«Это я, капрал! Это я, капрал!»— И тут в мастерскую вваливался Гарри Баур, которого Пикассо прозвал «капралом», и тут же усаживался с благочестивым намерением вогнать в тоску хозяев одной из своих ужасно длинных и ужасно скучных поэм. Вскоре после него объявлял о себе через дверь новый гость, горбатый, с демоническим, узким лицом, черными глазками и черными волосами, гладко облепившими череп, тогда еще начинающий молодой актер: «Шарло Дюллен! Шарло Дюллен!
Это Шарль Дюллен, откройте, здесь крошка Шарль!» Оба актера часто читали старые французские стихи Ронсара и Вийона. Этот одаренный крошка Шарль спустя несколько лет влип в историю сцены, как пчела в янтарь, как одна из самых блистательных фигур французского искусства, став директором театра, находящегося на любимом с молодости Монмартре. Традицию совместного чтения стихов заложил Макс Жакоб, который всю испанскую ораву, которую застал у Пикассо, забрал в тот памятный день к себе в отель и угостил произведениями Рембо, Бодлера и собственными стихами. В этот период Пикассо знал только горстку обиходных французских оборотов, но уже тогда охотно отдавался воздействию пусть даже не совсем понимаемой магии французского стиха, чтобы вскоре стать его страстным читателем и слушателем.
Фернанда Оливье описала в своих воспоминаниях людей, посещающих мастерскую Пикассо, с весьма специфической, женской, эстетически-хозяйственной точки зрения, довольно занятной, поскольку она дает дополнительный материал к официальной агиографии знаменитых людей. Пикассо по этим воспоминаниям — маленький, черный, приземистый, беспокойный, глаза темные, глубокие, жесты неловкие, женские руки, плохо и небрежно одетый. Этот юноша носил тогда чаще всего рабочий парусиновый комбинезон, страшно застиранный, на ногах плетеные веревочные туфли, на голове старая шапка, костюм этот цветисто дополняла красная рубашка в белый горошек, купленная на самом дешевом и поныне рынке Марше Сен-Пьер. В более торжественных случаях он надевал шляпу и даже перчатки, которые, как гласит анекдот, носил на пару с приятелем — испанцем Сотто, так что только одна «оперчаточенная» кисть каждого из держащихся под руку друзей была выставлена на всеобщее обозрение.
Молодая испанская колония являлась тесной и дружной группой помогающих друг другу и совместно борющихся с тоской по родине людей. Вначале это было что-то вроде небольшого испанского гепо, но стены его быстро разрушили французские друзья, плененные обаянием, талантливостью и открытым сердцем молодых испанцев, у которых можно было поучиться образцовому товариществу. Так что Фернаида редко когда готовила обед на двоих, за излюбленное ризотто по-валенсийски усаживалась порядочная компания друзей, как всегда восхищенных кулинарными способностями подруги Пикассо, и беседа за ризотто затягивалась до позднего вечера.
А потом отправлялись в какой-нибудь из кабачков. С самым дешевым вином, после чего Пикассо, утащив в город шумливую ораву, потихоньку удирал в мастерскую, где подогретый весельем, возбужденный дружбой, одержимо работал до рассвета. Андре Сальмон, неутомимый рассказчик и хронист тех времен, который, как утверждают злые языки, доселе живет на капитал многообещавшей молодости, в своих бесконечных воспоминаниях, растянувшихся на десятки книг, увековечил сцену какого-то ночного вторжения к Пикассо: когда он и Жакоб, весьма навеселе, постучали уже заполночь к Пабло, они застали его погруженным в работу. В мастерской было темно и густо пахло черным табаком, только от светильника с оливковым маслом, который держал Пикассо, падал на холст, натянутый на подрамнике, блеклый и прыгающий свет. К тому времени, как они несколько протрезвели, начало светать и в голубеющем свете дня предстала сине-серая картина, с которой на них взирали пронизывающим взглядом худые, изможденные лица участников горькой драмы. После периода восхищения Тулуз-Лотреком Пикассо вернулся к испанской традиции, к.любимому Эль Греко, к трагической выразительности испанской живописи. Рассматривая полотна Пикассо, потрясенные друзья удивлялись, откуда столько боли, горя и отчаяния в этом веселом товарище, который так любит беззаботные шутки и проделки и так чудесно танцует фанданго. Довольно простодушный человек рассказывал, как недоверчиво встречали друзья поэтические жалобы Аполлинера, мягкого шутливого обжоры, смех которого витал над всеми сборищами друзей. После поэтов в воспоминаниях остаются только анекдоты и эффектные реплики, вся поэтическая атмосфера улетучивается вместе с ними, так что и потомки готовы потом удивляться, откуда берется эта двойственность творцов, поражающая при жизни и так несправедливо приведенная к однозначности историей, чрезмерно упрощающей их сложные портреты.
Пикассо уже тогда вызывал восхищение как художник. Его мастерский рисунок, огромная работоспособность и плодовитость, постоянные поиски и поэтический лиризм картин восхищают окружающих. Он сам убежден в своей силе. Некоторые даже сравнивают его с Рафаэлем, а Гертруда Стайн, его американская приятельница и покровительница, хорошо запомнила, как пытливо вглядывался Пикассо в картины Тулуз-Лотрека, висящие у нее дома, пока однажды не сказал с удовлетворением: «Теперь я могу это делать лучше, чем он».
Встреча с Пикассо производит на Аполлинера большое впечатление.
Сам вид его мастерской действует на его воображение. В визите к художнику, описанном в «Убийстве поэта», фоном служит комната Пикассо в «Бато-лавуар».
«И за дверью услышал медленно приближающиеся шаги человека, усталого или влекущего тяжелое бремя, а когда дверь открылась, в неожиданном свете произошло сотворение двух существ и их немедленное обручение.
В мастерской, похожей на конюшню, покоилось .беспорядочно разбросанное стадо, это были усыпленные картины, а стерегущий их пастух улыбнулся своему другу.
На полке груды желтых книжек прикидывались комками масла. И, проникая в плохо пригнанные двери, ветер загонял сюда неведомые существа, которые с тихим плачем жаловались от имени всех горестей и печалей на свете. Все волчицы отчаяния выли за дверью, готовые пожрать стадо, пастуха и его друга, чтобы подготовить на этом месте закладку нового города. Но в мастерской царила радость всех цветов. С северной стороны находилось большое окно, в которое было видно только небо, похожее на женскую песню, Крониаманталь снял пальто, которое упало на пол, как труп утопленника, и, сев на диван, молча смотрел на новую картину, стоящую на мольберте.
Одетый в голубую парусину босой художник также смотрел на картину, где в холодном тумане вспоминали о чем-то две женщины.
Был еще в мастерской зловещий предмет, большой кусок потрескавшегося зеркала, прикрепленный к стене загнутыми гвоздями, неисчерпаемое мертвое море, вертикальное, в глубине которого ненастоящая жизнь оживляла то, что не существует».
Когда Аполлинер начал бывать в «Бато-лавуар», Пикассо уже разрабатывает весьма парижский, полный нежного обаяния розовый период. Девушки, гибкие жены цирковых клоунов кормят грудью розовых младенцев, возле этой семейной группы неожиданно возникает старая добрая обезьяна, стройный мальчик тренируется на шаре под присмотром атлетического тренера, рядом с которым хрупкость его кажется еще более трогательной, молодая пара в костюмах циркачей сидит над стаканчиками абсента в бистро, глядя на прохожих спокойным, холодным и укоряющим взглядом. Есть в этих картинах какая-то сладость и печаль, но умиротворенная, лирическая и беззащитная. Этой же тематике следуют и стихи Аполлинера:
Музыка смолкла, начались разговоры с зеваками,
Накидавшими грош за грошем два с половиною франка,
Вместо трех, за которые старец согласился дать представление.
Но когда стало ясно, что больше никто не подкинет,
Решили и так начинать.
Из-под шарманки выскочил акробатик в чем-то чахоточно-розовом.
Отороченном мехом у щиколоток и запястий.
Он отрывисто что-то выкрикивал
И приветствовал, премило разводя
Раскрытые ладошки.
Ногу отставив, почти что став на колено, Он раскланялся на все стороны, И когда начал баланс на шаре»
Его хрупкое тело превратилось в нежнейшую музыку, при которой
никто не мог быть равнодушным.
«Дух без тела»,— Каждый подумал. Но музыка телодвижений Заглушила шарнирные звуки шарманки,
На которой молол человек с лицом, где впечатано его родословное
древо.
Акробатик прошел колесом
С таким совершенством,
Что шарманка умолкла,
И шарманщик спрятал в ладони лицо.
Пикассо, в это время постоянный посетитель цирка Медрано, завязывает дружбу с акробатами и клоунами, бывает в их квартирах, столь же примитивных, как и его собственная, где умывальник, драный тюфяк и сундук для вещей составляют все меблировку, наблюдает, как они готовятся к выступлению, как смывают потом белила и румяна, не может налюбоваться их пестро-клетчатыми костюмами и живописными высокими колпаками, которые, если их перенести с арены в бедное жилье с его повседневными домашними хлопотами, дают сказочный эффект, тем более пленительный, что он правдив, подсказан самой жизнью.
В цирк Медрано ходят гурьбой, все от мала до велика, это излюбленное развлечение художников и поэтов Монмартра, потом будут еще ходить в кинематограф на любимый авантюрный цикл «Фантомас» и другие немые приключения. Аполлинер так увлечется кино, что введет специальную рубрику в редактируемом им журнале «Суаре де Пари», предсказывая фильму большое будущее как новому искусству. Когда неожиданно появляется немного денег, потому что Пикассо продал за франк-другой несколько рисунков симпатичной мадам Вейль или продувному папаше Саго, можно пойти пить вино к папаше Фреде. В «Лапен ажиль» все чувствуют себя как дома, так что тут чаще всего сходится вся компания, проводя время за стаканом и песней. Этот маленький, вросший в землю домик, сохранившийся доныне, напоминает скорее старую корчму или постоялый двор у проезжей дороги, нежели городской кабачок. Посетители, желающие забыться, приносят сюда песенки со всех концов Франции, то сентиментальные, жестокие, то фривольные. В определенную пору пол корчмы начинает ходить под ногами, как швыряемый бурей корабль. В корабельную его книгу бретонец Макс Жакоб впишет шутливый стишок-песенку, которая введет этот новый пьяный корабль вместе с подгулявшими пассажирами в затейливые воды жакобовской поэзии:
На корабль, на корабль фортепиано. Париж к твоим дверям подносит мыслящее море, Трактирщик из Прибрежного Тумана — Букеты пены.
Когда впервые пришел в «Лапен ажиль» молодой Карко, мальчик с лицом Пьеро, для которого ночной Париж тогда уже не имел тайн, молодежь как раз кончала ужинать за столом папаши Фреде, которого все называли просто по имени. Сев в сторонке, он стал осторожно осматриваться, стараясь не выказывать удивления. Там висели большая гипсовая фигура Христа, служащая посетителям вешалкой, несколько картин, среди них полотно Пикассо, карикатуры, афиши и газетные вырезки. Под кроликом, нарисованным мелом на двери, стояла надпись: «Иметь здоровый желудок — долг порядочного человека». Когда подали кофе, Фреде взял гитару и, не вынимая трубки, принялся перебирать струны.
Поднялись густые клубы дыма к низкому, дотемна закопченному потолку, и поплыли песенки. Игривые мар-сельские куплеты, бретонские баллады и уличные романсы, сложенные еще когда-то в простонародном районе Парижа, в Батиньоле или Менильмон. Литрами лился сидр, кальвадос, бедные, дешевые напитки. Иногда заскакивал на минуту, только чтобы утолить мучительную жажду Утрилло, подольше задерживался Пьер Мак-Орлан со своими песенками Иностранного легиона, чтобы прельстить ими огненноволосую дочь Фреде, которая вскоре станет его женой. Читали стихи. Появлялся Жан Риктюс, здесь именно больше, чем где-либо в другом месте, он чувствовал себя как дома и пел свои песни бунтующего бедняка, пышущие ненавистью к сытым желудкам и разряженным лавочникам. Здесь, в четырех стенах кабачка, получила свой билет в бессмертие «Жалоба парня, который пошел по дурному пути», исполняемая тогда еще Гастоном Кутэ, который столь успешно искалечил себе жизнь, что вскоре спился насмерть. Каждый пел здесь то, что вынес из детства или первой молодости, впрочем еще недавней, так как немногие из тогдашних гостей Фреде могли похвалиться зрелым возрастом. Собирались у Фреде несколько лет, традиционные встречи происходили тут после всех выставок и похорон. Настроение царило тогда более торжественное, подводили итоги, нещадно дразнили друг друга, высмеивали и язвили. Лесть не была еще в моде в артистической среде, время для искусства было жаркое, надо было торопиться с выпечкой нового теста, и пустопорожние комплименты никому не были нужны. Франсис Карко, специалист по «парижскому духу», которому мы в этом можем доверять солютно, утверждает, что ирония, юмор, обаяние и бесцеремонность, царящие в заведении Фреде, ни с чем невозможно сравнить.
Монмартрская песня, вдохновляемая экзотикой открываемых кварталов и атмосферой полународных баль-мюзетт, где наряду с мидинетками и студентами веселились настоящие апаши и их любовницы, составляет особый род лирики, к которому обращаются, каждый по-своему, поэты, рисовальщики и певцы, чуткие к меняющейся картине ночной жизни столицы.
Песня неустанно граничит здесь с истинной поэзией. Авторами песенок часто бывают почты Карко, Ришпен, Пеллерен, а их тональность проявляется и в творчестве таких поэтов, как Туле, имеющего большой опыт в труднейших поэтических формах, отточенную строфу которого, исполненную мягкой грусти и самоиронии, так ценил Аполлинер. Этот Туле, не заботящийся о славе, ностальгичный, пресыщенный херувим с длинным лицом, прозрачными голубыми глазами и светлыми волосами, предмет терзаний женщин, целые дни проводил в баре «Де ла Пэ», равнодушный к соблазнам как Монмартра, так и Монпарнаса. Его привлекал Париж центральный, бульвары, яркий хоровод красиво одетых парижанок, шум колясок, скрежет омнибусов, этот головокружительный парад мелкобуржуазного преуспеяния, дефилирующего перед столиками кафе возле Оперы, тех кафе, которые после второй мировой войны стали уже пристанищами валютчиков и хорошо одетых подозрительных субъектов. Картины эти, отсутствующие в его поэзии, пропитанной экзотикой и меланхолическими настроениями, нашли себе место в прозе, сочиняемой для Вилли, бульварного романиста, любителя рискованных тем, литературным негром которого долгие годы был Туле. Сюда, в бар «Де ля Пэ», приходил Аполлинер, чтобы встретиться с Туле, потом с Дебюсси и Пикабиа, интересующийся всем, каждому близкий и ни к кому и ни к чему не приверженный.
Поэтическая география Парижа отчетливо показывает нам, что монмартрский путь был хотя и важным, но только одним из многих путей Аполлинера. Столь же близким был ему левый берег Сены, Латинский квартал, поэтическое сердце столицы. Места, опустевшие после смерти Верлена, в кабачках возле Люксембургского сада и вокруг Одеона, привлекают связанной с ними еще живой легендой, между пятым и шестым кварталами Парижа еще бродит ночная тень Вийона, не случайно литературные вечера, в которых принимал участие Аполлинер, устраивались в левобережных кафе и погребках. Охотнее всего встречались в «Омнибус-баре», в бистро на улице Сены и в «Вандеэн» на улице Пренс. Отмечается артистическая миграция, она распространяется на весь Левый берег, захватывает Сен-Мишель и Обсерватуар, пока наконец все кочевье не обосновалось, как в удобном гнезде, в кафе «Клозери де лила», где, начиная с девятьсот седьмого года, долгое время происходят вечера журнала «Вэр э проз», собирающие писателей, часто традиционных по вкусам, которые, несмотря на различные, порою просто противоположные художественные программы, близко сошлись с молодым Монмартром. Каждый вторник Пикассо и Фернанда Оливье пересекали весь Париж, от улицы Равиньян до окраин Люксембургского сада, чтобы в клубах дыма, среди блистательных шуток и тирад наслаждаться сладостью новой дружбы. Как это обычно бывает, возле мест, посещаемых артистической публикой, возле всех этих «имен» кружил рой девиц, молодых оригиналок, претенциозных «синих чулок», очаровательных снобов в юбке или просто кандидаток для свободной совместной жизни. Некоторые из них вошли в историю как будущие подруги художников, ставших великими, другие пополнили запас анекдотов забавными фразами, вроде:
«А почему на картине Лот-река у меня под носом шпинат?» В «Клозери де лила» Поль Фор влюбился в прелестную и серьезную девицу из провинциальной приличной семьи, которая, привлеченная легендой, возникшей вокруг «Клозери», появилась там как-то с отцом и, чинно сев к столику, оглядывала все вокруг любопытствующим и внимательным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Это Шарль Дюллен, откройте, здесь крошка Шарль!» Оба актера часто читали старые французские стихи Ронсара и Вийона. Этот одаренный крошка Шарль спустя несколько лет влип в историю сцены, как пчела в янтарь, как одна из самых блистательных фигур французского искусства, став директором театра, находящегося на любимом с молодости Монмартре. Традицию совместного чтения стихов заложил Макс Жакоб, который всю испанскую ораву, которую застал у Пикассо, забрал в тот памятный день к себе в отель и угостил произведениями Рембо, Бодлера и собственными стихами. В этот период Пикассо знал только горстку обиходных французских оборотов, но уже тогда охотно отдавался воздействию пусть даже не совсем понимаемой магии французского стиха, чтобы вскоре стать его страстным читателем и слушателем.
Фернанда Оливье описала в своих воспоминаниях людей, посещающих мастерскую Пикассо, с весьма специфической, женской, эстетически-хозяйственной точки зрения, довольно занятной, поскольку она дает дополнительный материал к официальной агиографии знаменитых людей. Пикассо по этим воспоминаниям — маленький, черный, приземистый, беспокойный, глаза темные, глубокие, жесты неловкие, женские руки, плохо и небрежно одетый. Этот юноша носил тогда чаще всего рабочий парусиновый комбинезон, страшно застиранный, на ногах плетеные веревочные туфли, на голове старая шапка, костюм этот цветисто дополняла красная рубашка в белый горошек, купленная на самом дешевом и поныне рынке Марше Сен-Пьер. В более торжественных случаях он надевал шляпу и даже перчатки, которые, как гласит анекдот, носил на пару с приятелем — испанцем Сотто, так что только одна «оперчаточенная» кисть каждого из держащихся под руку друзей была выставлена на всеобщее обозрение.
Молодая испанская колония являлась тесной и дружной группой помогающих друг другу и совместно борющихся с тоской по родине людей. Вначале это было что-то вроде небольшого испанского гепо, но стены его быстро разрушили французские друзья, плененные обаянием, талантливостью и открытым сердцем молодых испанцев, у которых можно было поучиться образцовому товариществу. Так что Фернаида редко когда готовила обед на двоих, за излюбленное ризотто по-валенсийски усаживалась порядочная компания друзей, как всегда восхищенных кулинарными способностями подруги Пикассо, и беседа за ризотто затягивалась до позднего вечера.
А потом отправлялись в какой-нибудь из кабачков. С самым дешевым вином, после чего Пикассо, утащив в город шумливую ораву, потихоньку удирал в мастерскую, где подогретый весельем, возбужденный дружбой, одержимо работал до рассвета. Андре Сальмон, неутомимый рассказчик и хронист тех времен, который, как утверждают злые языки, доселе живет на капитал многообещавшей молодости, в своих бесконечных воспоминаниях, растянувшихся на десятки книг, увековечил сцену какого-то ночного вторжения к Пикассо: когда он и Жакоб, весьма навеселе, постучали уже заполночь к Пабло, они застали его погруженным в работу. В мастерской было темно и густо пахло черным табаком, только от светильника с оливковым маслом, который держал Пикассо, падал на холст, натянутый на подрамнике, блеклый и прыгающий свет. К тому времени, как они несколько протрезвели, начало светать и в голубеющем свете дня предстала сине-серая картина, с которой на них взирали пронизывающим взглядом худые, изможденные лица участников горькой драмы. После периода восхищения Тулуз-Лотреком Пикассо вернулся к испанской традиции, к.любимому Эль Греко, к трагической выразительности испанской живописи. Рассматривая полотна Пикассо, потрясенные друзья удивлялись, откуда столько боли, горя и отчаяния в этом веселом товарище, который так любит беззаботные шутки и проделки и так чудесно танцует фанданго. Довольно простодушный человек рассказывал, как недоверчиво встречали друзья поэтические жалобы Аполлинера, мягкого шутливого обжоры, смех которого витал над всеми сборищами друзей. После поэтов в воспоминаниях остаются только анекдоты и эффектные реплики, вся поэтическая атмосфера улетучивается вместе с ними, так что и потомки готовы потом удивляться, откуда берется эта двойственность творцов, поражающая при жизни и так несправедливо приведенная к однозначности историей, чрезмерно упрощающей их сложные портреты.
Пикассо уже тогда вызывал восхищение как художник. Его мастерский рисунок, огромная работоспособность и плодовитость, постоянные поиски и поэтический лиризм картин восхищают окружающих. Он сам убежден в своей силе. Некоторые даже сравнивают его с Рафаэлем, а Гертруда Стайн, его американская приятельница и покровительница, хорошо запомнила, как пытливо вглядывался Пикассо в картины Тулуз-Лотрека, висящие у нее дома, пока однажды не сказал с удовлетворением: «Теперь я могу это делать лучше, чем он».
Встреча с Пикассо производит на Аполлинера большое впечатление.
Сам вид его мастерской действует на его воображение. В визите к художнику, описанном в «Убийстве поэта», фоном служит комната Пикассо в «Бато-лавуар».
«И за дверью услышал медленно приближающиеся шаги человека, усталого или влекущего тяжелое бремя, а когда дверь открылась, в неожиданном свете произошло сотворение двух существ и их немедленное обручение.
В мастерской, похожей на конюшню, покоилось .беспорядочно разбросанное стадо, это были усыпленные картины, а стерегущий их пастух улыбнулся своему другу.
На полке груды желтых книжек прикидывались комками масла. И, проникая в плохо пригнанные двери, ветер загонял сюда неведомые существа, которые с тихим плачем жаловались от имени всех горестей и печалей на свете. Все волчицы отчаяния выли за дверью, готовые пожрать стадо, пастуха и его друга, чтобы подготовить на этом месте закладку нового города. Но в мастерской царила радость всех цветов. С северной стороны находилось большое окно, в которое было видно только небо, похожее на женскую песню, Крониаманталь снял пальто, которое упало на пол, как труп утопленника, и, сев на диван, молча смотрел на новую картину, стоящую на мольберте.
Одетый в голубую парусину босой художник также смотрел на картину, где в холодном тумане вспоминали о чем-то две женщины.
Был еще в мастерской зловещий предмет, большой кусок потрескавшегося зеркала, прикрепленный к стене загнутыми гвоздями, неисчерпаемое мертвое море, вертикальное, в глубине которого ненастоящая жизнь оживляла то, что не существует».
Когда Аполлинер начал бывать в «Бато-лавуар», Пикассо уже разрабатывает весьма парижский, полный нежного обаяния розовый период. Девушки, гибкие жены цирковых клоунов кормят грудью розовых младенцев, возле этой семейной группы неожиданно возникает старая добрая обезьяна, стройный мальчик тренируется на шаре под присмотром атлетического тренера, рядом с которым хрупкость его кажется еще более трогательной, молодая пара в костюмах циркачей сидит над стаканчиками абсента в бистро, глядя на прохожих спокойным, холодным и укоряющим взглядом. Есть в этих картинах какая-то сладость и печаль, но умиротворенная, лирическая и беззащитная. Этой же тематике следуют и стихи Аполлинера:
Музыка смолкла, начались разговоры с зеваками,
Накидавшими грош за грошем два с половиною франка,
Вместо трех, за которые старец согласился дать представление.
Но когда стало ясно, что больше никто не подкинет,
Решили и так начинать.
Из-под шарманки выскочил акробатик в чем-то чахоточно-розовом.
Отороченном мехом у щиколоток и запястий.
Он отрывисто что-то выкрикивал
И приветствовал, премило разводя
Раскрытые ладошки.
Ногу отставив, почти что став на колено, Он раскланялся на все стороны, И когда начал баланс на шаре»
Его хрупкое тело превратилось в нежнейшую музыку, при которой
никто не мог быть равнодушным.
«Дух без тела»,— Каждый подумал. Но музыка телодвижений Заглушила шарнирные звуки шарманки,
На которой молол человек с лицом, где впечатано его родословное
древо.
Акробатик прошел колесом
С таким совершенством,
Что шарманка умолкла,
И шарманщик спрятал в ладони лицо.
Пикассо, в это время постоянный посетитель цирка Медрано, завязывает дружбу с акробатами и клоунами, бывает в их квартирах, столь же примитивных, как и его собственная, где умывальник, драный тюфяк и сундук для вещей составляют все меблировку, наблюдает, как они готовятся к выступлению, как смывают потом белила и румяна, не может налюбоваться их пестро-клетчатыми костюмами и живописными высокими колпаками, которые, если их перенести с арены в бедное жилье с его повседневными домашними хлопотами, дают сказочный эффект, тем более пленительный, что он правдив, подсказан самой жизнью.
В цирк Медрано ходят гурьбой, все от мала до велика, это излюбленное развлечение художников и поэтов Монмартра, потом будут еще ходить в кинематограф на любимый авантюрный цикл «Фантомас» и другие немые приключения. Аполлинер так увлечется кино, что введет специальную рубрику в редактируемом им журнале «Суаре де Пари», предсказывая фильму большое будущее как новому искусству. Когда неожиданно появляется немного денег, потому что Пикассо продал за франк-другой несколько рисунков симпатичной мадам Вейль или продувному папаше Саго, можно пойти пить вино к папаше Фреде. В «Лапен ажиль» все чувствуют себя как дома, так что тут чаще всего сходится вся компания, проводя время за стаканом и песней. Этот маленький, вросший в землю домик, сохранившийся доныне, напоминает скорее старую корчму или постоялый двор у проезжей дороги, нежели городской кабачок. Посетители, желающие забыться, приносят сюда песенки со всех концов Франции, то сентиментальные, жестокие, то фривольные. В определенную пору пол корчмы начинает ходить под ногами, как швыряемый бурей корабль. В корабельную его книгу бретонец Макс Жакоб впишет шутливый стишок-песенку, которая введет этот новый пьяный корабль вместе с подгулявшими пассажирами в затейливые воды жакобовской поэзии:
На корабль, на корабль фортепиано. Париж к твоим дверям подносит мыслящее море, Трактирщик из Прибрежного Тумана — Букеты пены.
Когда впервые пришел в «Лапен ажиль» молодой Карко, мальчик с лицом Пьеро, для которого ночной Париж тогда уже не имел тайн, молодежь как раз кончала ужинать за столом папаши Фреде, которого все называли просто по имени. Сев в сторонке, он стал осторожно осматриваться, стараясь не выказывать удивления. Там висели большая гипсовая фигура Христа, служащая посетителям вешалкой, несколько картин, среди них полотно Пикассо, карикатуры, афиши и газетные вырезки. Под кроликом, нарисованным мелом на двери, стояла надпись: «Иметь здоровый желудок — долг порядочного человека». Когда подали кофе, Фреде взял гитару и, не вынимая трубки, принялся перебирать струны.
Поднялись густые клубы дыма к низкому, дотемна закопченному потолку, и поплыли песенки. Игривые мар-сельские куплеты, бретонские баллады и уличные романсы, сложенные еще когда-то в простонародном районе Парижа, в Батиньоле или Менильмон. Литрами лился сидр, кальвадос, бедные, дешевые напитки. Иногда заскакивал на минуту, только чтобы утолить мучительную жажду Утрилло, подольше задерживался Пьер Мак-Орлан со своими песенками Иностранного легиона, чтобы прельстить ими огненноволосую дочь Фреде, которая вскоре станет его женой. Читали стихи. Появлялся Жан Риктюс, здесь именно больше, чем где-либо в другом месте, он чувствовал себя как дома и пел свои песни бунтующего бедняка, пышущие ненавистью к сытым желудкам и разряженным лавочникам. Здесь, в четырех стенах кабачка, получила свой билет в бессмертие «Жалоба парня, который пошел по дурному пути», исполняемая тогда еще Гастоном Кутэ, который столь успешно искалечил себе жизнь, что вскоре спился насмерть. Каждый пел здесь то, что вынес из детства или первой молодости, впрочем еще недавней, так как немногие из тогдашних гостей Фреде могли похвалиться зрелым возрастом. Собирались у Фреде несколько лет, традиционные встречи происходили тут после всех выставок и похорон. Настроение царило тогда более торжественное, подводили итоги, нещадно дразнили друг друга, высмеивали и язвили. Лесть не была еще в моде в артистической среде, время для искусства было жаркое, надо было торопиться с выпечкой нового теста, и пустопорожние комплименты никому не были нужны. Франсис Карко, специалист по «парижскому духу», которому мы в этом можем доверять солютно, утверждает, что ирония, юмор, обаяние и бесцеремонность, царящие в заведении Фреде, ни с чем невозможно сравнить.
Монмартрская песня, вдохновляемая экзотикой открываемых кварталов и атмосферой полународных баль-мюзетт, где наряду с мидинетками и студентами веселились настоящие апаши и их любовницы, составляет особый род лирики, к которому обращаются, каждый по-своему, поэты, рисовальщики и певцы, чуткие к меняющейся картине ночной жизни столицы.
Песня неустанно граничит здесь с истинной поэзией. Авторами песенок часто бывают почты Карко, Ришпен, Пеллерен, а их тональность проявляется и в творчестве таких поэтов, как Туле, имеющего большой опыт в труднейших поэтических формах, отточенную строфу которого, исполненную мягкой грусти и самоиронии, так ценил Аполлинер. Этот Туле, не заботящийся о славе, ностальгичный, пресыщенный херувим с длинным лицом, прозрачными голубыми глазами и светлыми волосами, предмет терзаний женщин, целые дни проводил в баре «Де ла Пэ», равнодушный к соблазнам как Монмартра, так и Монпарнаса. Его привлекал Париж центральный, бульвары, яркий хоровод красиво одетых парижанок, шум колясок, скрежет омнибусов, этот головокружительный парад мелкобуржуазного преуспеяния, дефилирующего перед столиками кафе возле Оперы, тех кафе, которые после второй мировой войны стали уже пристанищами валютчиков и хорошо одетых подозрительных субъектов. Картины эти, отсутствующие в его поэзии, пропитанной экзотикой и меланхолическими настроениями, нашли себе место в прозе, сочиняемой для Вилли, бульварного романиста, любителя рискованных тем, литературным негром которого долгие годы был Туле. Сюда, в бар «Де ля Пэ», приходил Аполлинер, чтобы встретиться с Туле, потом с Дебюсси и Пикабиа, интересующийся всем, каждому близкий и ни к кому и ни к чему не приверженный.
Поэтическая география Парижа отчетливо показывает нам, что монмартрский путь был хотя и важным, но только одним из многих путей Аполлинера. Столь же близким был ему левый берег Сены, Латинский квартал, поэтическое сердце столицы. Места, опустевшие после смерти Верлена, в кабачках возле Люксембургского сада и вокруг Одеона, привлекают связанной с ними еще живой легендой, между пятым и шестым кварталами Парижа еще бродит ночная тень Вийона, не случайно литературные вечера, в которых принимал участие Аполлинер, устраивались в левобережных кафе и погребках. Охотнее всего встречались в «Омнибус-баре», в бистро на улице Сены и в «Вандеэн» на улице Пренс. Отмечается артистическая миграция, она распространяется на весь Левый берег, захватывает Сен-Мишель и Обсерватуар, пока наконец все кочевье не обосновалось, как в удобном гнезде, в кафе «Клозери де лила», где, начиная с девятьсот седьмого года, долгое время происходят вечера журнала «Вэр э проз», собирающие писателей, часто традиционных по вкусам, которые, несмотря на различные, порою просто противоположные художественные программы, близко сошлись с молодым Монмартром. Каждый вторник Пикассо и Фернанда Оливье пересекали весь Париж, от улицы Равиньян до окраин Люксембургского сада, чтобы в клубах дыма, среди блистательных шуток и тирад наслаждаться сладостью новой дружбы. Как это обычно бывает, возле мест, посещаемых артистической публикой, возле всех этих «имен» кружил рой девиц, молодых оригиналок, претенциозных «синих чулок», очаровательных снобов в юбке или просто кандидаток для свободной совместной жизни. Некоторые из них вошли в историю как будущие подруги художников, ставших великими, другие пополнили запас анекдотов забавными фразами, вроде:
«А почему на картине Лот-река у меня под носом шпинат?» В «Клозери де лила» Поль Фор влюбился в прелестную и серьезную девицу из провинциальной приличной семьи, которая, привлеченная легендой, возникшей вокруг «Клозери», появилась там как-то с отцом и, чинно сев к столику, оглядывала все вокруг любопытствующим и внимательным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32