«Мы с матерью страшно друг на друга похожи,— бросал он, например, вернувшись из Везине,— но нам трудно договориться. Вчера мы целую ночь спорили, бывают ли валансьенские кружева только белые или могут быть и черные, мать никак не хотела мне уступить». Валансьенские кружева, невозвращенные банки из-под варенья, о которых мадам Костровицкая напоминала в каждом очередном письме, выговоры за несерьезность, за дурное общество и неумение устроить жизнь,— все это признаки полной отчужденности этих людей, столь любящих друг друга сильным, можно сказать, первобытным, биологическим чувством. И, как обычно бывает в таких случаях, сила отталкивания этих двух существ была столь же велика, как и чувство любви. За всю жизнь у мадам Костровицкой была в руках только одна книжка сына под названием «Иересиарх и К0», но и ту она, просмотрев, отшвырнула, сочтя ее бессмыслицей и чепухой. При таких условиях жить с матерью в Везине было Гийому неудобно не только из-за траты времени и трудности сообщения, нет, куда дороже ему была независимость и более или менее приличное самочувствие.
Кочевой, неустроенный образ жизни явился причиной того, что Аполлинер знал Париж, как редкий парижанин тех лет, не говоря уже о современных жителях этого города, перемещающихся исключительно автобусом, метро или машиной.
В то время по Парижу ходили пешком. Особенно люди его среды, метро казалось душным, на омнибус было жалко денег. Так называемое фланирование по городу, которым нынче занимаются только наиболее усердные иностранцы, чудаки, влюбленные и клошары, тогда было действительно модой, более того, насущной потребностью. Если даже сегодня говорят, что парижская улица — это беспрестанный бесплатный спектакль и что, заплатив за стаканчик аперитива на террасе кафе, можно увидеть больше Парижа, чем в опере или театре, то в те времена это было справедливее во сто крат. На улице жили больше, чем сейчас. Частым явлением, особенно в кварталах, лежащих на левом берегу Сены, были выступления уличных циркачей, встречаются они и сейчас, но уже так редко, что стали экзотикой. Медведь на задних лапах, обезьяна или попугай, вытягивающий вам «судьбу», всегда собирали благожелательную публику, не говоря уже об акробатических номерах, поднятии тяжестей и балансировании на шаре, которые вошли в поэзию в «Облачном призраке» Аполлинера:
Акробатик прошел колесом С таким совершенством, Что шарманка умолкла.
Он видел их тут часто, хотя площадь возле «Одеона» и бульвар Сен-Жермен стали его родным кварталом только спустя несколько лет, когда он поселился в самом сердце левобережного Парижа. Но подлинной экзотикой привлекали только отдаленные, незнакомые кварталы, лежащие в стороне от Триумфальной арки, от Елисейских полей и Вандомской площади. Под влиянием далекой прогулки в Сен-Мерри, в обществе Молле, Аполлинер напишет свое необычное стихотворение «Музыкант из Сен-Мерри», являющееся как бы поэтическим и перефразированным вариантом сказки о крысолове, стихотворение загадочное и неоднократно привлекавшее внимание литературоведов. Манил его к себе еврейский квартал с бликами свечей, зажигаемых в праздничные дни, кучки бледных юношей с пейсами, в ермолках и черные атласные платья старух. Иногда он ходил обедать в окрестности Сен-Поль, заказывал тяжелый, горячий чулент, карпа с изюмом и пил золотое иерусалимское вино, ведь он же считал эту кухню одной из лучших в мире, а таинственная обособленность этого квартала привлекала его, как путешествие в незнакомую страну. В те времена, когда они с Молле и Сальмоном развозили по книжным лавкам экземпляры «Фестен д'Эзоп», они часто останавливались возле синагоги, прислушиваясь к песнопениям, доносящимся изнутри.
Когда Аполлинер еще ездил регулярно в Везине, его гостиной для приемов были бары возле вокзала Сен-Лазар, куда часто заглядывал Жарри и все, кто хотел увидеться с поэтом. Потом излюбленным развлечением стало вводить в моду то или иное бистро или пивную, например пивную на улице Кристин. Но чаще всего из этого ничего не получалось, кафе надоедало самим первооткрывателям, и все снова возвращались в свои любимые норы на улицы Сены, на Чонмартре и на Буль-мише.
В общем, разные бывали пристанища во время скитаний по Парижу. Страстью Аполлинера было собирать необычные предметы, старые и новые, нередко самого непонятного назначения. Так что его знали большинство торговцев, к которым он регулярно заходил чтобы, роясь в груде старых поломанных подсвечников декоративных пуговиц, причудливых цветов из фаянса трубок и вышедших из моды ламп, поболтать с владельцами этих редко посещаемых лавочек о происхождении, истории и назначении собранных ими древностей. Покупать он редко что покупал, но, несмотря на это, его всегда радостно встречали чудаки, чувствующие свое родство с этим страстным любителем, сочиняющим необыкновенные истории о сломанном дамском зеркальце с резной ручкой, эфесе старой сабли, огромном ключе или обрывке выщербленного ожерелья, а то и о старинном биде из меди или олова или треснувшем фаянсовом тазу. Настоящим райским местом для него были маленькие сумрачные антиквариата на улице Бак, о которых упоминал еще Стендаль, неотапливаемые и полные пыли, куда только косноязычный колокольчик извлекал со второго этажа или из глубины помещения такую же угрюмую, как лавка, старуху владелицу, даже летом закутанную в шаль, или владельца в небольшой треуголке на голове. Потому что для Аполлинера настоящему интересные антиквариата начинались лишь с второсортных и ниже. Элегантные магазины с подлинной или поддельной мебелью какой-то там эпохи, на полированную поверхность которой ежедневно ставят вазы со свежими цветами, пугали мещанской скукой, чудачество коллекционера сказывалось в особом интересе к ветоши, к таким предметам, как поломанные рамы, необычайные хрустальные шары, потрепанные альбомы со старыми открытками. Иногда это была просто груда сваленного железного хлама на тротуаре улицы Муффетар, которая задерживала его чуть не на час, потому что там был погнутый кувшин из старой меди или часть выложенной бляшками конской упряжи. Тогдашний Париж был неисчерпаемым складом этих пре-небрегаемых сокровищ, интересовались ими только старьевщики или чудаки. Сейчас-то в Париже слишком много людей занимается коллекционированием, настоящие любители не выдерживают конкуренции с тысячами оборотистых, которые как-то проведали, что нынче стоит собирать все, даже зубочистки — всегда наступит момент и найдется кто-то, кто купит это как примечательность нашего времени да еще за недурные деньги.
А тогда искусство понималось более узко. И таким же узким было понятие прекрасного, искусство имело свою резко очерченную область, свою базовую сторону и свою элитарную клиентуру. Казалось, что всего лишь миг назад импрессионизм совершил в нем потрясающий тематический перелом, введя в картины жесты и мимолетность каждого дня, а на него уже готовилась новая атака, куда серьезнее, грозящая сокрушить бесповоротно воображаемые плотины, отделяющие так называемое прекрасное от так называемого уродливого в искусстве. Интерес к необычным предметам заставил Аполлинера освоиться с этой истиной задолго до того, как он понял и проникся замыслами своих воинственных друзей-художников. Нынешний Марше-о-Пюс, так называемый Блошиный рынок в квартале Сент-Уэн на окраине Парижа, еще не был тогда приманкой богатых американок, разыскивающих старое серебро и картины, тогдашние торговцы были настоящими торговцами стариной, а не просто похуже одетыми окраинными антиквариями.
Там действительно покупали за гроши все, начиная от старых зонтиков, оленьих рогов и искусственных кошачьих глаз до подлинных голландских мастеров, извлеченных из-под пыльной груды олеографий. В этом царстве хлама Аполлинер чувствовал себя как дома. Он разглядывал, фантазировал, особенно когда попадался ему товарищ, столь же неравнодушный к прелестям старины. Например, Морис Дюфрен, потомственный моряк, путешественник и художник с прелестным детским воображением, «отправляющийся на Блошиный рынок, как на покорение Америки», и так любящий фантастику и мифологические сказки, что ни одна из историй, сочиненных Аполлинером, не казалась ему неправдоподобной.
В «Колоритных современниках» есть одно описание, незабываемое для каждого, кто понимает страсть к собирательству необычных предметов и возбуждение при виде груды таких предметов. Это отрывок, дающий описание визита к одному любопытному человеку, эрудиту, критику, знатоку геральдики, военного снаряжения, языка древних восточных символов и, как видно из этих необычных воспоминаний Аполлинера, собирателю раритетов.
«Едва заметив его, я машинально кланяюсь. Комната его поглощает все мое внимание. Пол завален книгами в прекрасных переплетах, эмалями, предметами из слоновой кости, из хрусталя и перламутра, компасами, фаянсом из Родоса и Дамаска и китайской бронзой. Слева от двери, на столе белого дерева, груда камей и резных камней, древних греческих гемм, этрусских скарабеев, колец, печаток, африканских божков, игрушек, кубков, чаш.
Перед столом. Под стеной слева, до самого конца комнаты тянется огромная гора книг, разного рода старого и нового оружия, есть там части снаряжения, трости, иконы. Справа от дверей на раскрытом ночном столике стоит сосуд, до краев наполненный старинными часами. Рядом железная кровать, стена над которой до самого потолка увешана множеством миниатюр — портретов военных. У подножия кровати снова оружие вперемешку с редкими тканями, каски, портреты из воска в стеклянных коробках.
У окна, на круглом столе, коллекция старинных сахарных фигурок и домиков, созданных кондитерами, овечек из глазури, окружающих кольцом итальянского пасхального барашка, словно вот уже сто лет приготовленная для шумной оравы детей, которые так и не пришли, выросли, постарели и умерли, так и не прикоснувшись к этим тоже состарившимся и милым сластям, к драгоценным предметам лакомства, уже не существующего, история которого не написана и у которого даже нет своего музея».
Особое место в этой страсти к необычным предметам занимали необычные книги: учебники каббалистики, старые и новые поваренные книги, словари; в словарях же необычные слова, любовь к которым в нем пробудил, с одной стороны, символизм, а с другой — радость лингвистического открывателя. Ну и — непристойная литература, богатый материал для истории нравов, которая привела этого южанина, южанина, воспитанного на рационализме повестей Вольтера и Дидро, лишенных всяческой жеманной стыдливости, сжатых и метких, не создающих преграды для мышления в любой области, привела его к «классикам» этого жанра, маркизу де Саду, Лакло и их позднейшим, менее удачливым подражателям. «Нескромные сокровища» Дидро и его «Монахиня», одного этого уже было достаточно, чтобы окунуться в тайны описательной науки любви, а ведь в запретных отделах Национальной библиотеки и в ларях букинистов таились библиофильские раритеты, которые могли просто осчастливить одержимого собирателя.
Итак, от Арсенала, от библиотеки, где по традиции директорствовали поэты, некогда Мицкевич, а при Аполлинере почтенный автор сонетов Хосе Мария Эредиа, окруженный красивыми и одаренными дочерьми,— от окрестностей Арсенала, захваченного ларями букинистов, начинал свои прогулки Аполлинер — страстный читатель. Здесь можно было досыта и до изнеможения листать и перебирать книги, нагроможденные в ларях, тянущихся непрерывной вереницей, под бдительным оком владельцев, сидящих на стульчиках, расставленных в зависимости от времени года — или на солнце, или в густой тени платанов.
Читать стоя было тогда принято. Букинисты не были за это в претензии, наоборот, они ценили постоянных читателей как хорошую рекламу своей передвижной читальни. Это только сейчас некоторые (к сожалению, их становится все больше) плотно обклеивают книгу прозрачной бумагой, и эта мера, против любителей дарового чтения, свидетельствует о закате прекрасных традиций. Букинисты имели тогда свою четко выраженную специализацию (беллетристика, история, музыка, определенная эпоха или определенный писатель), свой кодекс и свою профессиональную этику. К некоторым ларям несовершеннолетние вообще не имели доступа, а у других, наоборот, были в почете, места на набережной делились на лучшие и худшие с точки зрения коммерческой выгодности, полезности для здоровья и живописности; одни букинисты были удивительно дешевы, другие неожиданно драли, но клиентура дорогих никогда не переходила к дешевым, в силу какого-то неписанного уговора каждый из этих уличных книготорговцев сохранял свою более или менее однородную публику. Бывало, что тогда как одним разрешалось безнаказанно перерывать груды книжек, другим это категорически возбранялось, вопрос доверия и благожелательности был здесь, как и во всей торговле тех времен, основой отношений между продавцом и клиентом: в продуктовых лавках охотно предоставляли кредит, а люди, торгующие предметами культуры, какую-то скромную часть своего дохода предназначали на своеобразное распространение этой культуры, что являлось одновременно и рекламой для предприятий. Поэтому Вилье де Лиль-Адану можно было безнаказанно разрезать острым концом зонтика экземпляры новых изданий, разложенных под аркадами театра «Одеон» возле Люксембургского сада, поэтому-то столько молодых людей, позже описанных книголюбом Франсом, могли пополнять свою литературную и общую культуру во время долгих стояний в книжных лавках и у ларей букинистов.
У Аполлинера были среди букинистов свои преданные друзья и поставщики. Ведь он принадлежал к числу покупателей, редко когда возвращающихся из обхода с пустыми руками. Друзья помнят его бродящим по Парижу с карманами, набитыми томиками разного формата, всегда восхищающимся удачным приобретением, которое ему только что удалось совершить Фернанда Оливье рассказывает, что иногда он врывался в мастерскую Пикассо, запыхавшись, в твидовом костюме и шляпе, как будто чуточку маловатой для его большой головы, и еще с порога кричал, что ему удалось приобрести необычайную библиографическую редкость. Не раз, когда дело доходило до демонстрирования этого раритета, оказывалось, что он по рассеянности забыл свою драгоценную книгу на скамейке метро или империала.
Бедный Аполлинер!
Жизнь его в этот период напоминает жизнь неуспевающих учеников: когда все уже облегченно покидают школьное здание, спеша на обед домой, они еще остаются в классе со своей булкой и колбасой, в грязной блузе, с руками, пересохшими от мела, как-то убивая время или просто предаваясь чтению.
Как в этих условиях можно было писать стихи? Вот и писал он их мало. Во всяком случае, мало стихов этого периода вошло в сборник, который должен был появиться позднее, в 1912 году. Аполлинер уже перешагнул за двадцать пять, ему — двадцать семь, это возраст, когда одаренный и уже давно известный в артистической среде поэт как правило выпускает свой первый поэтический сборник. И все же сборник этот не появляется. Почему? Может быть, Аполлинеру кажется, что он все еще не в состоянии подкрепить книгой свою растущую славу поэта-перипатетика? Писал он мало. Засыпанные на какое-то время источники чувств вызвали длительную поэтическую засуху, скупое плодоношение. В журнале «Вэр э проз» еще появляются стихи из богатых запасов, созданных в рейнский период. Недавно написанная «Саломея» вызывает всеобщее восхищение, живы еще отголоски «Гниющего чародея», напечатанного в «Фестен д'Эзоп», ходят строфы «Эмигранта из Лэндор-роуд», которые придали молодому поэту разочарованность и горечь и принесли славу поэтического мэтра. Не создай он ничего больше, этого было бы достаточно до конца жизни, при том даре непосредственного воздействия, при ярком «даре присутствия», который проявляется в любом случае. «Он ленив»,— говорит о нем кто-то из современников, которому творчество Аполлинера кажется не слишком обильным. А ведь его стихи заряжены, набухли, пропитаны жизнью, как шмель соками цветов, все его стихи исходят от действительных событий, он же сам хорошо сознает этот секрет своего творчества. В беседах, где он мастер, он обладает таким даром сопоставлять факты, что они сразу становятся чем-то увлекательным, соперничать с ним может разве что один Макс Жакоб. Эти два человека, столь отличные друг от друга, два начала, одно — бурное и требующее насыщения, другое — нервное, неземное и никогда не бывающее спокойным, действуют как будто в двух аспектах жажды. Макс Жакоб — создатель прозрачных поэтических анекдотов, безукоризненно скроенных, лапидарных по диалогу, грустных и шутливых, загадочных в сопоставлении ситуаций вроде бы близких, но никак не соприкасающихся (а в поэзии поражающих внезапным лирическим трепетом), взять хотя бы короткое стихотворение в прозе, названное
«Сын из колоний»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Кочевой, неустроенный образ жизни явился причиной того, что Аполлинер знал Париж, как редкий парижанин тех лет, не говоря уже о современных жителях этого города, перемещающихся исключительно автобусом, метро или машиной.
В то время по Парижу ходили пешком. Особенно люди его среды, метро казалось душным, на омнибус было жалко денег. Так называемое фланирование по городу, которым нынче занимаются только наиболее усердные иностранцы, чудаки, влюбленные и клошары, тогда было действительно модой, более того, насущной потребностью. Если даже сегодня говорят, что парижская улица — это беспрестанный бесплатный спектакль и что, заплатив за стаканчик аперитива на террасе кафе, можно увидеть больше Парижа, чем в опере или театре, то в те времена это было справедливее во сто крат. На улице жили больше, чем сейчас. Частым явлением, особенно в кварталах, лежащих на левом берегу Сены, были выступления уличных циркачей, встречаются они и сейчас, но уже так редко, что стали экзотикой. Медведь на задних лапах, обезьяна или попугай, вытягивающий вам «судьбу», всегда собирали благожелательную публику, не говоря уже об акробатических номерах, поднятии тяжестей и балансировании на шаре, которые вошли в поэзию в «Облачном призраке» Аполлинера:
Акробатик прошел колесом С таким совершенством, Что шарманка умолкла.
Он видел их тут часто, хотя площадь возле «Одеона» и бульвар Сен-Жермен стали его родным кварталом только спустя несколько лет, когда он поселился в самом сердце левобережного Парижа. Но подлинной экзотикой привлекали только отдаленные, незнакомые кварталы, лежащие в стороне от Триумфальной арки, от Елисейских полей и Вандомской площади. Под влиянием далекой прогулки в Сен-Мерри, в обществе Молле, Аполлинер напишет свое необычное стихотворение «Музыкант из Сен-Мерри», являющееся как бы поэтическим и перефразированным вариантом сказки о крысолове, стихотворение загадочное и неоднократно привлекавшее внимание литературоведов. Манил его к себе еврейский квартал с бликами свечей, зажигаемых в праздничные дни, кучки бледных юношей с пейсами, в ермолках и черные атласные платья старух. Иногда он ходил обедать в окрестности Сен-Поль, заказывал тяжелый, горячий чулент, карпа с изюмом и пил золотое иерусалимское вино, ведь он же считал эту кухню одной из лучших в мире, а таинственная обособленность этого квартала привлекала его, как путешествие в незнакомую страну. В те времена, когда они с Молле и Сальмоном развозили по книжным лавкам экземпляры «Фестен д'Эзоп», они часто останавливались возле синагоги, прислушиваясь к песнопениям, доносящимся изнутри.
Когда Аполлинер еще ездил регулярно в Везине, его гостиной для приемов были бары возле вокзала Сен-Лазар, куда часто заглядывал Жарри и все, кто хотел увидеться с поэтом. Потом излюбленным развлечением стало вводить в моду то или иное бистро или пивную, например пивную на улице Кристин. Но чаще всего из этого ничего не получалось, кафе надоедало самим первооткрывателям, и все снова возвращались в свои любимые норы на улицы Сены, на Чонмартре и на Буль-мише.
В общем, разные бывали пристанища во время скитаний по Парижу. Страстью Аполлинера было собирать необычные предметы, старые и новые, нередко самого непонятного назначения. Так что его знали большинство торговцев, к которым он регулярно заходил чтобы, роясь в груде старых поломанных подсвечников декоративных пуговиц, причудливых цветов из фаянса трубок и вышедших из моды ламп, поболтать с владельцами этих редко посещаемых лавочек о происхождении, истории и назначении собранных ими древностей. Покупать он редко что покупал, но, несмотря на это, его всегда радостно встречали чудаки, чувствующие свое родство с этим страстным любителем, сочиняющим необыкновенные истории о сломанном дамском зеркальце с резной ручкой, эфесе старой сабли, огромном ключе или обрывке выщербленного ожерелья, а то и о старинном биде из меди или олова или треснувшем фаянсовом тазу. Настоящим райским местом для него были маленькие сумрачные антиквариата на улице Бак, о которых упоминал еще Стендаль, неотапливаемые и полные пыли, куда только косноязычный колокольчик извлекал со второго этажа или из глубины помещения такую же угрюмую, как лавка, старуху владелицу, даже летом закутанную в шаль, или владельца в небольшой треуголке на голове. Потому что для Аполлинера настоящему интересные антиквариата начинались лишь с второсортных и ниже. Элегантные магазины с подлинной или поддельной мебелью какой-то там эпохи, на полированную поверхность которой ежедневно ставят вазы со свежими цветами, пугали мещанской скукой, чудачество коллекционера сказывалось в особом интересе к ветоши, к таким предметам, как поломанные рамы, необычайные хрустальные шары, потрепанные альбомы со старыми открытками. Иногда это была просто груда сваленного железного хлама на тротуаре улицы Муффетар, которая задерживала его чуть не на час, потому что там был погнутый кувшин из старой меди или часть выложенной бляшками конской упряжи. Тогдашний Париж был неисчерпаемым складом этих пре-небрегаемых сокровищ, интересовались ими только старьевщики или чудаки. Сейчас-то в Париже слишком много людей занимается коллекционированием, настоящие любители не выдерживают конкуренции с тысячами оборотистых, которые как-то проведали, что нынче стоит собирать все, даже зубочистки — всегда наступит момент и найдется кто-то, кто купит это как примечательность нашего времени да еще за недурные деньги.
А тогда искусство понималось более узко. И таким же узким было понятие прекрасного, искусство имело свою резко очерченную область, свою базовую сторону и свою элитарную клиентуру. Казалось, что всего лишь миг назад импрессионизм совершил в нем потрясающий тематический перелом, введя в картины жесты и мимолетность каждого дня, а на него уже готовилась новая атака, куда серьезнее, грозящая сокрушить бесповоротно воображаемые плотины, отделяющие так называемое прекрасное от так называемого уродливого в искусстве. Интерес к необычным предметам заставил Аполлинера освоиться с этой истиной задолго до того, как он понял и проникся замыслами своих воинственных друзей-художников. Нынешний Марше-о-Пюс, так называемый Блошиный рынок в квартале Сент-Уэн на окраине Парижа, еще не был тогда приманкой богатых американок, разыскивающих старое серебро и картины, тогдашние торговцы были настоящими торговцами стариной, а не просто похуже одетыми окраинными антиквариями.
Там действительно покупали за гроши все, начиная от старых зонтиков, оленьих рогов и искусственных кошачьих глаз до подлинных голландских мастеров, извлеченных из-под пыльной груды олеографий. В этом царстве хлама Аполлинер чувствовал себя как дома. Он разглядывал, фантазировал, особенно когда попадался ему товарищ, столь же неравнодушный к прелестям старины. Например, Морис Дюфрен, потомственный моряк, путешественник и художник с прелестным детским воображением, «отправляющийся на Блошиный рынок, как на покорение Америки», и так любящий фантастику и мифологические сказки, что ни одна из историй, сочиненных Аполлинером, не казалась ему неправдоподобной.
В «Колоритных современниках» есть одно описание, незабываемое для каждого, кто понимает страсть к собирательству необычных предметов и возбуждение при виде груды таких предметов. Это отрывок, дающий описание визита к одному любопытному человеку, эрудиту, критику, знатоку геральдики, военного снаряжения, языка древних восточных символов и, как видно из этих необычных воспоминаний Аполлинера, собирателю раритетов.
«Едва заметив его, я машинально кланяюсь. Комната его поглощает все мое внимание. Пол завален книгами в прекрасных переплетах, эмалями, предметами из слоновой кости, из хрусталя и перламутра, компасами, фаянсом из Родоса и Дамаска и китайской бронзой. Слева от двери, на столе белого дерева, груда камей и резных камней, древних греческих гемм, этрусских скарабеев, колец, печаток, африканских божков, игрушек, кубков, чаш.
Перед столом. Под стеной слева, до самого конца комнаты тянется огромная гора книг, разного рода старого и нового оружия, есть там части снаряжения, трости, иконы. Справа от дверей на раскрытом ночном столике стоит сосуд, до краев наполненный старинными часами. Рядом железная кровать, стена над которой до самого потолка увешана множеством миниатюр — портретов военных. У подножия кровати снова оружие вперемешку с редкими тканями, каски, портреты из воска в стеклянных коробках.
У окна, на круглом столе, коллекция старинных сахарных фигурок и домиков, созданных кондитерами, овечек из глазури, окружающих кольцом итальянского пасхального барашка, словно вот уже сто лет приготовленная для шумной оравы детей, которые так и не пришли, выросли, постарели и умерли, так и не прикоснувшись к этим тоже состарившимся и милым сластям, к драгоценным предметам лакомства, уже не существующего, история которого не написана и у которого даже нет своего музея».
Особое место в этой страсти к необычным предметам занимали необычные книги: учебники каббалистики, старые и новые поваренные книги, словари; в словарях же необычные слова, любовь к которым в нем пробудил, с одной стороны, символизм, а с другой — радость лингвистического открывателя. Ну и — непристойная литература, богатый материал для истории нравов, которая привела этого южанина, южанина, воспитанного на рационализме повестей Вольтера и Дидро, лишенных всяческой жеманной стыдливости, сжатых и метких, не создающих преграды для мышления в любой области, привела его к «классикам» этого жанра, маркизу де Саду, Лакло и их позднейшим, менее удачливым подражателям. «Нескромные сокровища» Дидро и его «Монахиня», одного этого уже было достаточно, чтобы окунуться в тайны описательной науки любви, а ведь в запретных отделах Национальной библиотеки и в ларях букинистов таились библиофильские раритеты, которые могли просто осчастливить одержимого собирателя.
Итак, от Арсенала, от библиотеки, где по традиции директорствовали поэты, некогда Мицкевич, а при Аполлинере почтенный автор сонетов Хосе Мария Эредиа, окруженный красивыми и одаренными дочерьми,— от окрестностей Арсенала, захваченного ларями букинистов, начинал свои прогулки Аполлинер — страстный читатель. Здесь можно было досыта и до изнеможения листать и перебирать книги, нагроможденные в ларях, тянущихся непрерывной вереницей, под бдительным оком владельцев, сидящих на стульчиках, расставленных в зависимости от времени года — или на солнце, или в густой тени платанов.
Читать стоя было тогда принято. Букинисты не были за это в претензии, наоборот, они ценили постоянных читателей как хорошую рекламу своей передвижной читальни. Это только сейчас некоторые (к сожалению, их становится все больше) плотно обклеивают книгу прозрачной бумагой, и эта мера, против любителей дарового чтения, свидетельствует о закате прекрасных традиций. Букинисты имели тогда свою четко выраженную специализацию (беллетристика, история, музыка, определенная эпоха или определенный писатель), свой кодекс и свою профессиональную этику. К некоторым ларям несовершеннолетние вообще не имели доступа, а у других, наоборот, были в почете, места на набережной делились на лучшие и худшие с точки зрения коммерческой выгодности, полезности для здоровья и живописности; одни букинисты были удивительно дешевы, другие неожиданно драли, но клиентура дорогих никогда не переходила к дешевым, в силу какого-то неписанного уговора каждый из этих уличных книготорговцев сохранял свою более или менее однородную публику. Бывало, что тогда как одним разрешалось безнаказанно перерывать груды книжек, другим это категорически возбранялось, вопрос доверия и благожелательности был здесь, как и во всей торговле тех времен, основой отношений между продавцом и клиентом: в продуктовых лавках охотно предоставляли кредит, а люди, торгующие предметами культуры, какую-то скромную часть своего дохода предназначали на своеобразное распространение этой культуры, что являлось одновременно и рекламой для предприятий. Поэтому Вилье де Лиль-Адану можно было безнаказанно разрезать острым концом зонтика экземпляры новых изданий, разложенных под аркадами театра «Одеон» возле Люксембургского сада, поэтому-то столько молодых людей, позже описанных книголюбом Франсом, могли пополнять свою литературную и общую культуру во время долгих стояний в книжных лавках и у ларей букинистов.
У Аполлинера были среди букинистов свои преданные друзья и поставщики. Ведь он принадлежал к числу покупателей, редко когда возвращающихся из обхода с пустыми руками. Друзья помнят его бродящим по Парижу с карманами, набитыми томиками разного формата, всегда восхищающимся удачным приобретением, которое ему только что удалось совершить Фернанда Оливье рассказывает, что иногда он врывался в мастерскую Пикассо, запыхавшись, в твидовом костюме и шляпе, как будто чуточку маловатой для его большой головы, и еще с порога кричал, что ему удалось приобрести необычайную библиографическую редкость. Не раз, когда дело доходило до демонстрирования этого раритета, оказывалось, что он по рассеянности забыл свою драгоценную книгу на скамейке метро или империала.
Бедный Аполлинер!
Жизнь его в этот период напоминает жизнь неуспевающих учеников: когда все уже облегченно покидают школьное здание, спеша на обед домой, они еще остаются в классе со своей булкой и колбасой, в грязной блузе, с руками, пересохшими от мела, как-то убивая время или просто предаваясь чтению.
Как в этих условиях можно было писать стихи? Вот и писал он их мало. Во всяком случае, мало стихов этого периода вошло в сборник, который должен был появиться позднее, в 1912 году. Аполлинер уже перешагнул за двадцать пять, ему — двадцать семь, это возраст, когда одаренный и уже давно известный в артистической среде поэт как правило выпускает свой первый поэтический сборник. И все же сборник этот не появляется. Почему? Может быть, Аполлинеру кажется, что он все еще не в состоянии подкрепить книгой свою растущую славу поэта-перипатетика? Писал он мало. Засыпанные на какое-то время источники чувств вызвали длительную поэтическую засуху, скупое плодоношение. В журнале «Вэр э проз» еще появляются стихи из богатых запасов, созданных в рейнский период. Недавно написанная «Саломея» вызывает всеобщее восхищение, живы еще отголоски «Гниющего чародея», напечатанного в «Фестен д'Эзоп», ходят строфы «Эмигранта из Лэндор-роуд», которые придали молодому поэту разочарованность и горечь и принесли славу поэтического мэтра. Не создай он ничего больше, этого было бы достаточно до конца жизни, при том даре непосредственного воздействия, при ярком «даре присутствия», который проявляется в любом случае. «Он ленив»,— говорит о нем кто-то из современников, которому творчество Аполлинера кажется не слишком обильным. А ведь его стихи заряжены, набухли, пропитаны жизнью, как шмель соками цветов, все его стихи исходят от действительных событий, он же сам хорошо сознает этот секрет своего творчества. В беседах, где он мастер, он обладает таким даром сопоставлять факты, что они сразу становятся чем-то увлекательным, соперничать с ним может разве что один Макс Жакоб. Эти два человека, столь отличные друг от друга, два начала, одно — бурное и требующее насыщения, другое — нервное, неземное и никогда не бывающее спокойным, действуют как будто в двух аспектах жажды. Макс Жакоб — создатель прозрачных поэтических анекдотов, безукоризненно скроенных, лапидарных по диалогу, грустных и шутливых, загадочных в сопоставлении ситуаций вроде бы близких, но никак не соприкасающихся (а в поэзии поражающих внезапным лирическим трепетом), взять хотя бы короткое стихотворение в прозе, названное
«Сын из колоний»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32