Мари много рисует. Аполлинер, у которого похищают те часы, когда Мари занята работой, начинает уделять ее живописи больше внимания, начинает вглядываться в ее картины. Они еще неумелы и бедны, но в них проявляется свой вкус, очень женский, вкус Мари. Все то, что там есть от Мари Лорансен, от ее подлинных пристрастий, радует Аполлинера; он настаивает, чтобы именно это она и развивала в своей живописи. В картинах есть что-то от сладенькой колористики салонов мод, признававших приглушенные серые, розовые и белые тона, которые к лицу и всегда уместны, и от рассказиков о хорошо воспитанных девушках, одетых нимфами, танцующих в наполненном воздухом лесу, вероятнее всего в Булонском лесу, до того эти фигуры респектабельны, а природа такая условная и прирученная. И все же есть в этой живописи что-то беспокойное. Эти хорошо сложенные девушки, прижимающие к себе собачек с узкими мордочками, эти амазонки в лентах и больших шляпах — в их плоских, бледно-розовых лицах какое-то властное ожидание, неподвижный взгляд их бесстрастно и холодно обещает любовь и страдание. Патетические маски, призывающие к любовной игре, обряженные в перья, сверкающие голыми руками, создают условный, но и соблазнительный символ плотского. Это мир одновременно и невинный и развратный, поражающий своей неправдоподобностью и маскарадной иллюзорностью. Дягилев был тысячу раз прав, когда заказал Мари декорации и костюмы к балету Мийо, действие которого происходит в салоне, полном молодых женщин. Разумеется, на этой живописи сказалось влияние цветистых и дышащих чувственностью персидских миниатюр, но разве это уменьшает оригинальность этих картин? Упрекали художницу в том, что ее полотна являются какими-то подделками под старомодные иллюстрации, украшавшие в XIX веке журналы для девиц, которые Мари так любила за их забавную старосветскую прелесть. А что тут плохого? Мари Лорансен входила в живопись со своей собственной атмосферой и собственным женским умом. Аполлинер же поддерживал Мари в выборе этой дороги. Его радует, что живопись ее такая женская, и это женское начало как будто еще один элемент притягательности Мари.
В ней есть и утонченность и расчетливость. Есть нечто парижское, есть обаяние и собственная манера. В сравнении с картинами других художниц — более ранней Берты Морисо и современницы, но старшей по возрасту, Сюзанны Валадон — картины эти проигрывают, выглядят почти как проекты костюмов, как эскизы к балету. Берта Морисо теплая, по-семейному близкая, полная доброты, любящая солнце, настоящие цветы, настоящих детей и настоящие платья настоящих женщин. Сюзанна Валадон объективна и энергична, у нее богатый опыт и она лишена иллюзий по отношению к миру и хорошо понимает неподатливость материи даже самым бурным штурмам в искусстве. Мари Лорансен не хочет ничего обо всем этом знать, не хочет иметь с этим ничего общего, не хочет терзаний и не хочет правды, не хочет никаких излияний, она выбирает хороший тон и сказку, сказку коварную и без морали.
Бесцеремонность и замкнутость определяют все ее позднейшее творчество и личные высказывания, которым она старается придать как можно менее интимный тон, подыскивая для этого афористичную форму или ни к чему не обязывающую светскую формулу. На вопрос о ее наклонностях, эта художница, уже в преклонном возрасте, до которого дала ей дожить судьба, не поскупившись, впрочем, на тяжкие испытания, отвечает все с той же легкостью молодой девушки, набрасывающей собственный портрет: «Любит роскошь. Горда тем, что родилась в Париже. Знает все арии из «Сильвы». Не любит ни речей, ни упреков, ни советов, ни даже похвал. Ест быстро, ходит быстро, читает быстро. Рисует очень медленно».
Вот вам: ясно, рационалистически и немного раздраженно. Как все, что слишком легко удается заключить в общее определение.
Что бы и как бы там ни было, место подруги Аполлинера выглядело все же привилегированным местом королевы, избранницы поэта, вокруг которого, где бы он ни появился, собиралась группа друзей и поклонников.
Такое место не могло не быть приятным для молодой девушки. Улыбающаяся и гордая, она наблюдала, сидя рядом с Гийомом, как он руководит дружескими собраниями, как парирует острые намеки, шпильки и шутки, как — только вот здесь, во всеоружии, в этой возбуждающей обстановке шумного сборища,— мобилизует всю свою поэтическую утонченность, умение пленять людей, эрудицию и воображение. Неравнодушная к поэзии, падкая на анекдоты и словесные стычки, Мари испытывала величайшую скуку, как только разговор сворачивал на теоретические дискуссии, которые она не выносила, настолько они чужды были ее здоровой и практичной натуре. Так что попытки Аполлинера втянуть Мари в группу ищущих, утверждающих кубизм художников объясняются единственно желанием более прочно связать ее с друзьями, выдвинуть ее на волне нового течения. Наиболее прав он будет, когда своим метафорическим языком критика-поэта определит ее место посреди двух слишком резких крайностей, кубизма и наивного примитива: «Как художницу мадемуазель Лорансен можно поместить между Пикассо и «таможенником» Руссо. Это не какое-то место в иерархии, а просто определенная степень близости. Ее мастерство танцует на манер Саломеи между живописью Пикассо, этого нового Иоанна Крестителя, освящающего искусство крестом света, и живописью Руссо, сентиментального Ирода».
А сентиментальный Ирод был наиболее популярной фигурой того времени. Писатель Реми де Гурмон, увидев его картины, портреты и цветы, значительная часть которых украшала тогда магазины в предместье Плезанс, подсказывает талантливому самоучке тему войны, которую Руссо тщательно разработал, навечно прославив свой талант, так как картина эта составляет ныне постоянную часть собрания этого периода, на которую ежегодно смотрят тысячи туристов. Слава «таможенника» Руссо возрастает и созревает, как естественный, своеобычный плод в пределах родного квартала. Есть что-то необычайно симпатичное в его карьере, напоминавшей былую карьеру цеховых мастеров. Сначала его картинки разглядывают соседи по домику в Плезансе, такие же, как он, усатые, добродушные, так же одетые, с такими же привычками. Доброжелательно хлопают его по плечу, уважают своего работящего художника, хоть немножечко и подтрунивают над ним, иногда заказывают портрет супруги или покупают за пару франков картинку, пришедшуюся по вкусу.
Понемногу круг интересующихся расширяется. Включает в себя и профессиональных художников. И тут происходит вещь, нечастая в жизни художников: по-настоящему Руссо начинает дружить только с сыновьями своих приятелей, поэтами или живописцами, которые создадут ему имя и признают его равным себе. «Таможенник» Руссо, родившийся в Бретани, в Лавале, находится в тесных дружеских отношениях с отцом Альфреда Жарри. Но только Альфред обеспечил ему среди своего поколения славу и дружбу. Висящий в мансарде Жарри остаток сгоревшего портрета с попугаем и хамелеоном, о котором вспоминает Аполлинер, как раз кисти Руссо. Руссо знал и мать Робера Делоне, которая заказала бывшему таможеннику из Плезанса картину и сама выбрала тему. Это была «Заклинательница змей». Пикассо, роясь в груде хлама у одного из мон-мартрских торговцев, извлекает двойной портрет, женский и мужской, как потом оказалось, купленный торговцем за гроши у Руссо. Картина эта так восхитила Пикассо, что он покупает ее, также за гроши, и вешает на стену своей мастерской. Но с талантом Руссо уже познакомился верный и преданный друг Сера, Синьяк, и помог ему выставить картины в Салоне независимых в тот год, когда Аполлинеру было еще шесть лет. С той поры он регулярно демонстрирует свое творчество в Салоне. Он знакомится с Гогеном, Писсарро и Одилоном Редоном, а когда эта молодежь достигнет совершеннолетия, то пригласит его принять участие в историческом Осеннем салоне 1905 года, где он будет соседствовать с фовистами. Аполлинер, познакомившись с «таможенником» Руссо, приходит в восторг; чувство, которым он его одаряет, близко к дружеской любви. Правда, первая его статья о картинах Руссо сдержанна, в ней есть и придирки и похлопывание по плечу, к чему скромный мэтр привык еще в Плезансе. Но обширные воспоминания, которые посвящает ему поэт в «Колоритных современниках», такие теплые по тону и такие трогательно обстоятельные, что в этом чувствуется не только долг перед другом, но и добросовестность биографа, передающего будущему образ знаменитого художника. Аполлинер — автор поэтической эпитафии, высеченной на надгробном камне «таможенника» Руссо, и гимна, исполненного на банкете, устроенном монмартрскими художниками в честь этого корифея примитивистов. Банкет этот, описанный многократно, проходил в атмосфере богемной непринужденности, отличного настроения, братства, шутки и был, пожалуй, последним фейерверком на бедном и счастливом небе тогдашней богемы: на горизонте уже медленно восходила сытая и самодовольная звезда успехов, преуспеяния, когда распадались дружеские связи.
Празднество происходило в мастерской Пикассо. Которую ради этого случая украсили цветными лампионами, бумажными аппликациями и надписями в честь Руссо, придав этому банкету характер народного празднества, что-то между баль-мюзетт и уличным гулянием в честь Четырнадцатого июля. Веселиться было решено с помпой. Руссо доставил Аполлинер, разумеется с надлежащими почестями, посадили его на почетном месте, начались речи и тосты в его честь. Правда, Фернанда Оливье рассказывает с долей былой юношеской жестокости, что старый «таможенник» настолько вошел в свою роль, что даже не чувствовал, как ему на лысину каплет воск от горящих свечей, но собравшиеся были так переполнены добрыми чувствами к юбиляру, что в пылу веселья дали бы отрубить себе руку для его блага. Гостей было множество. При вести о том, что у Пикассо бал, сходятся званые и незваные гости. Из числа приглашенных, имена которых останутся в истории искусства, пришлось вывести из-за стола по причине не совсем подходящего поведения двух человек: поэта Андре Сальмона, который, участвуя в приготовлении пиршества, взял слишком быстрый темп в осушении винных запасов, и художницу Мари Лорансен; Сальмон то и дело вскакивал с места и веселыми воплями мешал серьезным выступлениям и тостам, а Мари Лорансен, не привыкшая пить, осушив несколько стаканчиков подряд, принялась смеяться до беспамятства, так что наконец Аполлинер мягко, но решительно вывел ее под руку из банкетного зала.
Анри Руссо в восторге от торжества. Он поет собравшимся свою любимую песенку «Ах, как же я простужен», играет на скрипке один из своих лучших номеров и по голубиной кротости сердца ни на минуту не задумывается, что развлечение, цель которого — воздание ему почестей, одновременно и развлечение за его счет. Впрочем, под конец приема этого никто уже не осознает, сочетание насмешки с доброжелательством в этой среде настолько естественно, как убежденность простаков, что у палки два конца.
Вскоре после банкета у Пикассо Аполлинер и Мари Лорансен были приглашены «таможенником» Руссо позировать ему для картины. Так же, как при работе над другими картинами, Анри Руссо снимает с модели точную мерку, а так как главная модель тут Аполлинер, то измеряет его рост, объем талии, размах рук, расстояние от носа до рта, размер головы и так далее. Однажды он присылает Аполлинеру отчаянное письмо с уведомлением, что он потерял один из размеров и просит поэта как можно скорее появиться у него, лучше даже на следующий день, около полудня.
При этом он низко кланяется мадам, Пикассо и его друзьям.
Руссо развлекает Аполлинера во время сеанса исполнением песен, к числу которых относится, разумеется, «Ах, как же я простужен» и символ веры скромного жителя Плезанса, да и не только Плезанса, «Я в политику не лезу». Особенно забавны и трогательны его любовные истории. Руссо, дважды овдовевший, безрезультатно и чрезвычайно трогательно ухаживает за Леони, девицей на выданье, которой уже давно за пятьдесят и просит руки у ее родителей. Родители отказывают, поскольку жениховское увлечение Живописью кажется им смешным чудачеством и поскольку Руссо таскали по судам из-за истории с чеком, в которую втянул его один неблагодарный и бесчестный ученик. Напрасно Руссо приносит свидетельство от Аполлинера и Воллара — последнее даже скреплено гербовой маркой,— что его живопись имеет подлинную художественную ценность и не является ничем безнравственным: как родители, так и холодная Леони остаются неумолимы. Старикан настолько отдается этому чувству, что покупает избраннице драгоценности на несколько тысяч франков, но и это не подвигает дела. Умрет он одиноким, лишенным тепла супружества и желанной жизни вдвоем.
Правда, одиночество его не является таким уж безысходным. Скромная комнатка на улице Перрель — одновременно и школьное помещение, где Руссо ведет частные курсы рисунка и живописи для молодежи. (Родители могут присутствовать!) Наряду с этим он дает уроки игры на скрипке и кларнете. Этот бодрый старичок в черном сюртуке, с бантом на шее, несколько раз в месяц бодро шествует по своей улице со скрипичным футляром и ящиком с красками на кожаном ремне. Музыка и живопись— вот две его страсти. Какое-то время он входит в состав оркестра, играющего по воскресеньям в саду Тюильри, и гордится этим так же» как своей живописью.
Но в живописи этот необразованный и полный доверчивости человек преображается вдруг в великолепного мастера. И хотя он не мог бы объяснить ни одного своего мазка кистью, но делает его с безошибочным знанием основ гармонии и контраста, а богатое и свободное от чрезмерных условностей воображение сочетает самые отдаленные элементы так, что это восхищает, обезоруживает, иногда смешит, но чаще поражает или вызывает восторженный возглас.
Из-за его скромности и простодушных историй, которые он любил рассказывать, над Руссо, при всей сердечной любви к нему, часто посмеивались и пытались разыгрывать. Его рассказ о том, как он принимал участие в войне в Мексике, непроверенный и вероятнее всего выдуманный, сводил и все остальные его рассказы до уровня забавного привирания.
Перестали принимать всерьез даже рассказ. Кажется, правдивый — о бравом сержанте Руссо, который во время франко-прусской войны благодаря своему хладнокровию спас один из французских городков от разрушения.
Во многих картинах Таможенника повторяется пленяющий его воображение пейзаж джунглей. Когда его как-то спросили, каким образом он разрешает эту далекую от опыта тему, он признался, что, рисуя разъяренного льва или тигра, сам буквально трясется от страха. В другой раз он рассказывал, как на него ополчились духи и изводили его, когда он в одиночестве стоял на посту, история эта так пришлась по вкусу Аполлинеру — верящему или делающему вид, что он верит в сверхъестественные силы,— он принялся псевдонаучно обосновывать это явление, дабы утвердить бедного Таможенника в истинности пережитого им. Фантазия и изобретательность — что бы там не говорили — были большой силой в жизни и творчестве этого мягкого и скромного художника, даже если в чем-то и правы зоилы, доказывающие, что Руссо не раз копировал целые фрагменты своих картин из старых атласов с изображениями животных и из немецких ежегодников, посвященных путешествиям. Никто же не упрекает ныне Утрилло, за то, что он, рисуя, пользовался открытками, это всего лишь интересная информация, ничуть не уменьшающая ценности его произведений. Зададимся лучше вопросом, как создал Руссо свои композиции с натуры, наиболее озадачивающие и наименее известные, которые находятся за пределами Франции, в Америке, в Германии, в Швейцарии: «Футбол», «Тропинка в Сен-Клу», «Адам и Ева», «Рыбак» или «Мальчик на скалах». Смешно было бы играть в защиту «таможенника» Руссо сейчас, когда он уже вошел в историю со званием великого художника. И правильно сделает тот, кто сошлется в этом случае на слова Манэ: «Любители — это те, кто занимается плохой живописью»,— и на слова Пикассо: «Руссо воплощает совершенство определенного образа мышления».
Вопреки тому, что можно полагать на основе фантастических, экзотических пейзажей Руссо, художник этот всегда шел от натуры: с прогулок он возвращался с охапкой мелких цветов, которые в огромном увеличении переносил на картины, рисовал с натуры, делал предварительные наброски для своих полотен. Многократно уже высмеянное точное обмеривание по замыслу должно было привести к наиболее точному воспроизведению внешности людей, с которых делался портрет.
Портрет должен быть похожим. Руссо удивился бы, если бы кто-нибудь попытался оспорить эту очевидную истину. И потому так расстроился, когда, желая поместить у ног Аполлинера цветочки с символическим названием, «гвоздики поэта», нарисовал там по неведению обычные гвоздики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32