Жокеи, возвращающиеся с работы \\з пригородных беговых конюшен, и размалеванные проститутки приносят сюда свои рассказы о происшедшем за день, куда более подробные, чем газетная хроника, свои профессиональные заботы и очень специфическую точку зрения на жизненные вопросы и на людей. Аполлинер жадно слушает их, расспрашивает, советует, когда его просят, и, что самое важное, ничуть не воротит нос.
Фривольная литература. Которая выручала его в тяжелых финансовых обстоятельствах еще в ту пору, когда он был двадцатилетним юнцом (перед тем, как поехать к графине Мильгау, он издал не очень приличную книжечку с весьма неприличным названием, о прелестях некоей мадам Мирели), приобщила его к лексике и ситуациям, которые при некоторой начитанности и знании классиков, таких, как Брантом или маркиз де Сад, перестают шокировать, особенно если учесть, какая языковая свобода царила среди французской молодежи. Да еще при том любопытстве к жизни, которое характерно для Аполлинера...
После окончания работы — даже странно, что при такой непоседливости он ухитряется удержаться поочередно па двух должностях банковского чиновника — все свободное время он проводит с друзьями и знакомыми. Не имея в Париже крыши над головой, он дает увлечь себя каждому, кто покажется ему не слишком скучным, а таких много, поскольку Аполлинер из самого нудного человека извлечь никем не подозреваемые россыпи и окрылить, хотя бы минуту, самый приземленный ум. Он относится к тем, о ком говорят, они любят бродяжничать, шляться по гостям, торчать в воротах, в кабаках, садах и на зеленых лужайках. Но бродяжничество и беседа необходимы для него, как воздух. Расхаживая и разговаривая, он откладывает в ящики памяти чистое золото лирических наблюдений и образов. Бродяжничество это одновременно и путешествие в поисках новых форм искусства и дружеских связей, при этом сами собой сколачиваются творческие группы, помогающие в трудном старте воинственной юности. Парижские тогдашней литературной молодежи — это этапы пути, совершаемого оравой от кабачка к кабачку, где среди табачного дыма и за дешевым вином рождаются великолепнейшие замыслы и устанавливаются самые прочные связи. Никто еще не стыдится бедности, старт более или менее одинаков для всех, все верят еще в будущее каждого, кто хоть что-то обещает в будущем. Поль Фор называет этот период временем великой чистоты и приводит как пример дебют Франсиса Жамма: однажды он и его друг прибежали с новостью в «Нувель ревю франсез», что есть способный молодой поэт, по имени Жамм, после чего Жамма приняли в журнале с распростертыми объятиями и без всяких протекций и препятствий напечатали в следующем номере его стихи. Талант значил тогда много, литературный блеф еще не приводил в замешательство умы, коммерция в искусстве еще не зашла так далеко. Тем не менее, а может быть как раз поэтому, каждый литературный дебют был труден, если не считать везения, хотя бы такого, как у Франсиса Жамма. Легче было основать журнал, не имея ни гроша в кармане, чем опубликовать первое стихотворение в известном и признанном издании.
Конечно, играл роль и водораздел между поколениями. В известные журналы входили в основном молодые, за начинаниями которых старые, прожженные редакционные волки могли следить по эфемерным изданьицам и литературным вечерам. Но Аполлинер вот уже год как располагает собственным журналом «Фестен д'Эзоп», который он распространяет лично вместе с»тремя другими главными редакторами, перевозя кипы печатной бумаги на извозчике от одной книжной лавки к другой. Там он печатает новые рейнские стихи, «Синагогу», «Женщин»,— поэтическую прозу, где много почерпнуто из древнефранцузских и итальянских легенд, а также средневековых романов, населенную лукавыми Мерлинами и коварными колдуньями, обитающими в гуще лесов. Санд-рар считает «Чародея» самым великолепным произведением Аполлинера, но похоже, что тут сказывается обычное для Сандрара упрямство и нежелание хвалить других за те же жанры, которыми занимался сам автор этого высказывания. Во всяком случае, «Чародей» доныне имеет своих страстных почитателей.
Как-то ночью в бар «Критерион», возле вокзала Сен-Лазар, где, как обычно перед отходом последнего поезда, обретался Аполлинер, услужливый Молле — прозванный Аполлинером «бароном», видимо, отдавая должное услугам, которые тот ему ежедневно оказывал с дружеской преданностью,— привел Пикассо с его верным Пиладом—' Максом Жакобом, тогда еще с ним не поссорившимся. Эта историческая сценка описана во многих воспоминаниях о тех временах, начиная от Гертруды Стайн и кончая известным аполлинеристом Марселем Адема. «Пикассо»,— скромно представился невысокий испанец, который спустя тридцать лет будет превознесен как величайший гений живописи двадцатого века. «Аполлинер»,— вежливо ответил ему молодой поэт, слава которого спустя годы облетит всю Европу. Жакоб, который также только в тот вечер познакомился с Аполлинером, рассказывая об этом событии, пишет: «Не прерывая рассуждения о Нероне, излагаемого то повышенным, то вкрадчивым гоном, и не глядя в мою сторону, он рассеянно протянул руку, короткую и сильную, как тигриная лапа. Окончив говорить, он встал и проводил нас в ночь раскатами своего мощного смеха.
С этого и начались самые прекрасные дни моей жизни».
Никто не догадывался, что в ту ночь был рукопожатием союз двух будущих предводителей в поэзии и живописи, которые с помощью уже подтягивающихся со всех сторон молодых подкреплений должны были создать новую шкалу ценностей в европейском искусстве. Л пока что, в ожидании славы, молодой Пикассо ел в кредит в своем высоком бастионе на Монмартре или не ел вовсе, а молодой Аполлинер из-за хронического отсутствия денег без всякого восторга отправлялся на пропитание к своей грозной мамаше в Везине.
Мадам Косгровицкая благодаря Аполлинеру превратилась просто-в фантастическую фигуру. Ни один из любовных романов ее сына не занимал так биографов, как независимый и непонятный для француза образ жизни его матери, материнские чувства которой к не очень-то, по ее мнению, удачливому сыну колебались между снисходительностью и гневом. Она считает его мальчишкой, ленивым и недостаточно упорным там, где дело касается житейского положения; как бы то ни было, в качестве банковского чиновника Вильгельм — именно так называет Гийома мать — не продвигается и не проявляет никаких способностей. Его страсть к писательству мадам Костровицкая почитает просто дурной наклонностью, тем более что отсюда вытекают его подозрительные знакомства с людьми, напоминавшими частенько—чего скрывать — довольно темных субъектов. Тоска по устойчивому положению, желание утвердиться и обеспечить будущее понятны у стареющей женщины, ранняя молодость которой началась с довольно скандальных похождений. Совсем еще девочкой Анжелика Костровицкая при довольно драматических обстоятельствах была привезена родителями, Михалом Костровицким и Джульеттой Флориани, из родового имения под Новогрудком в Рим. За участие в январском восстании (1863) братья Михалз были сосланы в Сибирь, а их имущество подлежало конфискации. Михал Костровицкий, женатый на итальянке Джульетте Флориани, избежал ссылки только благодаря бегству на родину жены, где и поселился с нею и малолетней дочерью в Риме. Синьор де Косгровицкий получает в Ватикане прекрасную должность без труда входит в круги знатного и очень знатного итальянского дворянства и аристократии, а дочка Анжелика попадает в один из лучших монастырских пансионов в Риме, в Сакре Кёр, где обязательным языком был французский. Анжелика принадлежит к числу самых непослушных воспитанниц этого элегантного монастыря.
Строптивая, деспотичная и своенравная. Она доводит сестер до отчаяния своим поведением, так что ее неоднократно старались выдворить и отослать к отцу. Когда же наконец это удалось, родители решают как можно быстрее вывезти молоденькую, бурного темперамента девицу в свет, на первый бал, найти ей подходящего кавалера и сбыть на его руки этот обременительный, хотя и не лишенный своих прелестей груз. К сожалению, замысел этот удался даже слишком. Не удался только благополучный брак, о котором так мечтали супруги Костровицкие. Девица с первого взгляда влюбилась в красивого и опытного сердцееда офицера Франческо Флуджи д'Аспермона, который был вдвое старше ее, отпрыска знатного итальянского рода, за блестящей карьерой которого вот уже годами следили дамы с дочерьми на выданье. Любовь кончается светским скандалом. Влюбленная барышня дает себя похитить своему соблазнителю и несколько лет ведет с ним кочевую жизнь, останавливаясь в разных городах Италии и южной Франции. Связь эта так никогда и не будет скреплена супружеством, хотя два года спустя, в 1880 году, Анжелика производит на свет сына с несколькими именами — Вильгельм Альбер Влодзимеж Александр Аполлинарий, который будет крещен в одной из римских церквей и записан в книгу без указания имени отца. Спустя два года родился еще один сын, Альбер, вероятнее всего, от того же самого отца, хотя некоторые исследователи бросают на этот щекотливый вопрос тень сомнения. Положение молодой девицы, тяжелое с первой же минуты, становится тяжелее после рождения детей. Можно только гадать, пыталась ли Анжелика склонить Франческо узаконить их связь или гордо ждала согласия семьи Флуджи, которая заговором молчания окружила связь обольстительного офицера с рыжеволосой иностранкой. Кажется, Франческо пробовали услать в далекое путешествие, но он потихоньку свернул в какой-то порт, где его ждала наша польская Маион. Связь этих двух независимых характеров должна была изобиловать минутами патетических сцен и часами адских скандалов. Анжелика бывала страшна в гневе, которого так боялся взрослый сын. Топот, хлопанье дверьми, крик на нескольких языках, потом дни разлуки и тоски. То они тянулись друг к другу, то расставались, чтобы снова вернуться, полные гнева и любви; прежде чем дошло до окончательного разрыва, связь длилась долгие годы.
Тем временем сыновья подрастали; пробыв несколько лет в Италии, где прошло их раннее детство, они попадают в монастырскую школу в Монако, потом в Каннах и Ницце.
Оба мальчика. Освоившись с монастырским режимом, который так ненавидела их мать, выносят его без бунта — интернат заменяет им дом, которого у них нет, обеспечивает правильный образ жизни, что прежде всего необходимо в детстве. Зачислить мальчиков в труднодоступный лицей марианитов помогает брат Франческо Флуджи— Дом Ромарино, генеральный аббат ордена бенедиктинцев, как говорят, любимец прежнего папы, Пия IX; он же, во время пребывания мальчиков в монастыре, берет их под негласную опеку. Так уже с раннего детства Вильгельм Костровицкий и его брат Альбер живут в атмосфере недоговоренности, семейные отношения их окружены непроницаемой тайной, но удобства и хорошие манеры, царящие в лицее, создают такую обстановку, что исключительность их положения только придает им оригинальности и лестно выделяет из среды воспитанников. Подобное положение настолько понравилось Вильгельму, что уже юношей, да что там, даже вполне взрослым человеком, он будет окружать свое происхождение таинственностью, делая различные намеки и не опровергая даже самые фантастические предположения, что в какой-то степени будет способствовать его поэтической славе. Покровительство церковного вельможи в детстве кладет начало легенде об отце-кардинале, какое-то время даже поговаривали, что Аполлинер (использованное для псевдонима последнее имя, данное при крещении) —незаконный сын мбнакского принца, которому — любопытное стечение обстоятельств! — принадлежал дом на бульваре Сен-Жермен, где жил Аполлинер последние годы своей жизни, Когда при нем заговаривали о его происхождении, он молчал или смеялся смехом, ограждающим, скептическим, позволяющим предполагать все и не подтверждающим ничего. В рассказах его, южных, буйных шутливых, где эрудиция перемешивалась с вымыслом, так что фантазию часто невозможно было отличить от подлинных фактов,— множество возможностей для всяких предположений, нередко весьма лестных для их автора. Как и все страстные рассказчики, Аполлинер не любит, чтобы его упрекали в расхождении с правдой. Когда в лекции о молодых поэтах литературный критик Жан Руайер публично заявил, что Аполлинер обожает мистификацию, тот гневно поднялся, крикнув: «Это вы все мистификаторы! Только я один нет!» — на что Руайер со спокойствием ответил: «Так на так и выходит».
До семнадцати лет. То есть до окончания лицея, Вильгельм Костровицкий находится на юге Франции, в Монако, Ницце, а потом в Каннах, в городах, где все интересы, любой промысел, все внимание направлены на удобства сезонных курортников. Ницца — зимний салон Франции, сверкающий золотом салон, отделанный не очень-то со вкусом, в традиционном, ужасно помпезном стиле Второй империи. Среди космополитических обитателей роскошных отелей, говорящих на всех языках мира и представляющих в зимний период все самое элегантное из числа титулованных особ и крупнейших международных финансовых тузов, проходит отчетливый рубеж. Вся эта сложная игра обособленности, неприязни, презрения к неблагородному происхождению, с другой же стороны, попытки преодолеть границу, отделяющую имя и состояние от обедневшего имени или состояния без имени — причем число комбинаций бесконечно,— игра, которая нашла свое верное отражение в описании светского общества Бальбека у Пруста, диктует и здесь свои правила.
И в Монако и в Ницце основной интерес вызывают казино. Они словно театр с его страстями, фарсовыми самоубийствами, к сожалению необратимыми по своим последствиям, отчаянием после потери состояния, сатисфакциями, долгами, растратами и побочными кулуарными, разыгрываемыми мелкими комбинаторами и всякого рода авантюристами и изобретателями «системы игры». К числу лиц, азартно играющих в казино как Монако, так и Ниццы, относится молодая элегантная дама не то русская, не то полька, точно неизвестно, владеющая безукоризненно французским языком, с породистым, хищным лицом, рыжими волосами, крупным носом и решительным взглядом. Даму зовут Лижелика Костровицкая. Ее маленькая, но красивая фигура, богатые туалеты и энергичные движения обращают внимание завсегдатаев, дирекция казино осторожно наводит справки в отеле, где остановилась молодая иностранка. Собранная информация дает немного. Прибыла из Италии, много путешествует, откуда берет деньги — неизвестно, но ведь так же неизвестно и происхождение средств, на которые играют по меньшей три четверти посетителей казино. Ставки эта особа делает в общем-то умеренные, играет без риска, настораживает только ее настойчивость и одержимость, играет она постоянно, пристрастившись, все вечера до поздней ночи проводит за зеленым столом с крутящейся рулеткой. Возвращается сюда регулярно каждый сезон, словно беспокойная экзотическая птица. Проходят годы, и мадам Костровицкая, уже известная теперь всем портье, гардеробщикам и крупье казино Монако и Монте-Карло, незаметно, но все неотвратимее приобретает определенную репутацию.
Однажды. Неизвестно точно, как это случилось и по какой причине, кто-то сказал о ней: «Эта красивая авантюристка»,— и от этого эпитета уже нельзя . было избавиться. Во всяком случае, когда сыновья, выйдя из лицея, уезжают из Ниццы поездом со старомодным паровозом с высокой трубой, мать их, изысканно, пожалуй даже слишком изысканно, одетая дама, в серо-перламутровой вуали и дорожном костюме, представит им перед отъездом незнакомого доселе дядю, который будет оказывать ей, как по приезде в Париж, так и несколько последующих лет, заботу и внимание отнюдь не братского характера. Новый дядюшка носит имя Вейль,— это невысокий темноволосый господин с манерами бывшего офицера, куда моложе мадам Костровицкой, состоятельный, во всяком случае из семьи, связанной с биржей и банками, явно влюбленный в мать двух почти взрослых сыновей. Именно благодаря господину Вейлю некоторые дотошные исследователи приписывают Аполлинеру полусемитское происхождение, предполагая, что Вейль является его отцом. Предположение это опровергается простым подсчетом, из которого видно, что мнимому отцу в момент рождения сына было неполных двенадцать лет. Но ничто не может удивить того, кто в 1950 году услышал в разных кафе на Сен-Жермен, тех самых, где бывал Аполлинер перед первой мировой войной и после возвращения с фронта, как там шепотом и с ужасом рассказывали новый вариант происхождения поэта: якобы установлено, что он ни более ни менее всего лишь сын своего деда, который, после долгого отсутствия вернувшись из Сибири, потеряв голову от красоты собственной дочери, свершил страшный грех кровосмесительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Фривольная литература. Которая выручала его в тяжелых финансовых обстоятельствах еще в ту пору, когда он был двадцатилетним юнцом (перед тем, как поехать к графине Мильгау, он издал не очень приличную книжечку с весьма неприличным названием, о прелестях некоей мадам Мирели), приобщила его к лексике и ситуациям, которые при некоторой начитанности и знании классиков, таких, как Брантом или маркиз де Сад, перестают шокировать, особенно если учесть, какая языковая свобода царила среди французской молодежи. Да еще при том любопытстве к жизни, которое характерно для Аполлинера...
После окончания работы — даже странно, что при такой непоседливости он ухитряется удержаться поочередно па двух должностях банковского чиновника — все свободное время он проводит с друзьями и знакомыми. Не имея в Париже крыши над головой, он дает увлечь себя каждому, кто покажется ему не слишком скучным, а таких много, поскольку Аполлинер из самого нудного человека извлечь никем не подозреваемые россыпи и окрылить, хотя бы минуту, самый приземленный ум. Он относится к тем, о ком говорят, они любят бродяжничать, шляться по гостям, торчать в воротах, в кабаках, садах и на зеленых лужайках. Но бродяжничество и беседа необходимы для него, как воздух. Расхаживая и разговаривая, он откладывает в ящики памяти чистое золото лирических наблюдений и образов. Бродяжничество это одновременно и путешествие в поисках новых форм искусства и дружеских связей, при этом сами собой сколачиваются творческие группы, помогающие в трудном старте воинственной юности. Парижские тогдашней литературной молодежи — это этапы пути, совершаемого оравой от кабачка к кабачку, где среди табачного дыма и за дешевым вином рождаются великолепнейшие замыслы и устанавливаются самые прочные связи. Никто еще не стыдится бедности, старт более или менее одинаков для всех, все верят еще в будущее каждого, кто хоть что-то обещает в будущем. Поль Фор называет этот период временем великой чистоты и приводит как пример дебют Франсиса Жамма: однажды он и его друг прибежали с новостью в «Нувель ревю франсез», что есть способный молодой поэт, по имени Жамм, после чего Жамма приняли в журнале с распростертыми объятиями и без всяких протекций и препятствий напечатали в следующем номере его стихи. Талант значил тогда много, литературный блеф еще не приводил в замешательство умы, коммерция в искусстве еще не зашла так далеко. Тем не менее, а может быть как раз поэтому, каждый литературный дебют был труден, если не считать везения, хотя бы такого, как у Франсиса Жамма. Легче было основать журнал, не имея ни гроша в кармане, чем опубликовать первое стихотворение в известном и признанном издании.
Конечно, играл роль и водораздел между поколениями. В известные журналы входили в основном молодые, за начинаниями которых старые, прожженные редакционные волки могли следить по эфемерным изданьицам и литературным вечерам. Но Аполлинер вот уже год как располагает собственным журналом «Фестен д'Эзоп», который он распространяет лично вместе с»тремя другими главными редакторами, перевозя кипы печатной бумаги на извозчике от одной книжной лавки к другой. Там он печатает новые рейнские стихи, «Синагогу», «Женщин»,— поэтическую прозу, где много почерпнуто из древнефранцузских и итальянских легенд, а также средневековых романов, населенную лукавыми Мерлинами и коварными колдуньями, обитающими в гуще лесов. Санд-рар считает «Чародея» самым великолепным произведением Аполлинера, но похоже, что тут сказывается обычное для Сандрара упрямство и нежелание хвалить других за те же жанры, которыми занимался сам автор этого высказывания. Во всяком случае, «Чародей» доныне имеет своих страстных почитателей.
Как-то ночью в бар «Критерион», возле вокзала Сен-Лазар, где, как обычно перед отходом последнего поезда, обретался Аполлинер, услужливый Молле — прозванный Аполлинером «бароном», видимо, отдавая должное услугам, которые тот ему ежедневно оказывал с дружеской преданностью,— привел Пикассо с его верным Пиладом—' Максом Жакобом, тогда еще с ним не поссорившимся. Эта историческая сценка описана во многих воспоминаниях о тех временах, начиная от Гертруды Стайн и кончая известным аполлинеристом Марселем Адема. «Пикассо»,— скромно представился невысокий испанец, который спустя тридцать лет будет превознесен как величайший гений живописи двадцатого века. «Аполлинер»,— вежливо ответил ему молодой поэт, слава которого спустя годы облетит всю Европу. Жакоб, который также только в тот вечер познакомился с Аполлинером, рассказывая об этом событии, пишет: «Не прерывая рассуждения о Нероне, излагаемого то повышенным, то вкрадчивым гоном, и не глядя в мою сторону, он рассеянно протянул руку, короткую и сильную, как тигриная лапа. Окончив говорить, он встал и проводил нас в ночь раскатами своего мощного смеха.
С этого и начались самые прекрасные дни моей жизни».
Никто не догадывался, что в ту ночь был рукопожатием союз двух будущих предводителей в поэзии и живописи, которые с помощью уже подтягивающихся со всех сторон молодых подкреплений должны были создать новую шкалу ценностей в европейском искусстве. Л пока что, в ожидании славы, молодой Пикассо ел в кредит в своем высоком бастионе на Монмартре или не ел вовсе, а молодой Аполлинер из-за хронического отсутствия денег без всякого восторга отправлялся на пропитание к своей грозной мамаше в Везине.
Мадам Косгровицкая благодаря Аполлинеру превратилась просто-в фантастическую фигуру. Ни один из любовных романов ее сына не занимал так биографов, как независимый и непонятный для француза образ жизни его матери, материнские чувства которой к не очень-то, по ее мнению, удачливому сыну колебались между снисходительностью и гневом. Она считает его мальчишкой, ленивым и недостаточно упорным там, где дело касается житейского положения; как бы то ни было, в качестве банковского чиновника Вильгельм — именно так называет Гийома мать — не продвигается и не проявляет никаких способностей. Его страсть к писательству мадам Костровицкая почитает просто дурной наклонностью, тем более что отсюда вытекают его подозрительные знакомства с людьми, напоминавшими частенько—чего скрывать — довольно темных субъектов. Тоска по устойчивому положению, желание утвердиться и обеспечить будущее понятны у стареющей женщины, ранняя молодость которой началась с довольно скандальных похождений. Совсем еще девочкой Анжелика Костровицкая при довольно драматических обстоятельствах была привезена родителями, Михалом Костровицким и Джульеттой Флориани, из родового имения под Новогрудком в Рим. За участие в январском восстании (1863) братья Михалз были сосланы в Сибирь, а их имущество подлежало конфискации. Михал Костровицкий, женатый на итальянке Джульетте Флориани, избежал ссылки только благодаря бегству на родину жены, где и поселился с нею и малолетней дочерью в Риме. Синьор де Косгровицкий получает в Ватикане прекрасную должность без труда входит в круги знатного и очень знатного итальянского дворянства и аристократии, а дочка Анжелика попадает в один из лучших монастырских пансионов в Риме, в Сакре Кёр, где обязательным языком был французский. Анжелика принадлежит к числу самых непослушных воспитанниц этого элегантного монастыря.
Строптивая, деспотичная и своенравная. Она доводит сестер до отчаяния своим поведением, так что ее неоднократно старались выдворить и отослать к отцу. Когда же наконец это удалось, родители решают как можно быстрее вывезти молоденькую, бурного темперамента девицу в свет, на первый бал, найти ей подходящего кавалера и сбыть на его руки этот обременительный, хотя и не лишенный своих прелестей груз. К сожалению, замысел этот удался даже слишком. Не удался только благополучный брак, о котором так мечтали супруги Костровицкие. Девица с первого взгляда влюбилась в красивого и опытного сердцееда офицера Франческо Флуджи д'Аспермона, который был вдвое старше ее, отпрыска знатного итальянского рода, за блестящей карьерой которого вот уже годами следили дамы с дочерьми на выданье. Любовь кончается светским скандалом. Влюбленная барышня дает себя похитить своему соблазнителю и несколько лет ведет с ним кочевую жизнь, останавливаясь в разных городах Италии и южной Франции. Связь эта так никогда и не будет скреплена супружеством, хотя два года спустя, в 1880 году, Анжелика производит на свет сына с несколькими именами — Вильгельм Альбер Влодзимеж Александр Аполлинарий, который будет крещен в одной из римских церквей и записан в книгу без указания имени отца. Спустя два года родился еще один сын, Альбер, вероятнее всего, от того же самого отца, хотя некоторые исследователи бросают на этот щекотливый вопрос тень сомнения. Положение молодой девицы, тяжелое с первой же минуты, становится тяжелее после рождения детей. Можно только гадать, пыталась ли Анжелика склонить Франческо узаконить их связь или гордо ждала согласия семьи Флуджи, которая заговором молчания окружила связь обольстительного офицера с рыжеволосой иностранкой. Кажется, Франческо пробовали услать в далекое путешествие, но он потихоньку свернул в какой-то порт, где его ждала наша польская Маион. Связь этих двух независимых характеров должна была изобиловать минутами патетических сцен и часами адских скандалов. Анжелика бывала страшна в гневе, которого так боялся взрослый сын. Топот, хлопанье дверьми, крик на нескольких языках, потом дни разлуки и тоски. То они тянулись друг к другу, то расставались, чтобы снова вернуться, полные гнева и любви; прежде чем дошло до окончательного разрыва, связь длилась долгие годы.
Тем временем сыновья подрастали; пробыв несколько лет в Италии, где прошло их раннее детство, они попадают в монастырскую школу в Монако, потом в Каннах и Ницце.
Оба мальчика. Освоившись с монастырским режимом, который так ненавидела их мать, выносят его без бунта — интернат заменяет им дом, которого у них нет, обеспечивает правильный образ жизни, что прежде всего необходимо в детстве. Зачислить мальчиков в труднодоступный лицей марианитов помогает брат Франческо Флуджи— Дом Ромарино, генеральный аббат ордена бенедиктинцев, как говорят, любимец прежнего папы, Пия IX; он же, во время пребывания мальчиков в монастыре, берет их под негласную опеку. Так уже с раннего детства Вильгельм Костровицкий и его брат Альбер живут в атмосфере недоговоренности, семейные отношения их окружены непроницаемой тайной, но удобства и хорошие манеры, царящие в лицее, создают такую обстановку, что исключительность их положения только придает им оригинальности и лестно выделяет из среды воспитанников. Подобное положение настолько понравилось Вильгельму, что уже юношей, да что там, даже вполне взрослым человеком, он будет окружать свое происхождение таинственностью, делая различные намеки и не опровергая даже самые фантастические предположения, что в какой-то степени будет способствовать его поэтической славе. Покровительство церковного вельможи в детстве кладет начало легенде об отце-кардинале, какое-то время даже поговаривали, что Аполлинер (использованное для псевдонима последнее имя, данное при крещении) —незаконный сын мбнакского принца, которому — любопытное стечение обстоятельств! — принадлежал дом на бульваре Сен-Жермен, где жил Аполлинер последние годы своей жизни, Когда при нем заговаривали о его происхождении, он молчал или смеялся смехом, ограждающим, скептическим, позволяющим предполагать все и не подтверждающим ничего. В рассказах его, южных, буйных шутливых, где эрудиция перемешивалась с вымыслом, так что фантазию часто невозможно было отличить от подлинных фактов,— множество возможностей для всяких предположений, нередко весьма лестных для их автора. Как и все страстные рассказчики, Аполлинер не любит, чтобы его упрекали в расхождении с правдой. Когда в лекции о молодых поэтах литературный критик Жан Руайер публично заявил, что Аполлинер обожает мистификацию, тот гневно поднялся, крикнув: «Это вы все мистификаторы! Только я один нет!» — на что Руайер со спокойствием ответил: «Так на так и выходит».
До семнадцати лет. То есть до окончания лицея, Вильгельм Костровицкий находится на юге Франции, в Монако, Ницце, а потом в Каннах, в городах, где все интересы, любой промысел, все внимание направлены на удобства сезонных курортников. Ницца — зимний салон Франции, сверкающий золотом салон, отделанный не очень-то со вкусом, в традиционном, ужасно помпезном стиле Второй империи. Среди космополитических обитателей роскошных отелей, говорящих на всех языках мира и представляющих в зимний период все самое элегантное из числа титулованных особ и крупнейших международных финансовых тузов, проходит отчетливый рубеж. Вся эта сложная игра обособленности, неприязни, презрения к неблагородному происхождению, с другой же стороны, попытки преодолеть границу, отделяющую имя и состояние от обедневшего имени или состояния без имени — причем число комбинаций бесконечно,— игра, которая нашла свое верное отражение в описании светского общества Бальбека у Пруста, диктует и здесь свои правила.
И в Монако и в Ницце основной интерес вызывают казино. Они словно театр с его страстями, фарсовыми самоубийствами, к сожалению необратимыми по своим последствиям, отчаянием после потери состояния, сатисфакциями, долгами, растратами и побочными кулуарными, разыгрываемыми мелкими комбинаторами и всякого рода авантюристами и изобретателями «системы игры». К числу лиц, азартно играющих в казино как Монако, так и Ниццы, относится молодая элегантная дама не то русская, не то полька, точно неизвестно, владеющая безукоризненно французским языком, с породистым, хищным лицом, рыжими волосами, крупным носом и решительным взглядом. Даму зовут Лижелика Костровицкая. Ее маленькая, но красивая фигура, богатые туалеты и энергичные движения обращают внимание завсегдатаев, дирекция казино осторожно наводит справки в отеле, где остановилась молодая иностранка. Собранная информация дает немного. Прибыла из Италии, много путешествует, откуда берет деньги — неизвестно, но ведь так же неизвестно и происхождение средств, на которые играют по меньшей три четверти посетителей казино. Ставки эта особа делает в общем-то умеренные, играет без риска, настораживает только ее настойчивость и одержимость, играет она постоянно, пристрастившись, все вечера до поздней ночи проводит за зеленым столом с крутящейся рулеткой. Возвращается сюда регулярно каждый сезон, словно беспокойная экзотическая птица. Проходят годы, и мадам Костровицкая, уже известная теперь всем портье, гардеробщикам и крупье казино Монако и Монте-Карло, незаметно, но все неотвратимее приобретает определенную репутацию.
Однажды. Неизвестно точно, как это случилось и по какой причине, кто-то сказал о ней: «Эта красивая авантюристка»,— и от этого эпитета уже нельзя . было избавиться. Во всяком случае, когда сыновья, выйдя из лицея, уезжают из Ниццы поездом со старомодным паровозом с высокой трубой, мать их, изысканно, пожалуй даже слишком изысканно, одетая дама, в серо-перламутровой вуали и дорожном костюме, представит им перед отъездом незнакомого доселе дядю, который будет оказывать ей, как по приезде в Париж, так и несколько последующих лет, заботу и внимание отнюдь не братского характера. Новый дядюшка носит имя Вейль,— это невысокий темноволосый господин с манерами бывшего офицера, куда моложе мадам Костровицкой, состоятельный, во всяком случае из семьи, связанной с биржей и банками, явно влюбленный в мать двух почти взрослых сыновей. Именно благодаря господину Вейлю некоторые дотошные исследователи приписывают Аполлинеру полусемитское происхождение, предполагая, что Вейль является его отцом. Предположение это опровергается простым подсчетом, из которого видно, что мнимому отцу в момент рождения сына было неполных двенадцать лет. Но ничто не может удивить того, кто в 1950 году услышал в разных кафе на Сен-Жермен, тех самых, где бывал Аполлинер перед первой мировой войной и после возвращения с фронта, как там шепотом и с ужасом рассказывали новый вариант происхождения поэта: якобы установлено, что он ни более ни менее всего лишь сын своего деда, который, после долгого отсутствия вернувшись из Сибири, потеряв голову от красоты собственной дочери, свершил страшный грех кровосмесительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32