Любя жизнь чуть не до муки, после дней спокойной работы и напряженного чтения, он вдруг исчезал, чтобы появиться на следующее утро или же через несколько дней небритым, помятым, в компании неведомых иностранцев, случайно встреченных во время ночных похождений, не известно — то ли будущих художников, то ли обычных жуликов и авантюристов, следующих за ним по пятам, захваченных его рассказами, находя для себя лестным быть в обществе поэта, который каждому из них мог сказать что-нибудь примечательное, о чем на долгие годы оставалось воспоминание.
За стойкой ты стоишь в каком-то гнусном баре, Пьешь кофе за два су, подобно нищей твари,
А ночью в ресторанах пьешь вино.
Те женщины не злобны, но у них своих забот полно, Мужчин же каждое мурло терзает как заведено.
Дочь полицейского, она откуда-то с Джерси. Я грубых рук не замечал, пока не побыл с нею. Рубцы на животе ее внушают состраданье.
С такою жалкой девкой, хохочущей отвратно,
я унижаю рот.
Ты одинок. Сейчас наступит день. На улицах гремят молочные бидоны.
Ночь отступает, как прекрасная Метива,
Она внимательна, как Леа, и как Фредина лжива.
И пьешь ты эту водку, как огненную боль. И огненную боль ты пьешь, как алкоголь
Он возвращается из этих вылазок несчастный, измученный, с красными от бессоницы глазами. Как-то, возвращаясь в таком виде, он встречает Мари: она как раз сошла возле Сольферино с пароходика, привезшего ее из Отёй, и быстро вбегает по лестнице на набережной возле Лувра. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она видит высовывающееся из-за парапета лицо Гийома, Выглядит он страшно, волосы всклокочены, галстук распущен, рубашка несвежая. «Куда ты идешь?» — спрашивает он. «В Лувр»,— отвечает Мари. «Лувр в понедельник закрыт».
Отношения между Мари и Гийомом начали портиться уже тогда. Знакомые, как обычно в таких случаях, сразу делятся на два лагеря: одни утверждают, что с Аполлинером действительно трудно выдержать, такой это сангвиник, такой тиран, такой паша-самодур, да еще ко всему не хочет отказать себе ни в одном из прежних холостяцких удовольствий; другие — что Мари тдже импульсивна, что не умеет ему уступить, что с поэтом нужно обращаться иначе, что ему надо многое прощать, опекать его, быть с ним всегда, особенно когда ты ему стольким обязана, как Мари Аполлинеру, который сделал из нее сперва художницу, заставив ее найти собственный стиль, а затем — известную художницу. Как обычно, споры доказывают только одно, что дело приобретает плохой оборот и чувства обе стороны не щадят. Мари, легкомысленная и упрямая, все больше утверждается, что связь эта для нее мучительна и мешает ей в работе (весьма веский аргумент для честолюбивой художницы), что, наконец, она не намерена гак мучиться больше с Гийомом, если даже ей торжественно дадут честное слово, что ее возлюбленный когда-нибудь станет бессмертным как великий поэт. Любовь борется с жаждой покоя и самолюбием и притом так яростно, что временами сердце ее становится глухим к отчаянным призывам Гийома, чтобы наконец, после еще нескольких обид, оглохнуть окончательно. В результате некоторые друзья Гийома, характеризуя Мари, наделяют ее эпитетом «холодная», до того поражает ее бесчувствие к страданиям Гийома, которого она наконец бросит, без видимого сожаления и навсегда.
Но пока что еще длится их трудное счастье, которое кажется Гийому возможным продлить до бесконечности,
Аполлинер перебирается поближе к Мари в Отёй. В квартал, который до такой степени будет у него отождествляться с Мари, что он уедет оттуда, как только она его бросит. Сначала он живет на улице Легро, потом еще ближе, на улице Лафонтен. Квартира поэта, снятая вскоре после известного скандала с «Джокондой», очень милая, в ней множество занятных вещей, негритянских амулетов, открытых несколько лет назад для искусства Вламинком, Дереном и Матиссом, одно из окон выходит в сад, тянущийся сразу же за этим старым особняком, переделанным в доходный дом. Каменные ступени, ведущие в заросший травой двор с живописным колодцем, увитым плющом, позволяют Мари и тут исполнять прощальный ритуал с прыжками. Аполлинер принимает раз в неделю, как обычно, сборища у него весьма многочисленны, давние друзья начинают становиться знаменитыми, Матисс открывает школу в великолепном монастырском помещении, где еще недавно находился элегантный пансионат для молодых девиц, называемый «Монастырь птичек».
Аполлинер много работает. Слава литературного перипатетика требует выражения в печати, все чаще он получает заказы на критические статьи, занимательные, яркие, сугубо парижские, всегда чутко улавливающие отголоски улицы, настроения в прославленных кафе, блестящие остроты, артистические скандалы и неурядицы. Первый год любви к Мари совпадает с тесным сотрудничеством в «Ла фаланж». Там он ведет постоянный раздел литературной критики, там печатает свою единственную поэму в прозе «Критика в снах», которая несколько лет спустя вызвала небывалый интерес, когда молодые, только что еще возникающие литературные школы, главным образом сюрреалисты, начали лихорадочно искать патронов, препарируя творчество разных поэтов в соответствии с собственными надобностями и программами.
Это как бы верстовые столбы его поэтического сознания. Поэма эта, действительно невиданная по нагромождению разнородных элементов поэтического видения, поражает своей непохожестью на фоне стихов того времени; возникла она как будто в порыве состязания со «священным хаосом воображения» Рембо и подкупающей смелостью безумства поэмой Лотреамона, не имея, впрочем, никаких явных признаков родства с ними. Аполлинер придавал большое значение этой поэме и часто на нее ссылался, так же как ссылался на стихи «Костер» и «Окна». Год спустя в «Меркюр де Франс» — это был дебют в «Меркюр», поэтическое помазание, которое получает поэт, появляясь в журнале, играющем вот уже много лет значительную роль в литературной жизни Парижа,— публикуется полный текст «Песни несчастного в любви».
В «Марж» он печатает «Колоритных современников», цикл, задуманный как широкая галерея образов, но ограничился только несколькими, хотя очень удачными и благожелательно встреченными набросками. Имена людей, которых он описывает, известны парижской публике: спившийся вакхический поэт Рауль Поншон («Боже мой, все знают, какое насилие должен был я над собой совершить, чтобы остаться маленьким поэтом, чтобы не завоевать признания») представлен в нескольких ситуациях, которые эту фигуру переносят сразу в плоскость фантастики, увековечивающей мимолетный, до сих пор лишь устно передаваемый анекдот: Рауль Поншон, «продлевающий до бесконечности свой файвоклоковый абсент», прохаживается по улицам в зеленом мундире академика и соломенной деревенской шляпе; Рауль Поншон договаривается встретиться с актерами возле здания «Одеона», актеры, выйдя из театра, находят его, засыпанного снегом, замерзшего, его срочно вносят в бистро и, чтобы вернуть к жизни, растирают спиртом; Рауль Поншон оплакивает Верлена; Рауль Поншон лишает Аполлинера своей любви и рассержен на него за то, что тот произнес при нем имя Реми де Гурмона; Рауль Поншон возвращается в свою унылую комнатку в отель Великих Людей и там, никем не видимый, сняв мундир академика, согнувшись над сундуком, роется в своих старых рукописях. Портрет Рауля Поншона — это прощание с уходящей эпохой и уходящими поэтами старшего поколения.
Набросок об Альфреде Жарри, обширный, но не настолько обширный, чтобы включить все анекдоты, известные поэту и связанные с личностью приятеля, начинается впечатляющим описанием первой встречи: «Я воспринял его рекой, молодой рекой: без бороды, в промокшей одежде утопленника, маленькие свисающие усики, жакет с развевающимися полами, мягкая рубашка и тяжелые башмаки, во всем его облике была какая-то мягкость и губчатость, божок был еще влажный, казалось, будто он всего лишь несколько часов назад вышел, весь мокрый, из русла реки, вынесенный набухшей волной.
Потягивая пиво, мы почувствовали друг к другу симпатию». Жарри, который столько дней, недель, месяцев провел, ловя рыбу, на реках Франции, одинокий и молчаливый, и который столько дней, недель и месяцев провел за бутылками пива, абсента и прочих напитков, был бы доволен этим портретом.
Данью юношеским увлечениям является заметка о Реми де Гурмоие, которой явно недостает анекдотического стержня. Этот современник, видимо, был не таким колоритным, как следовало ожидать по названию всего цикла, а может быть, Аполлинер не хотел подрывать анекдотом значимости почитаемого им поэта, которому он отводит самое почетное место в установленной поэтической иерархии и сокрушается оттого, что Гурмон недостаточно популярен. Видимо, чтобы набросать полнокровный, правдивый и убедительный портрет, необходимо непременно, хотя бы для наблюдения, ощущение равности с позирующей тебе моделью, которое позволяет отбросить всю осмотрительность и почтение, не позволяющее класть яркие краски и смело интерпретировать. Такое Аполлинер беспрепятственно мог себе позволить в отношении Эрнеста Лаженеса, чьи познания родов войск, видов оружия, одержимость коллекционера и особого рода маниакальная эрудиция должны были вызвать у Аполлинера живую симпатию, потому-то он и создал, представляя читателю, Лаженеса шедевр малой формы. Фигура Катюль Мендеса, поэта чрезвычайно в себя влюбленного, не заслуженно занимающего в тогдашней литературной жизни видное место, если учитывать убожество его напыщенных поэм и стихов, которых он создал бесчисленное количество, того Катюль Мендеса, который в воспоминаниях современников остался чем-то вроде хорошо обеспеченного вельможи, ведущего эпикурейский, но лишенный привлекательности образ жизни, его фигура отражена в этом цикле несколькими анекдотами, плоскость которых подтверждает всеобщее мнение о нем.
Спустя два года Аполлинер берется вести рубрику, которая, требуя от автора меньших творческих усилий и в силу этого менее эффектна с точки зрения литературных достижений, даст ему зато возможность делать наброски о мелких и крупных событиях — но в основном мелких,— используя газетные вырезки и уличные объявления, кулинарные рецепты, рекламы и подслушанные скандальчики. Эти дополнительные материалы эпохи, этот забавный шурум-бурум, изданный во Франции после второй мировой войны книжкой под названием «Курьезы», потому что так звучал заголовок этих фельетончиков, печатавшихся в «Меркюр де Франс», показывают Аполлинера в стихии самых повседневных занятий, характеризуя живость его ума, острое внимание ко всему, что творится вокруг.
Аполлинер по-прежнему много общается с людьми. Охотно и часто выступает публично, когда его приглашают представлять молодых поэтов и объяснять устремления молодой поэзии. Читает лекции в Салоне независимых, пишет предисловия к каталогам выставок друзей кубистов, причем не только тех, которые устраиваются во Франции, в Париже или Гавре, но и за границей, в Германии, в Мюнхене, где ведущая группа художников а потом основывает единый центр для совместных исканий. Неоднократно выступает с лекциями о поэзии в Общедоступном университете в предместье Сен-Антуан.
В это время из отдельных четверостиший возникает наиболее светлая, наиболее классическая и цельная по звучанию книга Аполлинера, названная «Бестиарий», Часть этих стихов, очаровательных благодаря перекличке шутливости и зрелого ума с чувством, неожиданно согревающим афористическую, намеренно несколько монотонную метрику сборника, была напечатана в «Ла фаланж»; значительная часть их написана позже, года через два после этого, уже в связи с предполагаемым изданием их книгой, притом библиофильской, гравюры к которой сделал Рауль Дюфи. Бестиарий — зверинец, как бы стилизация средневекового описания мира, в данном случае животного, новое описание животных, то сказочных, то домашних, подлинная библия безмятежности, надежды и хорошего юмора. В поэтических скитаниях Аполлинера «Бестиарий» — это нечто вроде кратковременной стоянки в спокойной гавани, где моряк, здоровый и веселый, наслаждается отдыхом, хотя и позади и впереди все еще видит рифы и бушующее море. Библиографический счет растет. Вскоре появится цикл новелл, печатаемых по мере их написания в течение минувших десяти лет, то есть со времени возвращения с Рейна. Сборник этот носит название «Иересиарх и К0», в 1910 году его выдвигают на Гонкуровскую премию. Книгу поддерживает входящий в жюри друг и ценитель таланта Аполлинера, Элемир Бурж, писатель, произведения которого Аполлинер читал еще мальчиком в лицее в Монако, не подозревая, что вскоре этот намного старше его человек станет сердечным приятелем.
Во втором туре голосования «Иересиарх и К0» проваливается. Бурж подчиняется большинству, Аполлинер, небезразличный к чести и славе, которую могла бы принести эта премия, некоторое время ходит безутешным. Ко всему еще приходится отбиваться от критики, которая приписывает «Иересиарху» подражательность Гофману и Эдгару По. Аполлинер наивно защищается тем, что не знаком с произведениями, в подражании которым его обвиняют, видимо, полагая недостаточную начитанность заурядным грехом, а литературное эпигонство — смертным. Жанр, разумеется, тот же самый, но Аполлинер ввел туда типично свою тематику, беллетризировал в этой книге свои мелкие находки собирателя, использовал опыт юношеских поездок в Прагу и по немецким городам, взял в качестве фона побережье Монако, свежесть воспоминаний о котором сохранил Со школьных лет, сдобрил все это соусом современных анекдотов, не скупясь на замечания о себе самом, что для нынешнего читателя, пожалуй, самое ценное.
Читается это и сейчас со вкусом; темой, к которой обращается Аполлинер в этих новеллах, имеющих чаще всего форму сказа, служат ереси и апокрифы, оживленные истории необычайных людей, которые пробудили фантазию поэта; кровосмеситель-старьевщик возносит тут приторную похвалу добродетели, есть тут итальянский кардинал-иересиарх, есть Вечный Жид и парижский вампир, словом, герои, которых можно упрекнуть в чем угодно, кроме банальности.
Обаяние и живость этих новелл в их форме, в непосредственном повествовании от имени автора. «В марте 1902 года я был в Праге. Приехал я из Дрездена. За Боденбахом, где австрийские таможни, железнодорожные служащие убедили меня своим обхождением, что в государстве Габсбургов немецкой сухости нет»,— так начинается новелла о Вечном Жиде, названная «Пражский прохожий». История начинается как путевое воспоминание. Иллюзию эту читатель сохраняет до конца, обогатившись, помимо увлекательного сюжета, подробностями, которые, зная наклонности поэта, несомненно, можно приписать ему самому. Это Аполлинер, а не какой-нибудь подставной словоохотливый рассказчик так точно запомнил меню обеда, съеденного в пражском погребке: гуляш с паприкой, жареный картофель, посыпанный тмином, хлеб с маком и горькое пльзенсйое пиво. Это Аполлинер, автор «Маризибиль», молодой Костровицкий, рассказывает читателям свои гостиничные перипетии: «В нижнем этаже гостиницы, рекомендованной мне прохожим, помещался какой-то кабачок. На втором этаже я наткнулся на старушку, которая после того, как я выторговал скидку, привела меня в узкую комнату с двумя кроватями.
Я обратил ее внимание на то, что хотел бы жить один. Женщина с улыбкой сказала, что это уж как мне заблагорассудится, а подругу себе я всегда найду в кабачке, который помещаете внизу».
Интерес к пражской старине и великолепная память— это опять-таки Аполлинер, Аполлинер, который углубляется в закоулки старого города, где «ночью каждый дом превращается в лупанарий... У каждой двери, сидя или стоя, матрона, закутанная шалью, зазывала провести любовную ночь». «Роза Гильдесгейма» — это атмосфера, которая окружала поэта, знакомящегося с немецкими городками: скука, приторность, упорядоченность, тихое безумие не нашедших выхода чувств. Рассказ о старьевщике, хранящем документ о своем императорском происхождении, вплавлен в атмосферу утра, которое не раз мог пережить Аполлинер, и начало его можно смело вставить в качестве описания, взятого из автобиографических записок поэта: «В пять утра бессонница выгнала меня из кровати и из дома. Было это в конце марта. Улицы голубели, холодные и пустые. Шли разносчики газет. Из подвала пекарни исходил жар последней выпечки, и жестикулировали обсыпанные мукой, запятнанные огненными бликами печи обнаженные люди. Я прошел по бульвару Курсель, пересек парк Монсо, полный в эту пору птичьего гомона и таинственности, веющей от пруда, над которым бодрствуют развалины колоннады и торчат контуры деревьев, кутающих свои новые почки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
За стойкой ты стоишь в каком-то гнусном баре, Пьешь кофе за два су, подобно нищей твари,
А ночью в ресторанах пьешь вино.
Те женщины не злобны, но у них своих забот полно, Мужчин же каждое мурло терзает как заведено.
Дочь полицейского, она откуда-то с Джерси. Я грубых рук не замечал, пока не побыл с нею. Рубцы на животе ее внушают состраданье.
С такою жалкой девкой, хохочущей отвратно,
я унижаю рот.
Ты одинок. Сейчас наступит день. На улицах гремят молочные бидоны.
Ночь отступает, как прекрасная Метива,
Она внимательна, как Леа, и как Фредина лжива.
И пьешь ты эту водку, как огненную боль. И огненную боль ты пьешь, как алкоголь
Он возвращается из этих вылазок несчастный, измученный, с красными от бессоницы глазами. Как-то, возвращаясь в таком виде, он встречает Мари: она как раз сошла возле Сольферино с пароходика, привезшего ее из Отёй, и быстро вбегает по лестнице на набережной возле Лувра. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она видит высовывающееся из-за парапета лицо Гийома, Выглядит он страшно, волосы всклокочены, галстук распущен, рубашка несвежая. «Куда ты идешь?» — спрашивает он. «В Лувр»,— отвечает Мари. «Лувр в понедельник закрыт».
Отношения между Мари и Гийомом начали портиться уже тогда. Знакомые, как обычно в таких случаях, сразу делятся на два лагеря: одни утверждают, что с Аполлинером действительно трудно выдержать, такой это сангвиник, такой тиран, такой паша-самодур, да еще ко всему не хочет отказать себе ни в одном из прежних холостяцких удовольствий; другие — что Мари тдже импульсивна, что не умеет ему уступить, что с поэтом нужно обращаться иначе, что ему надо многое прощать, опекать его, быть с ним всегда, особенно когда ты ему стольким обязана, как Мари Аполлинеру, который сделал из нее сперва художницу, заставив ее найти собственный стиль, а затем — известную художницу. Как обычно, споры доказывают только одно, что дело приобретает плохой оборот и чувства обе стороны не щадят. Мари, легкомысленная и упрямая, все больше утверждается, что связь эта для нее мучительна и мешает ей в работе (весьма веский аргумент для честолюбивой художницы), что, наконец, она не намерена гак мучиться больше с Гийомом, если даже ей торжественно дадут честное слово, что ее возлюбленный когда-нибудь станет бессмертным как великий поэт. Любовь борется с жаждой покоя и самолюбием и притом так яростно, что временами сердце ее становится глухим к отчаянным призывам Гийома, чтобы наконец, после еще нескольких обид, оглохнуть окончательно. В результате некоторые друзья Гийома, характеризуя Мари, наделяют ее эпитетом «холодная», до того поражает ее бесчувствие к страданиям Гийома, которого она наконец бросит, без видимого сожаления и навсегда.
Но пока что еще длится их трудное счастье, которое кажется Гийому возможным продлить до бесконечности,
Аполлинер перебирается поближе к Мари в Отёй. В квартал, который до такой степени будет у него отождествляться с Мари, что он уедет оттуда, как только она его бросит. Сначала он живет на улице Легро, потом еще ближе, на улице Лафонтен. Квартира поэта, снятая вскоре после известного скандала с «Джокондой», очень милая, в ней множество занятных вещей, негритянских амулетов, открытых несколько лет назад для искусства Вламинком, Дереном и Матиссом, одно из окон выходит в сад, тянущийся сразу же за этим старым особняком, переделанным в доходный дом. Каменные ступени, ведущие в заросший травой двор с живописным колодцем, увитым плющом, позволяют Мари и тут исполнять прощальный ритуал с прыжками. Аполлинер принимает раз в неделю, как обычно, сборища у него весьма многочисленны, давние друзья начинают становиться знаменитыми, Матисс открывает школу в великолепном монастырском помещении, где еще недавно находился элегантный пансионат для молодых девиц, называемый «Монастырь птичек».
Аполлинер много работает. Слава литературного перипатетика требует выражения в печати, все чаще он получает заказы на критические статьи, занимательные, яркие, сугубо парижские, всегда чутко улавливающие отголоски улицы, настроения в прославленных кафе, блестящие остроты, артистические скандалы и неурядицы. Первый год любви к Мари совпадает с тесным сотрудничеством в «Ла фаланж». Там он ведет постоянный раздел литературной критики, там печатает свою единственную поэму в прозе «Критика в снах», которая несколько лет спустя вызвала небывалый интерес, когда молодые, только что еще возникающие литературные школы, главным образом сюрреалисты, начали лихорадочно искать патронов, препарируя творчество разных поэтов в соответствии с собственными надобностями и программами.
Это как бы верстовые столбы его поэтического сознания. Поэма эта, действительно невиданная по нагромождению разнородных элементов поэтического видения, поражает своей непохожестью на фоне стихов того времени; возникла она как будто в порыве состязания со «священным хаосом воображения» Рембо и подкупающей смелостью безумства поэмой Лотреамона, не имея, впрочем, никаких явных признаков родства с ними. Аполлинер придавал большое значение этой поэме и часто на нее ссылался, так же как ссылался на стихи «Костер» и «Окна». Год спустя в «Меркюр де Франс» — это был дебют в «Меркюр», поэтическое помазание, которое получает поэт, появляясь в журнале, играющем вот уже много лет значительную роль в литературной жизни Парижа,— публикуется полный текст «Песни несчастного в любви».
В «Марж» он печатает «Колоритных современников», цикл, задуманный как широкая галерея образов, но ограничился только несколькими, хотя очень удачными и благожелательно встреченными набросками. Имена людей, которых он описывает, известны парижской публике: спившийся вакхический поэт Рауль Поншон («Боже мой, все знают, какое насилие должен был я над собой совершить, чтобы остаться маленьким поэтом, чтобы не завоевать признания») представлен в нескольких ситуациях, которые эту фигуру переносят сразу в плоскость фантастики, увековечивающей мимолетный, до сих пор лишь устно передаваемый анекдот: Рауль Поншон, «продлевающий до бесконечности свой файвоклоковый абсент», прохаживается по улицам в зеленом мундире академика и соломенной деревенской шляпе; Рауль Поншон договаривается встретиться с актерами возле здания «Одеона», актеры, выйдя из театра, находят его, засыпанного снегом, замерзшего, его срочно вносят в бистро и, чтобы вернуть к жизни, растирают спиртом; Рауль Поншон оплакивает Верлена; Рауль Поншон лишает Аполлинера своей любви и рассержен на него за то, что тот произнес при нем имя Реми де Гурмона; Рауль Поншон возвращается в свою унылую комнатку в отель Великих Людей и там, никем не видимый, сняв мундир академика, согнувшись над сундуком, роется в своих старых рукописях. Портрет Рауля Поншона — это прощание с уходящей эпохой и уходящими поэтами старшего поколения.
Набросок об Альфреде Жарри, обширный, но не настолько обширный, чтобы включить все анекдоты, известные поэту и связанные с личностью приятеля, начинается впечатляющим описанием первой встречи: «Я воспринял его рекой, молодой рекой: без бороды, в промокшей одежде утопленника, маленькие свисающие усики, жакет с развевающимися полами, мягкая рубашка и тяжелые башмаки, во всем его облике была какая-то мягкость и губчатость, божок был еще влажный, казалось, будто он всего лишь несколько часов назад вышел, весь мокрый, из русла реки, вынесенный набухшей волной.
Потягивая пиво, мы почувствовали друг к другу симпатию». Жарри, который столько дней, недель, месяцев провел, ловя рыбу, на реках Франции, одинокий и молчаливый, и который столько дней, недель и месяцев провел за бутылками пива, абсента и прочих напитков, был бы доволен этим портретом.
Данью юношеским увлечениям является заметка о Реми де Гурмоие, которой явно недостает анекдотического стержня. Этот современник, видимо, был не таким колоритным, как следовало ожидать по названию всего цикла, а может быть, Аполлинер не хотел подрывать анекдотом значимости почитаемого им поэта, которому он отводит самое почетное место в установленной поэтической иерархии и сокрушается оттого, что Гурмон недостаточно популярен. Видимо, чтобы набросать полнокровный, правдивый и убедительный портрет, необходимо непременно, хотя бы для наблюдения, ощущение равности с позирующей тебе моделью, которое позволяет отбросить всю осмотрительность и почтение, не позволяющее класть яркие краски и смело интерпретировать. Такое Аполлинер беспрепятственно мог себе позволить в отношении Эрнеста Лаженеса, чьи познания родов войск, видов оружия, одержимость коллекционера и особого рода маниакальная эрудиция должны были вызвать у Аполлинера живую симпатию, потому-то он и создал, представляя читателю, Лаженеса шедевр малой формы. Фигура Катюль Мендеса, поэта чрезвычайно в себя влюбленного, не заслуженно занимающего в тогдашней литературной жизни видное место, если учитывать убожество его напыщенных поэм и стихов, которых он создал бесчисленное количество, того Катюль Мендеса, который в воспоминаниях современников остался чем-то вроде хорошо обеспеченного вельможи, ведущего эпикурейский, но лишенный привлекательности образ жизни, его фигура отражена в этом цикле несколькими анекдотами, плоскость которых подтверждает всеобщее мнение о нем.
Спустя два года Аполлинер берется вести рубрику, которая, требуя от автора меньших творческих усилий и в силу этого менее эффектна с точки зрения литературных достижений, даст ему зато возможность делать наброски о мелких и крупных событиях — но в основном мелких,— используя газетные вырезки и уличные объявления, кулинарные рецепты, рекламы и подслушанные скандальчики. Эти дополнительные материалы эпохи, этот забавный шурум-бурум, изданный во Франции после второй мировой войны книжкой под названием «Курьезы», потому что так звучал заголовок этих фельетончиков, печатавшихся в «Меркюр де Франс», показывают Аполлинера в стихии самых повседневных занятий, характеризуя живость его ума, острое внимание ко всему, что творится вокруг.
Аполлинер по-прежнему много общается с людьми. Охотно и часто выступает публично, когда его приглашают представлять молодых поэтов и объяснять устремления молодой поэзии. Читает лекции в Салоне независимых, пишет предисловия к каталогам выставок друзей кубистов, причем не только тех, которые устраиваются во Франции, в Париже или Гавре, но и за границей, в Германии, в Мюнхене, где ведущая группа художников а потом основывает единый центр для совместных исканий. Неоднократно выступает с лекциями о поэзии в Общедоступном университете в предместье Сен-Антуан.
В это время из отдельных четверостиший возникает наиболее светлая, наиболее классическая и цельная по звучанию книга Аполлинера, названная «Бестиарий», Часть этих стихов, очаровательных благодаря перекличке шутливости и зрелого ума с чувством, неожиданно согревающим афористическую, намеренно несколько монотонную метрику сборника, была напечатана в «Ла фаланж»; значительная часть их написана позже, года через два после этого, уже в связи с предполагаемым изданием их книгой, притом библиофильской, гравюры к которой сделал Рауль Дюфи. Бестиарий — зверинец, как бы стилизация средневекового описания мира, в данном случае животного, новое описание животных, то сказочных, то домашних, подлинная библия безмятежности, надежды и хорошего юмора. В поэтических скитаниях Аполлинера «Бестиарий» — это нечто вроде кратковременной стоянки в спокойной гавани, где моряк, здоровый и веселый, наслаждается отдыхом, хотя и позади и впереди все еще видит рифы и бушующее море. Библиографический счет растет. Вскоре появится цикл новелл, печатаемых по мере их написания в течение минувших десяти лет, то есть со времени возвращения с Рейна. Сборник этот носит название «Иересиарх и К0», в 1910 году его выдвигают на Гонкуровскую премию. Книгу поддерживает входящий в жюри друг и ценитель таланта Аполлинера, Элемир Бурж, писатель, произведения которого Аполлинер читал еще мальчиком в лицее в Монако, не подозревая, что вскоре этот намного старше его человек станет сердечным приятелем.
Во втором туре голосования «Иересиарх и К0» проваливается. Бурж подчиняется большинству, Аполлинер, небезразличный к чести и славе, которую могла бы принести эта премия, некоторое время ходит безутешным. Ко всему еще приходится отбиваться от критики, которая приписывает «Иересиарху» подражательность Гофману и Эдгару По. Аполлинер наивно защищается тем, что не знаком с произведениями, в подражании которым его обвиняют, видимо, полагая недостаточную начитанность заурядным грехом, а литературное эпигонство — смертным. Жанр, разумеется, тот же самый, но Аполлинер ввел туда типично свою тематику, беллетризировал в этой книге свои мелкие находки собирателя, использовал опыт юношеских поездок в Прагу и по немецким городам, взял в качестве фона побережье Монако, свежесть воспоминаний о котором сохранил Со школьных лет, сдобрил все это соусом современных анекдотов, не скупясь на замечания о себе самом, что для нынешнего читателя, пожалуй, самое ценное.
Читается это и сейчас со вкусом; темой, к которой обращается Аполлинер в этих новеллах, имеющих чаще всего форму сказа, служат ереси и апокрифы, оживленные истории необычайных людей, которые пробудили фантазию поэта; кровосмеситель-старьевщик возносит тут приторную похвалу добродетели, есть тут итальянский кардинал-иересиарх, есть Вечный Жид и парижский вампир, словом, герои, которых можно упрекнуть в чем угодно, кроме банальности.
Обаяние и живость этих новелл в их форме, в непосредственном повествовании от имени автора. «В марте 1902 года я был в Праге. Приехал я из Дрездена. За Боденбахом, где австрийские таможни, железнодорожные служащие убедили меня своим обхождением, что в государстве Габсбургов немецкой сухости нет»,— так начинается новелла о Вечном Жиде, названная «Пражский прохожий». История начинается как путевое воспоминание. Иллюзию эту читатель сохраняет до конца, обогатившись, помимо увлекательного сюжета, подробностями, которые, зная наклонности поэта, несомненно, можно приписать ему самому. Это Аполлинер, а не какой-нибудь подставной словоохотливый рассказчик так точно запомнил меню обеда, съеденного в пражском погребке: гуляш с паприкой, жареный картофель, посыпанный тмином, хлеб с маком и горькое пльзенсйое пиво. Это Аполлинер, автор «Маризибиль», молодой Костровицкий, рассказывает читателям свои гостиничные перипетии: «В нижнем этаже гостиницы, рекомендованной мне прохожим, помещался какой-то кабачок. На втором этаже я наткнулся на старушку, которая после того, как я выторговал скидку, привела меня в узкую комнату с двумя кроватями.
Я обратил ее внимание на то, что хотел бы жить один. Женщина с улыбкой сказала, что это уж как мне заблагорассудится, а подругу себе я всегда найду в кабачке, который помещаете внизу».
Интерес к пражской старине и великолепная память— это опять-таки Аполлинер, Аполлинер, который углубляется в закоулки старого города, где «ночью каждый дом превращается в лупанарий... У каждой двери, сидя или стоя, матрона, закутанная шалью, зазывала провести любовную ночь». «Роза Гильдесгейма» — это атмосфера, которая окружала поэта, знакомящегося с немецкими городками: скука, приторность, упорядоченность, тихое безумие не нашедших выхода чувств. Рассказ о старьевщике, хранящем документ о своем императорском происхождении, вплавлен в атмосферу утра, которое не раз мог пережить Аполлинер, и начало его можно смело вставить в качестве описания, взятого из автобиографических записок поэта: «В пять утра бессонница выгнала меня из кровати и из дома. Было это в конце марта. Улицы голубели, холодные и пустые. Шли разносчики газет. Из подвала пекарни исходил жар последней выпечки, и жестикулировали обсыпанные мукой, запятнанные огненными бликами печи обнаженные люди. Я прошел по бульвару Курсель, пересек парк Монсо, полный в эту пору птичьего гомона и таинственности, веющей от пруда, над которым бодрствуют развалины колоннады и торчат контуры деревьев, кутающих свои новые почки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32