть написана, я уверена, что сам Гийом не пожелал бы этого. Но если Вы можете точно написать, какого рода информация Вам нужна, я сделаю все возможное.
Дорогой мистер Гоффен, сердечно признательна Вам за волнение, которое я благодаря Вам пережила еще раз, воскресив мою прошлую жизнь, и благодарю за ценное подтверждение, что любовь Гийома была настоящей. Жалею, что не могу попросить у него прощения за мое непонимание. С радостью приму все, что Вы захотите мне послать из его произведений, особенно тех, которые имеют отношение к неизвестной
Анни».
Простота этого письма является верной иллюстрацией былой улыбки молоденькой Анни, не таящей никаких ловушек. Письмо это и заставляет задуматься, и трогает. По нескольким деталям тут легко опознать Аполлинера, известного нам по описаниям позднейших лет. Типичным является хотя бы рассказ об аметисте, выломанном из ожерелья княгини,— сочная выдумка, жажда придать яркость жизни, служащая здесь любви. И эти предсказания Анни, в них — все он же, Гийом, который добропорядочную и монотонную жизнь хочет наполнить верой в пришествие чуда, в необычайность перемены по прихоти судьбы, верой, с которой никак не может считаться педантичная, не полагающаяся ни на небо, ни на поэзию девушка.
В другом письме Анни пишет: «Благодарю за фотографии Гийома, посланные Вами 6 ноября. Фотографии в точности отвечают образу, который сохранился в моей памяти».
А о пребывании Аполлинера в Лондоне: «Второе пребывание Гийома происходило перед самым моим отъездом в Америку. Я помню, что провожала его на вокзале, а он высунулся в окно и долго смотрел на меня, пока поезд не отошел. У него было то же выражение лица, что и при отъезде из Ной-Глюка, глаза были темные, будто бархатные.
Я помню это точно! Главной целью его визита было решение добиться моей руки, но я была лишь глупой, взбалмошной девчонкой, вот и все».
К письму приложена фотография Анни, стоящей у автомобиля. Лицо слишком мелкое и неотчетливое, чтобы можно было сравнить его с известным снимком улыбающейся Анни в молодости. Ее поза и фигура говорят о возрасте, когда воспоминания уже тяжелы. Что еще осталось? Слишком мало: была эта неудачная любовь, был какой-то муж, который погиб спустя несколько лет после свадьбы, и какое-то не стоящее воспоминаний ограбление, украденные драгоценности, чужие дети, воспитываемые с переменным успехом в разных домах. Анни, которой уже шестьдесят с лишним, вспоминает. Смотрит в объектив взглядом, ослабленным возрастом, глазами цвета затуманенного океана, за который забросил ее страх перед любовью. Снимок сделан. Стихи размножены в миллионах экземпляров. А она все такая же, сама по себе, одинокая, все в непрерывном бегстве, которому теперь суждено длиться до конца. И она садится в свою машину, запечатленную на снимке, и в одиночестве уезжает за несколько сот километров к своим приятелям в Калифорнию. Какой современный финал! И все же, глядя на этот снимок, не можешь отделаться от чувства тихой грусти.
Знакомство, завязавшееся в баре «Критерион», привело Аполлинера на Монмартрский холм. На склоне улицы Соль тогда еще возделывали виноградники, ослик папаши Фреде, владельца модного ныне кабачка «Лпион ажиль», свободно пасся в садике, привязанный к деревянной веранде, на проезжей части улицы, где сейчас останавливаю десятки машин, грелись на солнце толстые коты, по утрам за заборами пели петухи. Сельский Монмартр постепенно претендовал па честь быть кварталом Парижа. Всего лишь несколько лет назад, с началом нового века, соорудили тут подъемник к только что отстроенной церкви Сакре Кёр, белоснежной и поразительно уродливой, которая с годами, несмотря на возмущение эстетов, должна стать, наряду с Эйфелевой башней, одним из популярнейших символов Парижа. Но тогда эта базилика была всего лишь роскошной приходской церковью, воздвигнутой в скромной деревушке. Площадь Тертр, обсаженная рядами платанов так же, как и площади в городе Эксе или Валлорисе, лежала пустая и тихая, оделяя летом тенью владельцев низких домиков, сплетничающих соседок и старичков, которым и не снилось, что на булыжнике этого тихого закоулка когда-нибудь тесно станут, один к другому столики, превратив его в шумное круглосуточное кафе под открытым небом. Из окрестных ресторанчиков в полдень и вечером доносился вкусный запах жареных бифштексов и тушеной говядины, фырчала картошка в кипящем масле, по канавам струилась вода, унося гнилые листья салата и обгрызенные лепестки артишоков.
Старый Монмартр кормил вкусно и за гроши. Мелкие рестораторы охотно предоставляли кредит, основываясь на усвоенном с детства принципе, что тот, кто сегодня без гроша, завтра что-то может иметь в кармане, и что достаточно что-то делать, чтобы все-таки заработать. Принцип этот они либерально распространяли даже на столь неважно котирующиеся за стойкой профессии, как живопись и поэзия, подкупаемые беззаботностью и юмором артистической молодежи. Великолепные кабаре, весьма фривольные и в этом смысле весьма «парижские», шумные и живописные, обосновавшиеся на окраинах монмартр-ского прихода, придавали ему приподнятый и необычный характер.
Квартал этот давно привлекал художников. Тут в тихом доме, за которым тянулся великолепный сад, солнечный фон для пышной женской обнаженной натуры, залитой радостным светом, жил Ренуар, тут хорошенькая наездница и натурщица Дега, Сюзанна Валадон, стала художницей и дала миру Утрилло, здесь бродил по ночам уродливый граф-художник Тулуз-Лотрек. Но подлинной республикой живописцев Монмартр стал только с той минуты, когда художники и поэты завладели старым многоэтажным домищем, прозванным «Бато-лавуар», которому суждено было стать временным прибежищем для будущих вожаков искусства. Это причудливое строение, не то барак, не то сарай, одно из самых запущенных помещений на Монмартре, по слухам служило некогда складом мануфактуры, фирменный знак из кованого железа поныне виднеется над воротами дома. Название «Баю-лавуар» придумал Макс Жакоб, поэт с великолепным воображением, так оно и осталось доныне, даже в трудах солидных искусствоведов. Ведь к «Бато» обращаются каждый раз, когда разговор идет о колыбели нового искусства, кубизме, и золотом периоде современной живописи.
Когда здесь поселились Пикассо и Ван-Донген, единственными жильцами дома номер тринадцать на улице Равиньян были белобородый реставратор картин и прачка. Но с этого времени дом начал заселяться. Правда, квартиры тут были неудобные—зимой царил такой холод, что замерзала вода в ведрах, а летом жара была просто невыносимой, но были и свои достоинства: квартирная плата была на редкость низкая, а просторные квартиры превосходно подходили для мастерских. Вскоре переехал сюда молоденький Хуан Грис, недавно прибывший из Испании, а следом за художниками — поэты Макс Жакоб, Андре Сальмон, Пьер Реверди и Пьер Мак-Орлан.
Великолепный подбор. Но «Бато-лавуар» это не только его жильцы, но и круг посещающих их друзей: серьезный Матисс, уже становящийся мэтром, молодой Брак, Дерен и Дюфи; иногда Утрилло и Модильяни, часто Метценже, Кремниц, Маркусси, Жарри и Аполлинер. Местом встреч была мастерская Пикассо, которому уже в те годы нужна была и шумная компания, и одиночество, чтобы перемежать долгие часы сосредоточенной и одержимой работы отдыхом в кругу приятелей, которых он выбирал себе в братских артистических областях. Помимо художников, самыми сердечными друзьями были для него поэты, чьи стихи и поэтические рассуждения создавали подходящую атмосферу для его живописи, подстегивали воображение, подготавливали атмосферу как-то «грунтуя» картины, цельным и вместе с тем сложным, чувственным колоритом. А он возвращал им этот долг с избытком, подсказывая своим творчеством слова и метафоры, становясь их соавтором.
Дружба Пикассо и Макса Жакоба, первая, юношеская и наиболее крепкая, начала золотую вереницу дружеских связей Пикассо, где самое почетное место заняли несколько позднее Поль Элюар и Клод Руа. И с Аполлинером тоже была дружба, серьезная, преданная и готовая помочь, близкая и лояльная, но ее никак нельзя сравнить с близостью к Жакобу, с которым Пикассо в первые парижские годы делил кров и ел чуть ли не из одной тарелки. Тут было нечто совсем другое. С Аполлинером можно было провести целые сутки, разговаривая, шутя, читая стихи, смеясь и развлекаясь, но тем не менее переходить «границу Аполлинера» никому не позволялось. Какая-то таинственная сдержанность, не исчезающая даже в минуты самой большой близости, отделяла поэта, точно меловой круг. Жакоб отдавался дружбе полностью, ревнивый, мнительный, настаивающий на особых правах и полной взаимности, поскольку' сам отдавал себя всего. Когда восхищенный первой выставкой Пикассо, тогда еще восемнадцатилетнего, Жакоб, чуть постарше его, нанес ему визит, с моноклем и в новеньком костюме провинциального, слишком старательного покроя, он застал Пикассо буквально в цыганском таборе, в окружении веселой и нищей испанской братии, сидящей на полу и распевающей испанские песни.
Был среди них молодой поэт Сабартес. С нежным, мечтательным лицом, который приехал из Барселоны вместе с Пикассо, и пройдоха Маноло, который, как гласили легенды, не только сбежал из армии, но еще и продал казенного коня, чтобы на полученные деньги купить себе билет из пограничного испанского городка до Парижа; был высокий и худой Пишо, великолепный исполнитель испанских танцев, и гитарист Фабиано. Люди побогаче, Этчеварра и Зулоага, часто кормили эту голытьбу джином или обедом, и притом не один год, если их щедрость вспоминает даже красавица Фернанда, подруга Пикассо, делящая с ним жизнь в начале его карьеры в «Бато-лавуар».
Именно этой Фернанде Оливье потомки обязаны весьма женскими, но и очень ценными, потому что они правдивы, воспоминаниями о годах совместной жизни и любви с Пикассо, с самых голодных и все же вспоминаемых с наибольшей теплотой лет до уже начинающегося благополучия. Много женщин было еще потом в жизни Пикассо, но все они имели дело уже с художником знаменитым и богатым, а эта не знала о нем ничего, когда он подал ей, спускающейся по лестнице, котенка с черным носом и пригласил в мастерскую, где она оставалась несколько счастливых и бурных лет. Поскольку этот ревнивец запирал ее на ключ, она чаще всего проводила время за чтением, лежа на жестком диванчике, в то время, как он рисовал или выходил за покупками, не разрешая ей ни на шаг уходить одной из дома. Так что посещения друзей были чудесным развлечением, а каждый из посетителей, его характер, юмор и анекдоты становились темой для размышлений и воспоминаний в часы одиночества, впрочем не такие уж частые. В полдень нередко забегал Аполлинер — дисциплина труда, видимо, не очень-то соблюдалась ни на одной из его редакторских должностей. После полудня раздавался грохот в дверь и вопль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32