Откуда же эта равность, не подкрепленная еще солидным литературным творчеством, правда, творчеством с самого начала отменного качества, но пока что немногочисленным и не поддерживаемым еще какой-то влиятельной средой? Тайна крылась в личном,авторитете Аполлинера, он самым естественным образом завоевывал всех, с кем встречался начиная- с ранней молодости. Его эрудиция, обаяние и шутливая серьезность пробуждали доверие к его литературным начинаниям, хотя представить он мог пока что немного — но зато какое великолепие! Уже тогда у него имелся цикл рейнских стихов, которому мог бы позавидовать любой поэт.
Но он сознавал. Что за душой у него куда больше и в этом секрет его внутренней уверенности. Однако, чтобы уверенность эта была не слишком велика и не позволила успокоиться сердцу и застыть воображению, судьба послала ему любовные треволнения, которые погнали сто, как раз в период вечеров в журнале «Ла плюм», в романтическое, хотя и неудачное путешествие в Англию.
Гавре он сел на корабль, идущий в Дувр. Предыдущую ночь провел в портовой гостинице, спал недолго и плохо, из ресторации внизу допоздна доносились звуки гармоники, пьяные вопли и звон посуды. В темноте к нему начали ломиться, перепуганный, он уже выскочил из кровати и стал торопливо натягивать одежду, но, когда второй раз громогласно крикнул: «Кто там?»— стучать перестали, и пара, ссорившаяся на непонятном языке, шаткой и неверной походкой удалилась по лестнице в номер, находящийся этажом выше. Тогда он снова лег и заснул, на этот раз уже спокойно. Утром, пораженный непривычностью и бедностью гостиничного номера, встал и отправился бродить по городу до отплытия пароходика. Не забыл основательно перекусить в с чистыми накрахмаленными занавесками в бело-красную клетку; с аппетитом съел огромную порцию жареных сардинок, которые подала ему на сковороде высокая блондинка, и солидную баранью котлету. Отодвинул кувшин с сидром и попросил вина, но вино было слабое, молодое. Несмотря на это, он почувствовал себя уже лучше. Друзья обычно говорили о нем, что из-за стола он всегда встает веселее, чем когда садится за него. Сытость и тепло разрядили чувство напряженного ожидания, которое не покидало его с тех пор, как он решил в Париже ехать к Анни. Этапы поездки тянулись бесконечно. Езда в поезде прискучила ему, приведя в состояние невыносимой опустошенности, только сойдя в Гавре, он почувствовал себя словно бы за границей, эта перемена в его обычных занятиях (даже показалось, что будто остановились часы) вновь вернула, как обычно во время пребывания в новых городах, присущую ему зоркость.
С восхищением смотрел он на яркие платки грузчиков. Повязанные на шее или на голове, чего он никогда видал, пытался запомнить цветистые нормандские ругательства и местные обороты, лениво размышлял, как отличны эти северные братья французы от низкорослых черноволосых грузчиков, снующих в портах Ниццы, Каннах и Монако, в городах его детства и ранней молодости. С теми легко было сойтись, первый шаг делался сам собой, хотя быстро завязанное знакомство часто переходило в яростную ссору и драку, неоднократно он был этому свидетелем. А эти рослые, сильные, неразговорчивые. Здесь лучше не соваться с шуточками, серьезные лица и ворчливый той предупреждают, что лучше не задевать и Похожи на них уже знакомые ему бельгийцы пожалуй, добродушнее, особенно после скольких кружек пива корабль погрузили последние ящики с яблоками и маслом. Отплыли. Пассажиров было немного, все преимущественно среднего достатка, на взгляд — торговые посредники и мелкие коммерсанты, пытающиеся устроить заграничные сделки. Корабль не первой категории, небольшой грузовой пароход, при случае перевозящий и немногочисленных пассажиров.
Несмотря на полдень, небо уже затянуто ровной пеленой сумерек. Он достал газету, но читать было темно впрочем, он был слишком занят собой, чтобы углублять в рубрику происшествий. Что скажет Анни? Обрадуется ли после годичной разлуки? А может быть, расстояние и время сделали ее более благосклонной? Наверное, она забыла о прежних спорах и бурных сценах, которые он ей устраивал, когда она не отвечала на его чувства и не хотела ничего обещать на будущее. Как она бледнела, когда он взрывался и, не сдерживаясь, бил кулаком по хрупкому письменному столику, стоящему в ее чердачной комнатке в Хоннефе. Долго после этого она ходила испуганная и несколько дней избегала его взгляда за столом во время обеда с графиней Мильгау и маленькой Габриэль.
Не замечала его. Его вежливость и хорошее воспитание исчезали во время приступов гнева, бессилия и желания, он, должно быть, напоминал ей грузчиков из Ниццы, переменчивых, бурных и достойных презрения благовоспитанной английской девицы. Но она не должна забыть тех чудесных дней, которые выпали на их долю во время пребывания на Рейне пикники, беседы, прогулки вдвоем на фоне меняющихся декораций времен года такого театрального края.
Когда два года назад мадам Никосия, мать его приятеля Рене, предложила устроить ему место французского учителя для малютки Габриэль, дочери графини Мильгау, он вначале колебался. Даже виды на хорошее жалованье и год беззаботного житья не очень соблазняли бросить Париж, где он недавно поселился. И только облик гувернантки-англичанки, красивой девушки с серыми глазами, пепельными волосами и обаятельной улыбкой, побудил его решиться. Молодой мсье Костровицкий — он еще не взял тогда литературный псевдоним Аполлинер — находился в то время в очень романтическом периоде: безуспешны оказались ухаживания за Линдой Молина да Сильва, дочерью учителя танцев и хороших манер в Сен-Сире; правда, стихи к хорошенькой валлонке Мирейр встретили благосклонный прием, но не более того. Ему было двадцать два года, и сердце его ожидало благословенного дня. Но и английская мисс не захотела ответить ему взаимностью. Пуританские принципы, вынесенные из родительского дома, и северный темперамент делали ее настоящим образцом хорошей гувернантки. Может быть, молодой человек просто не пришелся ей по вкусу. Разглядывая его фотографии того времени, трудно удивиться Анни. На снимке лицо почти смешное от чрезмерной его выразительности, яйцеподобный овал, пока еще юношески стройная фигура, торчащие забавно усики, чувственный маленький рот и глаза, только глаза красивые, полные жизни и одновременно какой-то настороженности, южные, чарующие.
И в довершение ко всему комичный, даже по тем временам, костюм! На голове котелок, шею сжимает высокий тугой воротничок, во всем этом что-то от восковой фигуры либо от зловещего любовника из Дюссельдорфа. Ну как полюбить такого? Хоть бы еще характер был уравновешенный, спокойный, легкий для совместной жизни, так ведь и этого нет. Бурный, ревнивый, грубый, упрямый и властный, он сделал ее жизнь в Хоннефе невыносимой, обижая и оскорбляя ее, он часто доводил Анни до слез, и она вынуждена была скрываться в своей комнатке. Если бы он не требовал от нее так много, больше, чем она могла уделить из скупого запаса чувств,—каким бы он был милым товарищем в этом живописном дворце, в чужой стране, среди чужих людей! С первой минуты он окружает ее вниманием, набрасывает шаль на плечи, подает мелочи, на прогулках переводит по мосткам через ручьи, такой внимательный, предупредительный, по-рыцарски благородный, да, именно по-рыцарски. Наверное, это внимание к дамам у него ог отца-генерала, о котором он ей рассказывал. Аполлинер с легким стыдом вспоминает выдумки о своей семье, которыми он угощал Анни. Тогда ему казалось, и вероятно справедливо, что рассказы о семье сделают ее более доверчивой, сблизят с этой привлекательной, хотя и холодной девушкой. Скажи он, что он незаконнорождемпплп,—это наверное ошеломило бы ос и навсегда разрушило его планы. Она не поняла бы той сложной истории, которая начинается с бегства деда-поляка после какого-то там польского восстания из родового имения под Новогрудком в Рим, а кончается бегством из дома и романом его дочери Анжелики с итальянским офицером Франческо Флуджи д'Аспермоном. А если бы еще узнала, что эта Анжелика, его мать, родив двух незаконных сыновей, живет теперь со своим новым другом, Вейлем, в Париже, что еще не так давно известна была, как азартный игрок в казино Монако и Ниццы,— нет, нет, все это лишило бы его последнего шанса, отвратило бы ее от него окончательно. Да что за будущее мог обещать ей этот странный юнец, так хорошо знающий французскую литературу, немецкие романтические предания, древнегалльские сказания о Мерлине и его возлюбленной Вивиан? Читал он ей свои стихи, но она слишком слабо знала французский, чтобы оценить их. Многие молодые люди пишут стихи и с возрастом перестают писать их. Он показывал ей некоторые, даже напечатанные в журналах, но и такое часто случается, пока человек не определится и не станет учителем или банковским служащим. А ведь есть же в нем что-то незаурядное.
Незаурядное? А может быть, это просто отсутствие уравновешенности, чрезмерная впечатлительность? Когда, взобравшись по длинной крутой тропинке, они смотрят с вершины на виноградники, тянущиеся по склонам, и голубую полоску Рейна в этом зеленом пространстве, он забывает о ней, шепчет про себя и напевает какие-то слова, которых она не может ни расслышать, ни понять. А как этот юнец умеет и любит говорить! Сначала он описывал ей Париж и это было очень любопытно— женские наряды, куртизанки, движение на улицах, ночная жизнь, потом увлекся вдруг природой Рейна, народными обычаями, легендами, он ведь изучал повседневную жизнь немцев. Как-то его пригласил один немецкий учитель из Кёльна, Гийом обедал у него и остался на ночь, потом, пользуясь разрешением мадам Мильгау, посетил Берлин, Дрезден, Мюнхен, добрался даже до Праги. (Аполлинер и поныне помнит светловолосую Мари-зибиль с пышными формами, прогуливающуюся возле кабачка, где он с приятелями пил пиво за темным дубовым столом. Оказалась она доброй и сентиментальной, только не хватало юмора, присущего французским девушкам; расчесывая перед уходом свои светлые волосы, она успела рассказать ему всю свою жизнь, добропорядочную и самую обычную, неожиданно завершившуюся карьерой уличной девицы.) Он заранее готовил совместные прогулки с Анни, они были словно яркие театральные представления. Однажды он так поразил ее рассказом об убитом когда-то подмастерье столяра и его возлюбленной, которая на месте их встреч, возле скамьи с вырезанным сердцем, пыталась выброситься из окна заброшенного замка, что Анни несколько ночей боялась одна возвращаться в свою комнату по темным лестницам хоннефского дворца. В другой раз велел ей до тех пор вглядываться в воды Рейна, пока она не увидит возникающую из волн голову никсы, речной нимфы, в пасмурные дни развлекал кровавыми сказаниями о Нибелунгах, а когда ветер стучал в окно и с воем продирался среди деревьев и кустов, окружающих дом, рассказывал, что это бородатые немецкие карлики плачут в увядающих зарослях виноградников, требуя вина, которое бродит в бочках. Рассказывая, он пристально вглядывался в нее и следил, какое впечатление производят на нее эти слова. А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя? Обожание, хотя бы и платоническое, молодого человека, приятного в обхождении и с необыкновенной эрудицией, наверняка помогло бы ей как-то рассеяться в этой глуши. Так что она с облегчением написала мсье Костровицкому своим старательным элегантным почерком отпускное свидетельство «по собственному желанию», решив, наверное, впредь уже никогда не брать гувернеров парами.
Гийом уезжает, чувствуя свое полное поражение:
Лини не обещала ему ничего, для этого она была слишком честной; с трудом ему удалось заполучить лондонский адрес ее родителей. Но его тянул Париж. Несколько напечатанных фельетонов и стихотворений открывали перед ним новые пути, он верил, что пробьется, войдет в литературную среду, найдет работу в редакции какого-нибудь еженедельника. Верил, что Анни все же даст себя убедить, и поэтому не прощался с нею навсегда, не отчаивался.
В Париже все прежние трудности предстали перед ним заново, найти постоянную работу было так же трудно, как и раньше, о месте в каком-нибудь журнале не могло быть и речи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Но он сознавал. Что за душой у него куда больше и в этом секрет его внутренней уверенности. Однако, чтобы уверенность эта была не слишком велика и не позволила успокоиться сердцу и застыть воображению, судьба послала ему любовные треволнения, которые погнали сто, как раз в период вечеров в журнале «Ла плюм», в романтическое, хотя и неудачное путешествие в Англию.
Гавре он сел на корабль, идущий в Дувр. Предыдущую ночь провел в портовой гостинице, спал недолго и плохо, из ресторации внизу допоздна доносились звуки гармоники, пьяные вопли и звон посуды. В темноте к нему начали ломиться, перепуганный, он уже выскочил из кровати и стал торопливо натягивать одежду, но, когда второй раз громогласно крикнул: «Кто там?»— стучать перестали, и пара, ссорившаяся на непонятном языке, шаткой и неверной походкой удалилась по лестнице в номер, находящийся этажом выше. Тогда он снова лег и заснул, на этот раз уже спокойно. Утром, пораженный непривычностью и бедностью гостиничного номера, встал и отправился бродить по городу до отплытия пароходика. Не забыл основательно перекусить в с чистыми накрахмаленными занавесками в бело-красную клетку; с аппетитом съел огромную порцию жареных сардинок, которые подала ему на сковороде высокая блондинка, и солидную баранью котлету. Отодвинул кувшин с сидром и попросил вина, но вино было слабое, молодое. Несмотря на это, он почувствовал себя уже лучше. Друзья обычно говорили о нем, что из-за стола он всегда встает веселее, чем когда садится за него. Сытость и тепло разрядили чувство напряженного ожидания, которое не покидало его с тех пор, как он решил в Париже ехать к Анни. Этапы поездки тянулись бесконечно. Езда в поезде прискучила ему, приведя в состояние невыносимой опустошенности, только сойдя в Гавре, он почувствовал себя словно бы за границей, эта перемена в его обычных занятиях (даже показалось, что будто остановились часы) вновь вернула, как обычно во время пребывания в новых городах, присущую ему зоркость.
С восхищением смотрел он на яркие платки грузчиков. Повязанные на шее или на голове, чего он никогда видал, пытался запомнить цветистые нормандские ругательства и местные обороты, лениво размышлял, как отличны эти северные братья французы от низкорослых черноволосых грузчиков, снующих в портах Ниццы, Каннах и Монако, в городах его детства и ранней молодости. С теми легко было сойтись, первый шаг делался сам собой, хотя быстро завязанное знакомство часто переходило в яростную ссору и драку, неоднократно он был этому свидетелем. А эти рослые, сильные, неразговорчивые. Здесь лучше не соваться с шуточками, серьезные лица и ворчливый той предупреждают, что лучше не задевать и Похожи на них уже знакомые ему бельгийцы пожалуй, добродушнее, особенно после скольких кружек пива корабль погрузили последние ящики с яблоками и маслом. Отплыли. Пассажиров было немного, все преимущественно среднего достатка, на взгляд — торговые посредники и мелкие коммерсанты, пытающиеся устроить заграничные сделки. Корабль не первой категории, небольшой грузовой пароход, при случае перевозящий и немногочисленных пассажиров.
Несмотря на полдень, небо уже затянуто ровной пеленой сумерек. Он достал газету, но читать было темно впрочем, он был слишком занят собой, чтобы углублять в рубрику происшествий. Что скажет Анни? Обрадуется ли после годичной разлуки? А может быть, расстояние и время сделали ее более благосклонной? Наверное, она забыла о прежних спорах и бурных сценах, которые он ей устраивал, когда она не отвечала на его чувства и не хотела ничего обещать на будущее. Как она бледнела, когда он взрывался и, не сдерживаясь, бил кулаком по хрупкому письменному столику, стоящему в ее чердачной комнатке в Хоннефе. Долго после этого она ходила испуганная и несколько дней избегала его взгляда за столом во время обеда с графиней Мильгау и маленькой Габриэль.
Не замечала его. Его вежливость и хорошее воспитание исчезали во время приступов гнева, бессилия и желания, он, должно быть, напоминал ей грузчиков из Ниццы, переменчивых, бурных и достойных презрения благовоспитанной английской девицы. Но она не должна забыть тех чудесных дней, которые выпали на их долю во время пребывания на Рейне пикники, беседы, прогулки вдвоем на фоне меняющихся декораций времен года такого театрального края.
Когда два года назад мадам Никосия, мать его приятеля Рене, предложила устроить ему место французского учителя для малютки Габриэль, дочери графини Мильгау, он вначале колебался. Даже виды на хорошее жалованье и год беззаботного житья не очень соблазняли бросить Париж, где он недавно поселился. И только облик гувернантки-англичанки, красивой девушки с серыми глазами, пепельными волосами и обаятельной улыбкой, побудил его решиться. Молодой мсье Костровицкий — он еще не взял тогда литературный псевдоним Аполлинер — находился в то время в очень романтическом периоде: безуспешны оказались ухаживания за Линдой Молина да Сильва, дочерью учителя танцев и хороших манер в Сен-Сире; правда, стихи к хорошенькой валлонке Мирейр встретили благосклонный прием, но не более того. Ему было двадцать два года, и сердце его ожидало благословенного дня. Но и английская мисс не захотела ответить ему взаимностью. Пуританские принципы, вынесенные из родительского дома, и северный темперамент делали ее настоящим образцом хорошей гувернантки. Может быть, молодой человек просто не пришелся ей по вкусу. Разглядывая его фотографии того времени, трудно удивиться Анни. На снимке лицо почти смешное от чрезмерной его выразительности, яйцеподобный овал, пока еще юношески стройная фигура, торчащие забавно усики, чувственный маленький рот и глаза, только глаза красивые, полные жизни и одновременно какой-то настороженности, южные, чарующие.
И в довершение ко всему комичный, даже по тем временам, костюм! На голове котелок, шею сжимает высокий тугой воротничок, во всем этом что-то от восковой фигуры либо от зловещего любовника из Дюссельдорфа. Ну как полюбить такого? Хоть бы еще характер был уравновешенный, спокойный, легкий для совместной жизни, так ведь и этого нет. Бурный, ревнивый, грубый, упрямый и властный, он сделал ее жизнь в Хоннефе невыносимой, обижая и оскорбляя ее, он часто доводил Анни до слез, и она вынуждена была скрываться в своей комнатке. Если бы он не требовал от нее так много, больше, чем она могла уделить из скупого запаса чувств,—каким бы он был милым товарищем в этом живописном дворце, в чужой стране, среди чужих людей! С первой минуты он окружает ее вниманием, набрасывает шаль на плечи, подает мелочи, на прогулках переводит по мосткам через ручьи, такой внимательный, предупредительный, по-рыцарски благородный, да, именно по-рыцарски. Наверное, это внимание к дамам у него ог отца-генерала, о котором он ей рассказывал. Аполлинер с легким стыдом вспоминает выдумки о своей семье, которыми он угощал Анни. Тогда ему казалось, и вероятно справедливо, что рассказы о семье сделают ее более доверчивой, сблизят с этой привлекательной, хотя и холодной девушкой. Скажи он, что он незаконнорождемпплп,—это наверное ошеломило бы ос и навсегда разрушило его планы. Она не поняла бы той сложной истории, которая начинается с бегства деда-поляка после какого-то там польского восстания из родового имения под Новогрудком в Рим, а кончается бегством из дома и романом его дочери Анжелики с итальянским офицером Франческо Флуджи д'Аспермоном. А если бы еще узнала, что эта Анжелика, его мать, родив двух незаконных сыновей, живет теперь со своим новым другом, Вейлем, в Париже, что еще не так давно известна была, как азартный игрок в казино Монако и Ниццы,— нет, нет, все это лишило бы его последнего шанса, отвратило бы ее от него окончательно. Да что за будущее мог обещать ей этот странный юнец, так хорошо знающий французскую литературу, немецкие романтические предания, древнегалльские сказания о Мерлине и его возлюбленной Вивиан? Читал он ей свои стихи, но она слишком слабо знала французский, чтобы оценить их. Многие молодые люди пишут стихи и с возрастом перестают писать их. Он показывал ей некоторые, даже напечатанные в журналах, но и такое часто случается, пока человек не определится и не станет учителем или банковским служащим. А ведь есть же в нем что-то незаурядное.
Незаурядное? А может быть, это просто отсутствие уравновешенности, чрезмерная впечатлительность? Когда, взобравшись по длинной крутой тропинке, они смотрят с вершины на виноградники, тянущиеся по склонам, и голубую полоску Рейна в этом зеленом пространстве, он забывает о ней, шепчет про себя и напевает какие-то слова, которых она не может ни расслышать, ни понять. А как этот юнец умеет и любит говорить! Сначала он описывал ей Париж и это было очень любопытно— женские наряды, куртизанки, движение на улицах, ночная жизнь, потом увлекся вдруг природой Рейна, народными обычаями, легендами, он ведь изучал повседневную жизнь немцев. Как-то его пригласил один немецкий учитель из Кёльна, Гийом обедал у него и остался на ночь, потом, пользуясь разрешением мадам Мильгау, посетил Берлин, Дрезден, Мюнхен, добрался даже до Праги. (Аполлинер и поныне помнит светловолосую Мари-зибиль с пышными формами, прогуливающуюся возле кабачка, где он с приятелями пил пиво за темным дубовым столом. Оказалась она доброй и сентиментальной, только не хватало юмора, присущего французским девушкам; расчесывая перед уходом свои светлые волосы, она успела рассказать ему всю свою жизнь, добропорядочную и самую обычную, неожиданно завершившуюся карьерой уличной девицы.) Он заранее готовил совместные прогулки с Анни, они были словно яркие театральные представления. Однажды он так поразил ее рассказом об убитом когда-то подмастерье столяра и его возлюбленной, которая на месте их встреч, возле скамьи с вырезанным сердцем, пыталась выброситься из окна заброшенного замка, что Анни несколько ночей боялась одна возвращаться в свою комнату по темным лестницам хоннефского дворца. В другой раз велел ей до тех пор вглядываться в воды Рейна, пока она не увидит возникающую из волн голову никсы, речной нимфы, в пасмурные дни развлекал кровавыми сказаниями о Нибелунгах, а когда ветер стучал в окно и с воем продирался среди деревьев и кустов, окружающих дом, рассказывал, что это бородатые немецкие карлики плачут в увядающих зарослях виноградников, требуя вина, которое бродит в бочках. Рассказывая, он пристально вглядывался в нее и следил, какое впечатление производят на нее эти слова. А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя? Обожание, хотя бы и платоническое, молодого человека, приятного в обхождении и с необыкновенной эрудицией, наверняка помогло бы ей как-то рассеяться в этой глуши. Так что она с облегчением написала мсье Костровицкому своим старательным элегантным почерком отпускное свидетельство «по собственному желанию», решив, наверное, впредь уже никогда не брать гувернеров парами.
Гийом уезжает, чувствуя свое полное поражение:
Лини не обещала ему ничего, для этого она была слишком честной; с трудом ему удалось заполучить лондонский адрес ее родителей. Но его тянул Париж. Несколько напечатанных фельетонов и стихотворений открывали перед ним новые пути, он верил, что пробьется, войдет в литературную среду, найдет работу в редакции какого-нибудь еженедельника. Верил, что Анни все же даст себя убедить, и поэтому не прощался с нею навсегда, не отчаивался.
В Париже все прежние трудности предстали перед ним заново, найти постоянную работу было так же трудно, как и раньше, о месте в каком-нибудь журнале не могло быть и речи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32