Все жили бедно, но сама жизнь уже была чем-то чудесным».
Молодой Пикассо рисовал в мастерской, где ночью замерзала вода в кастрюлях, а ведь монмартрский период, даже начальный, был куда легче того времени, когда он снимал комнату вместе с Жакобом, который честно делился со своим другом жалованьем продавца, вечером работал кистью рядом с ним, сочиняя поэмы, читая стихи и дружески болтая. Но героизм Пикассо был героизмом гениального художника, убежденного в своей исключительности уже в пору первых начинаний в живописи. Многие другие разменялись на мелочи, никогда не осуществив полностью свои творческие возможности, мало кто, как Пикассо, отказался бы от заказа на рисунки для юмористического журнала «Асьет о бёр», где хорошо платили, только потому, что ему жалко было тратить на эти глупости время, а было это в ту пору, когда даже несколько франков были далеко не лишними. Еще не так давно он получил обратно картины, выставленные на продажу в антиквариате, где они пролежали несколько недель, спрятанные от глаз покупателей, как не заслуживающие внимания, и груду рисунков бросил в печь, чтобы поддержать огонь. Хуан Грис, впоследствии один из самых тонких кубистов, несколько лет жил в такой нужде, что лишь обеды, которые выхлопотал ему у какого-то ресторатора Маркусси, спасли его от полного истощения и депрессии. Вламинк не раз возвращался с Монмартра в Шату пешком — а это несколько часов пути,— так как не имел денег на билет.
Сандрар несколько лет брал хлеб в долг. Питаясь исключительно хлебом и вином в своем бедном гостиничном номере. «Я любил его больше, чем отца»,— рассказывал он спустя годы о своем пекаре, которому вернул этот свой долг чести с большим запозданием, уже как крестный отец его ребенка. Правда. Сандрар был, как говорится, малый компанейский, и водку пить и в бубны бить, путешествовал в поисках приключений, рисковал собой и в уличных скандалах, и в Иностранном легионе, такие импонируют даже спокойным лавочникам, а ведь сколько скромных владельцев харчевен спасли в ту пору жизнь бедствующим юнцам с Монмартра, так никогда и не получив награды за свое доброе сердце? Ведь не каждая картина, оставляемая в заклад за бутылку вина или ужин, стоила спустя годы миллионы, как полотна Утрилло. Фернанда вспоминает этих трактирщиков растроганно и благодарно.
Кредит тогда еще не умер, так что у Азона и Вернена, в двух скромных ресторациях на улице Равиньян и на улице Кавалотти, все будущие знаменитости ели и пили, скромно, но досыта, в счет будущих доходов, довольствуясь тем, что время от времени вручали симпатичным рестораторам какую-нибудь небольшую сумму, просто с неба свалившуюся, до того это бывало случайно и редко. Эти двое из сотен других, о которых никто сейчас не помнит, хотя бы вошли в историю, найдя место в биографиях своих былых клиентов. «Скучно мне ходить к Вернену!» — напевал Жакоб, ежедневно направляясь в ресторацию, где жаловаться можно было на все, кроме скуки, столько толпилось там молодежи с волчьим аппетитом. Перекликались через столы, одновременно улаживали тысячи дел; насмешки, советы — где занять и где подработать — скрещивались в воздухе с пронзительными взглядами в сторону молодых актрис, торопливо глотающих обед перед дневной репетицией или уроком в драматической школе. Все знали тут друг друга как облупленных, степень таланта, заработки и любовные дела были ведомы каждому, комедиантство и притворство принимались только как чистое искусство, да и то на высшем уровне. Хозяин был будто отец родной, верящий в их будущее, молодежь должна была платить ему за это благодарностью, совсем не обременительной при взаимной свободе. В более торжественных случаях Верней приглашал всю компанию к стойке и ставил своим питомцам стаканчик, расспрашивая их о работе, семейных и амурных делах.
Приходил сюда нередко и Аполлинер. Охотно прислушивающийся к самым последним сплетням, Аполлинер — умеющий пошутить, оставшийся в воспоминаниях со своим характерным жестом: смеясь, он прикрывал рот рукой, чуть оттопырив мизинец. Порою он вытаскивал Пикассо в итальянский ресторанчик на ближайшей площади, где можно было получить спагетти и равиоли — маленькие пирожки с мясом. Более роскошно пировали, когда в ресторан заглядывал угольщик, втайне вздыхающий по Фернанде, время от времени он приглашал всю компанию на обильный ужин с вином. Когда пустота в карманах была настолько катастрофической, что даже не на что было приготовить ризотто, утром у дверей Пикассо появлялась банка сардин, хлеб и бутылка вина, подкинутые сердечным другом Ажеро, художником и керамистом, который после смерти Сезанна все свое обожание и любовь перенес на молодого Пикассо.
Но постепенно горизонт начал проясняться. У Пикассо уже покупал не только старый выжига Сулье, владелец магазина кроватей, помещавшегося напротив цирка Медрано; все чаще заглядывали к нему любители и покупатели. В кругах любителей рекламу ему делал Вильгельм Уде, начинающий тогда свою карьеру собирателя и открывателя талантов, тот самый, который потом способствовал славе «таможенника» Руссо и Серафины, большой удачник в этой области, единственный, пожалуй, в истории любитель и собиратель произведений художников-примитивистов, у которого была служанкой старая дева с необычайными художественными способностями: это была Серафина, прозванная Ясновидящей, картины которой висят ныне в музее современного искусства. Так вот этот Уде преданно принимал все метаморфозы Пикассо, веря в правильность его пути даже в критический момент создания «Авиньонских девушек». Да и Воллар, вошедший в историю как страстный любитель и собиратель произведений Сезанна, закупил большое число картин розового периода Пикассо, что-то около тридцати полотен, за две тысячи франков, что было смехотворной суммой в сравнении с той, в какую были оценены эти картины в последующие годы и как могли бы быть оценены ныне, но все же весьма значительной для молодого Пикассо, и для самого Воллара, которому долгие годы не удавалось реализовать с любовью собранные шедевры. Когда Аполлинер, восхищенный живописью Пикассо, напечатал похвальную рецензию на его выставку, он был уже не первым в ряду будущих ценителей. Живой, умный и зоркий критик «Ла ревю бланш», Фагю, сделал ставку на Пикассо сразу же после его «первого бала», то есть после первой выставки у Воллара, и уже в 1901 году оповестил избранных читателей этого журнала о появлении новой звезды в живописи.
Заметил его и Феликс Фенеон. Трогательно преданный друг преждевременно умершего Сера, обожатель Лотрека и опекун «пророков».
Ошеломленный безалаберностью и буйством чувств, царящим в среде молодых художников, бунтарскими настроениями и полным отсутствием почтения к общепринятым авторитетам, Аполлинер должен был пережить глубокий шок при столкновении с их творчеством. Эта живопись действовала на его чувства, волновала и заставляла задумываться, и вскоре он решил стать ее апостолом. Одновременно она пробудила в нем самом доселе не осознаваемую потребность обновления художественных средств, явилась предостережением, заставила пересмотреть взгляды на любезный его сердцу символизм, царящий в поэзии и искусстве вообще, дала ему великолепное ощущение того единого, что объединяет все области искусства.
Молодая художническая среда стояла тогда во главе артистического авангарда, во всяком случае в первом десятилетии нового века. В то время, как в поэзии все еще царят короли символизма, Анри де Ренье, Метер-линк, Рене Гиль, Верхарн, и длится неустанный, хотя и посмертный культ отца символистов, Малларме,— в живописи давно уже перестали оглядываться на сопутствующих им «пророков». Правда, мэтры импрессионизма пользуются положенными им и трудом добытыми почестями, но влияние их на художественную молодежь все слабеет. После атаки буржуа теперь им приходится отбивать атаку фовистов, «дикие» осаждают их со всех сторон, теперь уже они, эти «дикие», навлекают на себя смех и издевки официальных жюри и выставочных завсегдатаев. Но редеют и ряды фовистов, и как раз в самый разгар боя. Почитатели Ван Гога, с обзорной выставки которого Вламинк вышел потрясенный до глубины души и в полуобмороке, редеют после очередных выставок Сезанна, послуживших строгим примером дисциплины, отречения и величия. Не признанные при жизни, эти патроны молодой живописи познают теперь посмертную славу, их страдальческие лица призывают к труду новых мучеников, узловатые пальцы указывают дорогу, ухабистую, тяжелую и — ненадежную.
Литературная молодежь. Сначала Поль Фор, потом Клодель, Фарж, Валери, Франсис Жамм и Андре Жид, выпускает свои первые сборники, когда еще победно реют знамена символистов, только Клодель, пожалуй, наиболее яркая индивидуальность среди этих имен, переживает в этот период потрясение, вызванное появлением поэзии Рембо, остальные же еще не решаются взглянуть с должным трепетом в головокружительную пропасть поэзии, которую разверзает перед будущими поколениями творчество еще непостигнутого гения. Самоубийственные выводы из уроков Рембо и Лотреамона будут извлечены только сюрреалистами.
Аполлинер, не имея в себе ничего экстремистского, не годился ни для формулировок слишком рискованных деклараций, ни для сокрушения порядка, царящего в искусстве. Его порыв, когда он брался возглашать и объяснять теорию и творчество кубистов, был результатом внутренней работы, предпринимаемой нередко вопреки себе, был результатом преодоления естественных склонностей к искусству, основанному «На традициях, питаемому из неустанно бьющего классического источника». Этим объясняется снисходительность и симпатия, которыми он дарил самые скромные поэтические перья, если только их стихи имели какие-то эстетические достоинства, хорошую строфику, образность или четкую ритмику. Потребовалось много времени, чтобы Аполлинер научился пренебрегать вкусами литературной публики, так что Жераль-ди, автора «Ты и я», бестселлера поэтической графомании, печатали, и еще даже с некоторой горделивостью, в одном из номеров «Фестен д'Эзоп», отдавая дань дурному вкусу и консервативности людских чувств. С неизбежностью революции в искусстве Аполлинер примирился неохотно и не сразу, а прежде, чем стать глашатаем кубистов и новых поэтических форм, долго упирался и колебался. «Авиньонские девушки» поразили его не на шутку, а первая его рецензия о «таможеннике» Руссо была выдержана в покровительственных топах, потом только явилась дружба, энтузиазм и равноправие. К счастью, соприкосновение с Пикассо пришлось на розово-голубой период его творчества, и Аполлинер не был бы поэтом, если бы его не взволновал лиризм этих цветовых поэм, с вдохновением набрасываемых на холст и картон молодым испанским волшебником. Втянутый в игру, он уже с нарастающим вниманием и жаром начал следить за ее все усложняющимися комбинациями, пока наконец, раззадоренный все новыми исканиями, сойдясь с Делоне, Кандинским и группой вокруг журнала разбившейся потом на фракции, сам начал требовать все большего и большего.
К счастью, никто всерьез не принимал его поэтических деклараций. Подпись Аполлинера под футуристическим манифестом Маринетти, это почти исключительно акт вежливости к итальянскому коллеге, хорошая шутка, настолько абсурдная, что даже освобождает от всякой ответственности, и просто свидетельство приобщения Аполлинера к генеральному штурму на бастионы старины и отсталости. Поскольку акт этот чисто формальный, детали здесь, казалось бы, не играют роли; и лишь потом окажется, как важны эти детали, в чем придется смущенно оправдываться. Друзья Аполлинера сознавали это, так что, когда этот неутомимый книжник и одержимый любитель словарей и старых изданий, соавтор каталога целого обширного отдела Национальной библиотеки, призывал вместе с Маринетти, или хотя бы делал вид, что призывает, поскольку, трясясь от внутреннего смеха и прикрывая рот ладонью, подписался под его лозунгом «Сжечь библиотеки и музеи!», вместе с ним смеялись и они, ничуть не ставя ему это в вину. Понимают это и современные исследователи Аполлинера, поскольку подлинной декларацией считают только текст реферата, прочитанного после возвращения с фронта, в период полной поэтической зрелости. И хотя не согласятся с этим ни Андре Бретон, признающий у Аполлинера только один поток — бунта и поэтического реванша, ни Сандрар, считающий последний период жизни поэта периодом упадка воображения, воли и внутренней поэтической силы, но только этот реферат, озаглавленный «Новые веяния и поэты», является чем-то вроде поэтического завещания Аполлинера, подписанного всем его творчеством. Разумеется, глупо подвергать сомнению новаторскую и вдохновляющую роль Аполлинера в искусстве, раз уж предводителем своим его признала большая группа современников, поэтов и художников, да еще таких, которые во многих отношениях могли бы претендовать на первенство как открыватели новых поэтических горизонтов.
Артистические дружбы завязывались вначале при чисто случайных обстоятельствах. Однажды — а это было еще перед знакомством с испанской колонией — Аполлинер, удрав со скучного воскресного обеда, бродил в окрестностях Шату, возле «лягушатника», звенящего в летние воскресные дни от смеха девушек, доставляемых сюда на лодках, того самого «лягушатника», который столько раз рисовали импрессионисты и где черпали «литературные мотивы» Мопассан и Золя, и заметил двух молодых людей, молча сидевших перед мольбертами, расставленными на приличном друг от друга расстоянии. Его заинтересовала, вызвав даже почтение, та увлеченность, с которой они работали, не перебрасываясь ни словом, отрешенные от всего, кроме пейзажа и полотна, в непроницаемом одиночестве созидания, сосредоточенные и напряженные.
Перед ними по Сене... Плыл непрестанный цветной хоровод груженых барок, барж и пароходиков, оживляя статичный пейзаж зеленых берегов спокойным и мягко-переменчивым ритмом. «Колёр этого всего восхитил нас, это был Шату!» — восклицает в своих воспоминаниях Вламинк. Это он и Дерен были молодыми художниками, к которым, понаблюдав за ними, подошел Аполлинер, чтобы расспросить о работе и взглянуть на полотна. Встреча эта перешла в многолетнюю привязанность, распространившуюся на всю группу фовистов, с которой у Аполлинера были связи до самой смерти. Серьезный Матисс со светлой бородкой и в очках, который не раз появлялся в «Батолавуар», а в более поздние годы бывал в гостях у Аполлинера, дождался от него отдельной статьи, продиктованной неподдельным восхищением. В компании с Дюфи Аполлинер расправился не с одним парижским завтраком, с Браком встречался так же часто, как с Пикассо в период его отхода от фовизма, Марке, «добрый старый Марке», завоевал его сердце уже одной внешностью и добротой; все они развивались и обретали славу на глазах Аполлинера, который сопутствовал им в период героических выставок у Воллара, а потом на очередных Осенних салонах, до самого триумфального Салона в 1906 году, после которого должна была наступить новая очередная революция, закончившаяся диктатурой кубизма.
Когда где-то в девятисотом году двое юнцов, один страстный велосипедист, силач и любитель народных гуляний, другой — поклонник музеев, то есть Вламинк и Дерен, называли себя со студенческим юмором «Школа Шату», наверняка не ожидали, что в будущем это название будет употребляться вполне серьезно. А пока что они яростно бросали на холст пятна чистых красок, захваченные прелестью того самого пейзажа, который пережил уже несколько революций в живописи, служа моделью для «Девушек на Сене» Курбе, для ренуаровских «Гребцов» и для картин Дега, словно молодая женщина, ухитряющаяся так быстро следовать быстротекущей моде, что успевала обновить самый тип своей красоты. Когда в 1906 году Воллар скупает оптом все картины Вламннка, находящиеся в его мастерской, это знак, что первый период борьбы за новое искусство кончился. Уже функционирует в Мюнхене братское объединение вскоре Вламинк и Матисс создадут свои школы, Сезанн, показанный в полном объеме только на выставке 1907 года, вскоре начнет давать нежданные плоды
1907 год в жизни Аполлинера будет иметь переломное значение: отношения с кругом друзей в самом расцвете, трудный порог нового искусства преодолен в ореоле чистоты и добрых намерений, а одинокое сердце поэта познает наконец радость долгой любви. Наступит это в тот момент, когда человеческая и поэтическая зрелость Аполлинера предстанут в полной мере. Текущие годы, словно дающая и берущая жизнь река, идут по этому открытому руслу, оставляя ил опыта и горечи; из-за завесы событий время от времени объявляется облик непрошеного собеседника:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Молодой Пикассо рисовал в мастерской, где ночью замерзала вода в кастрюлях, а ведь монмартрский период, даже начальный, был куда легче того времени, когда он снимал комнату вместе с Жакобом, который честно делился со своим другом жалованьем продавца, вечером работал кистью рядом с ним, сочиняя поэмы, читая стихи и дружески болтая. Но героизм Пикассо был героизмом гениального художника, убежденного в своей исключительности уже в пору первых начинаний в живописи. Многие другие разменялись на мелочи, никогда не осуществив полностью свои творческие возможности, мало кто, как Пикассо, отказался бы от заказа на рисунки для юмористического журнала «Асьет о бёр», где хорошо платили, только потому, что ему жалко было тратить на эти глупости время, а было это в ту пору, когда даже несколько франков были далеко не лишними. Еще не так давно он получил обратно картины, выставленные на продажу в антиквариате, где они пролежали несколько недель, спрятанные от глаз покупателей, как не заслуживающие внимания, и груду рисунков бросил в печь, чтобы поддержать огонь. Хуан Грис, впоследствии один из самых тонких кубистов, несколько лет жил в такой нужде, что лишь обеды, которые выхлопотал ему у какого-то ресторатора Маркусси, спасли его от полного истощения и депрессии. Вламинк не раз возвращался с Монмартра в Шату пешком — а это несколько часов пути,— так как не имел денег на билет.
Сандрар несколько лет брал хлеб в долг. Питаясь исключительно хлебом и вином в своем бедном гостиничном номере. «Я любил его больше, чем отца»,— рассказывал он спустя годы о своем пекаре, которому вернул этот свой долг чести с большим запозданием, уже как крестный отец его ребенка. Правда. Сандрар был, как говорится, малый компанейский, и водку пить и в бубны бить, путешествовал в поисках приключений, рисковал собой и в уличных скандалах, и в Иностранном легионе, такие импонируют даже спокойным лавочникам, а ведь сколько скромных владельцев харчевен спасли в ту пору жизнь бедствующим юнцам с Монмартра, так никогда и не получив награды за свое доброе сердце? Ведь не каждая картина, оставляемая в заклад за бутылку вина или ужин, стоила спустя годы миллионы, как полотна Утрилло. Фернанда вспоминает этих трактирщиков растроганно и благодарно.
Кредит тогда еще не умер, так что у Азона и Вернена, в двух скромных ресторациях на улице Равиньян и на улице Кавалотти, все будущие знаменитости ели и пили, скромно, но досыта, в счет будущих доходов, довольствуясь тем, что время от времени вручали симпатичным рестораторам какую-нибудь небольшую сумму, просто с неба свалившуюся, до того это бывало случайно и редко. Эти двое из сотен других, о которых никто сейчас не помнит, хотя бы вошли в историю, найдя место в биографиях своих былых клиентов. «Скучно мне ходить к Вернену!» — напевал Жакоб, ежедневно направляясь в ресторацию, где жаловаться можно было на все, кроме скуки, столько толпилось там молодежи с волчьим аппетитом. Перекликались через столы, одновременно улаживали тысячи дел; насмешки, советы — где занять и где подработать — скрещивались в воздухе с пронзительными взглядами в сторону молодых актрис, торопливо глотающих обед перед дневной репетицией или уроком в драматической школе. Все знали тут друг друга как облупленных, степень таланта, заработки и любовные дела были ведомы каждому, комедиантство и притворство принимались только как чистое искусство, да и то на высшем уровне. Хозяин был будто отец родной, верящий в их будущее, молодежь должна была платить ему за это благодарностью, совсем не обременительной при взаимной свободе. В более торжественных случаях Верней приглашал всю компанию к стойке и ставил своим питомцам стаканчик, расспрашивая их о работе, семейных и амурных делах.
Приходил сюда нередко и Аполлинер. Охотно прислушивающийся к самым последним сплетням, Аполлинер — умеющий пошутить, оставшийся в воспоминаниях со своим характерным жестом: смеясь, он прикрывал рот рукой, чуть оттопырив мизинец. Порою он вытаскивал Пикассо в итальянский ресторанчик на ближайшей площади, где можно было получить спагетти и равиоли — маленькие пирожки с мясом. Более роскошно пировали, когда в ресторан заглядывал угольщик, втайне вздыхающий по Фернанде, время от времени он приглашал всю компанию на обильный ужин с вином. Когда пустота в карманах была настолько катастрофической, что даже не на что было приготовить ризотто, утром у дверей Пикассо появлялась банка сардин, хлеб и бутылка вина, подкинутые сердечным другом Ажеро, художником и керамистом, который после смерти Сезанна все свое обожание и любовь перенес на молодого Пикассо.
Но постепенно горизонт начал проясняться. У Пикассо уже покупал не только старый выжига Сулье, владелец магазина кроватей, помещавшегося напротив цирка Медрано; все чаще заглядывали к нему любители и покупатели. В кругах любителей рекламу ему делал Вильгельм Уде, начинающий тогда свою карьеру собирателя и открывателя талантов, тот самый, который потом способствовал славе «таможенника» Руссо и Серафины, большой удачник в этой области, единственный, пожалуй, в истории любитель и собиратель произведений художников-примитивистов, у которого была служанкой старая дева с необычайными художественными способностями: это была Серафина, прозванная Ясновидящей, картины которой висят ныне в музее современного искусства. Так вот этот Уде преданно принимал все метаморфозы Пикассо, веря в правильность его пути даже в критический момент создания «Авиньонских девушек». Да и Воллар, вошедший в историю как страстный любитель и собиратель произведений Сезанна, закупил большое число картин розового периода Пикассо, что-то около тридцати полотен, за две тысячи франков, что было смехотворной суммой в сравнении с той, в какую были оценены эти картины в последующие годы и как могли бы быть оценены ныне, но все же весьма значительной для молодого Пикассо, и для самого Воллара, которому долгие годы не удавалось реализовать с любовью собранные шедевры. Когда Аполлинер, восхищенный живописью Пикассо, напечатал похвальную рецензию на его выставку, он был уже не первым в ряду будущих ценителей. Живой, умный и зоркий критик «Ла ревю бланш», Фагю, сделал ставку на Пикассо сразу же после его «первого бала», то есть после первой выставки у Воллара, и уже в 1901 году оповестил избранных читателей этого журнала о появлении новой звезды в живописи.
Заметил его и Феликс Фенеон. Трогательно преданный друг преждевременно умершего Сера, обожатель Лотрека и опекун «пророков».
Ошеломленный безалаберностью и буйством чувств, царящим в среде молодых художников, бунтарскими настроениями и полным отсутствием почтения к общепринятым авторитетам, Аполлинер должен был пережить глубокий шок при столкновении с их творчеством. Эта живопись действовала на его чувства, волновала и заставляла задумываться, и вскоре он решил стать ее апостолом. Одновременно она пробудила в нем самом доселе не осознаваемую потребность обновления художественных средств, явилась предостережением, заставила пересмотреть взгляды на любезный его сердцу символизм, царящий в поэзии и искусстве вообще, дала ему великолепное ощущение того единого, что объединяет все области искусства.
Молодая художническая среда стояла тогда во главе артистического авангарда, во всяком случае в первом десятилетии нового века. В то время, как в поэзии все еще царят короли символизма, Анри де Ренье, Метер-линк, Рене Гиль, Верхарн, и длится неустанный, хотя и посмертный культ отца символистов, Малларме,— в живописи давно уже перестали оглядываться на сопутствующих им «пророков». Правда, мэтры импрессионизма пользуются положенными им и трудом добытыми почестями, но влияние их на художественную молодежь все слабеет. После атаки буржуа теперь им приходится отбивать атаку фовистов, «дикие» осаждают их со всех сторон, теперь уже они, эти «дикие», навлекают на себя смех и издевки официальных жюри и выставочных завсегдатаев. Но редеют и ряды фовистов, и как раз в самый разгар боя. Почитатели Ван Гога, с обзорной выставки которого Вламинк вышел потрясенный до глубины души и в полуобмороке, редеют после очередных выставок Сезанна, послуживших строгим примером дисциплины, отречения и величия. Не признанные при жизни, эти патроны молодой живописи познают теперь посмертную славу, их страдальческие лица призывают к труду новых мучеников, узловатые пальцы указывают дорогу, ухабистую, тяжелую и — ненадежную.
Литературная молодежь. Сначала Поль Фор, потом Клодель, Фарж, Валери, Франсис Жамм и Андре Жид, выпускает свои первые сборники, когда еще победно реют знамена символистов, только Клодель, пожалуй, наиболее яркая индивидуальность среди этих имен, переживает в этот период потрясение, вызванное появлением поэзии Рембо, остальные же еще не решаются взглянуть с должным трепетом в головокружительную пропасть поэзии, которую разверзает перед будущими поколениями творчество еще непостигнутого гения. Самоубийственные выводы из уроков Рембо и Лотреамона будут извлечены только сюрреалистами.
Аполлинер, не имея в себе ничего экстремистского, не годился ни для формулировок слишком рискованных деклараций, ни для сокрушения порядка, царящего в искусстве. Его порыв, когда он брался возглашать и объяснять теорию и творчество кубистов, был результатом внутренней работы, предпринимаемой нередко вопреки себе, был результатом преодоления естественных склонностей к искусству, основанному «На традициях, питаемому из неустанно бьющего классического источника». Этим объясняется снисходительность и симпатия, которыми он дарил самые скромные поэтические перья, если только их стихи имели какие-то эстетические достоинства, хорошую строфику, образность или четкую ритмику. Потребовалось много времени, чтобы Аполлинер научился пренебрегать вкусами литературной публики, так что Жераль-ди, автора «Ты и я», бестселлера поэтической графомании, печатали, и еще даже с некоторой горделивостью, в одном из номеров «Фестен д'Эзоп», отдавая дань дурному вкусу и консервативности людских чувств. С неизбежностью революции в искусстве Аполлинер примирился неохотно и не сразу, а прежде, чем стать глашатаем кубистов и новых поэтических форм, долго упирался и колебался. «Авиньонские девушки» поразили его не на шутку, а первая его рецензия о «таможеннике» Руссо была выдержана в покровительственных топах, потом только явилась дружба, энтузиазм и равноправие. К счастью, соприкосновение с Пикассо пришлось на розово-голубой период его творчества, и Аполлинер не был бы поэтом, если бы его не взволновал лиризм этих цветовых поэм, с вдохновением набрасываемых на холст и картон молодым испанским волшебником. Втянутый в игру, он уже с нарастающим вниманием и жаром начал следить за ее все усложняющимися комбинациями, пока наконец, раззадоренный все новыми исканиями, сойдясь с Делоне, Кандинским и группой вокруг журнала разбившейся потом на фракции, сам начал требовать все большего и большего.
К счастью, никто всерьез не принимал его поэтических деклараций. Подпись Аполлинера под футуристическим манифестом Маринетти, это почти исключительно акт вежливости к итальянскому коллеге, хорошая шутка, настолько абсурдная, что даже освобождает от всякой ответственности, и просто свидетельство приобщения Аполлинера к генеральному штурму на бастионы старины и отсталости. Поскольку акт этот чисто формальный, детали здесь, казалось бы, не играют роли; и лишь потом окажется, как важны эти детали, в чем придется смущенно оправдываться. Друзья Аполлинера сознавали это, так что, когда этот неутомимый книжник и одержимый любитель словарей и старых изданий, соавтор каталога целого обширного отдела Национальной библиотеки, призывал вместе с Маринетти, или хотя бы делал вид, что призывает, поскольку, трясясь от внутреннего смеха и прикрывая рот ладонью, подписался под его лозунгом «Сжечь библиотеки и музеи!», вместе с ним смеялись и они, ничуть не ставя ему это в вину. Понимают это и современные исследователи Аполлинера, поскольку подлинной декларацией считают только текст реферата, прочитанного после возвращения с фронта, в период полной поэтической зрелости. И хотя не согласятся с этим ни Андре Бретон, признающий у Аполлинера только один поток — бунта и поэтического реванша, ни Сандрар, считающий последний период жизни поэта периодом упадка воображения, воли и внутренней поэтической силы, но только этот реферат, озаглавленный «Новые веяния и поэты», является чем-то вроде поэтического завещания Аполлинера, подписанного всем его творчеством. Разумеется, глупо подвергать сомнению новаторскую и вдохновляющую роль Аполлинера в искусстве, раз уж предводителем своим его признала большая группа современников, поэтов и художников, да еще таких, которые во многих отношениях могли бы претендовать на первенство как открыватели новых поэтических горизонтов.
Артистические дружбы завязывались вначале при чисто случайных обстоятельствах. Однажды — а это было еще перед знакомством с испанской колонией — Аполлинер, удрав со скучного воскресного обеда, бродил в окрестностях Шату, возле «лягушатника», звенящего в летние воскресные дни от смеха девушек, доставляемых сюда на лодках, того самого «лягушатника», который столько раз рисовали импрессионисты и где черпали «литературные мотивы» Мопассан и Золя, и заметил двух молодых людей, молча сидевших перед мольбертами, расставленными на приличном друг от друга расстоянии. Его заинтересовала, вызвав даже почтение, та увлеченность, с которой они работали, не перебрасываясь ни словом, отрешенные от всего, кроме пейзажа и полотна, в непроницаемом одиночестве созидания, сосредоточенные и напряженные.
Перед ними по Сене... Плыл непрестанный цветной хоровод груженых барок, барж и пароходиков, оживляя статичный пейзаж зеленых берегов спокойным и мягко-переменчивым ритмом. «Колёр этого всего восхитил нас, это был Шату!» — восклицает в своих воспоминаниях Вламинк. Это он и Дерен были молодыми художниками, к которым, понаблюдав за ними, подошел Аполлинер, чтобы расспросить о работе и взглянуть на полотна. Встреча эта перешла в многолетнюю привязанность, распространившуюся на всю группу фовистов, с которой у Аполлинера были связи до самой смерти. Серьезный Матисс со светлой бородкой и в очках, который не раз появлялся в «Батолавуар», а в более поздние годы бывал в гостях у Аполлинера, дождался от него отдельной статьи, продиктованной неподдельным восхищением. В компании с Дюфи Аполлинер расправился не с одним парижским завтраком, с Браком встречался так же часто, как с Пикассо в период его отхода от фовизма, Марке, «добрый старый Марке», завоевал его сердце уже одной внешностью и добротой; все они развивались и обретали славу на глазах Аполлинера, который сопутствовал им в период героических выставок у Воллара, а потом на очередных Осенних салонах, до самого триумфального Салона в 1906 году, после которого должна была наступить новая очередная революция, закончившаяся диктатурой кубизма.
Когда где-то в девятисотом году двое юнцов, один страстный велосипедист, силач и любитель народных гуляний, другой — поклонник музеев, то есть Вламинк и Дерен, называли себя со студенческим юмором «Школа Шату», наверняка не ожидали, что в будущем это название будет употребляться вполне серьезно. А пока что они яростно бросали на холст пятна чистых красок, захваченные прелестью того самого пейзажа, который пережил уже несколько революций в живописи, служа моделью для «Девушек на Сене» Курбе, для ренуаровских «Гребцов» и для картин Дега, словно молодая женщина, ухитряющаяся так быстро следовать быстротекущей моде, что успевала обновить самый тип своей красоты. Когда в 1906 году Воллар скупает оптом все картины Вламннка, находящиеся в его мастерской, это знак, что первый период борьбы за новое искусство кончился. Уже функционирует в Мюнхене братское объединение вскоре Вламинк и Матисс создадут свои школы, Сезанн, показанный в полном объеме только на выставке 1907 года, вскоре начнет давать нежданные плоды
1907 год в жизни Аполлинера будет иметь переломное значение: отношения с кругом друзей в самом расцвете, трудный порог нового искусства преодолен в ореоле чистоты и добрых намерений, а одинокое сердце поэта познает наконец радость долгой любви. Наступит это в тот момент, когда человеческая и поэтическая зрелость Аполлинера предстанут в полной мере. Текущие годы, словно дающая и берущая жизнь река, идут по этому открытому руслу, оставляя ил опыта и горечи; из-за завесы событий время от времени объявляется облик непрошеного собеседника:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32