Зато открылись новые перспективы. Вдруг оказалось, что среда, год назад казавшаяся молодому Гийому Костровицкому недоступной, замкнутой, враждебной, открыта для поэта, признанного способным, особенно если он при этом выказал себя не лишенным юмора, фантазии и уважения к признанным знаменитостям. Вильгельм Костровицкий начинает уже тогда печататься под псевдонимом Гийом Аполлинер, который принесет ему славу и бессмертие. «Как знать, а не принадлежите ли и вы к тем, кто не умирает»,— говорит Вечный Жид бродящему по Праге автору «Иересиарха и К0». У молодого писателя не было тогда еще никаких оснований для таких предположений, но, видимо, жажда славы появляется на свет почти одновременно с первым стихом, так было и у Аполлинера. Благодаря новым связям, Костро, так называют его наиболее близкие приятели, получает должность в банке, а когда банк объявляет о своей неплатежеспособности, становится редактором делового бюллетеня «Спутник рантье», что говорит как о буйной фантазии, так и об отсутствии ответственности, сочетающихся с дерзостью юнца, совершенно неподготовленного к подобной должности. Друзья той поры сохранили для потомков образ поэта, стоящего у конторки и упрямо черкающего какую-то корректуру руками, перепачканными чернилами.
В тот период, когда он отправляется к Анни, он еще выполняет свои обязанности в «Спутнике», но недавно уже основал с тремя друзьями — Сальмоном, Деникером и Молле — «Фестен д'Эзоп», литературный журнал, редакция которого помещается у Сальмона, снимающего комнату в квартире некоего обойщика на улице Сен-Жак.
Оба эти занятия должны удовлетворить Анни и ее родителей. Что они скажут, как его примут, как им понравится претендент на руку их дочери? Потому что планы мсье Костровицкого на сей раз самые серьезные. Он хочет жениться. А пока что остановится у Фаика бея Коницы, албанского деятеля, немножко революционера, немножко писателя, а прежде всего оригинала, с которым Аполлинера связывает библиофильство, страсть к словарям и филологическим проблемам.
Пересаживаясь с корабля на лондонский поезд, Гийом рассчитывает, что бей Коница, пользующийся, как настоящий революционер, псевдонимом Транк Спиробег, будет ждать его на Виктория-стейшн. Но сталкивается с албанцем возле самого его дома на Оукли-крещент возле Сити-роуд, так как не очень считающийся с железнодорожным расписанием человек Востока только еще собирается ехать встречать молодого друга. Они не знакомы, но Аполлинер быстро ломает первый лед. В нем столько интереса к фигуре своего хозяина, столько он проявляет нефранцузской сердечности и внимания к его чудачествам, что Фаик бей Коница готов задержать его у себя гораздо дольше, чем тот намерен оставаться. Во время пребывания у Коницы, наверное, обсуждалось будущее сотрудничество албанского эрудита в «Фестен д'Эзоп», во всяком случае Аполлинер увозит из Лондона небольшую рукопись Коницы и — можно предположить — не только рукопись, но и некоторую сумму для поддержки нового журнала. Пребывание у Коницы было наверняка приятным, во всяком случае воспоминания, помещенные поэтом спустя восемь лет в постоянном разделе «Меркюр дс Франс», называвшемся с истинной симпатией говорят об албанском деятеле:
«Пребывание мое в Лондоне было восхитительным, Фаик бей Коница питает страсть к кларнету, гобою и английскому рожку, кроме того в его салоне есть старинная коллекция музыкальных деревянных инструментов. Утром, дожидаясь завтрака, всегда запаздывающего, мой хозяин наигрывает старые гнусавые арии, сидя сосредоточенно перед пюпитром, опустив глаза. Завтракали мы по-албански, то есть бесконечно долго.
Раз в два дня на сладкое подавался крем. Который я не выношу, зато он им объедался. На другой день подавался бланманже, к которому неравнодушен я, а он к нему не притрагивался. Завтраки длились так долго, что мне не удалось посетить ни одного лондонского музея, так как мы всегда прибывали туда в тот момент, когда уже запирали ворота. Зато мы совершали длинные прогулки, во время которых я мог убедиться, какой тонкий и образованный человек Фаик бей Коница».
Редактор журнала «Албания» — это лишь второстепенная фигура лондонского эпизода. Целью путешествия, конечно, является Анни, Анни, о которой Аполлинер тосковал весь долгий год, каждое свободное воскресное утро, каждый раз, когда возвращался в квартиру на улице Напль. Рейнские стихи, которые он правит и переделывает в Париже, пропитаны ее тонким ароматом, у Богоматери в «Кёльнской деве с цветком фасоли в руке» ее сладостная улыбка, воспоминания о встреченных на берегах Рейна девушках, самых очаровательных, всегда имеют какое-то сходство с нею: маленькая ямочка на щеке, легкая, как пух, прядка волос надо лбом, тон голоса.— говорит он в одной из строф — «Как ты». Тоска и разлука делают Анни еще более желанной. Так что когда он останавливается перед домом ее родителей в отдаленном районе Лондона, возле Лэндор-роуд, сердце его колотится и он не может удержать волнения. Он убежден, что теперь она не отвергнет его, ведь он же выдержал трудное испытание временем, все еще жаждет ее, приехал за ней преданный, как любящие в старых романтических легендах, которые он рассказывал ей на берегу Рейна.
Дверь открывает ему сама Анни, она как всегда старательно причесана, в стоячем воротничке с накрахмаленной кружевной рюшкой. При виде его она меняется в лице и с минуту ведет себя так, словно не хочет впускать в дом, как будто хочет отменить его визит или хотя бы сохранить его в тайне. «Это ты»,— шепчет она, не в силах произнести ничего больше. Но из дома слышится немолодой женский голос, зовущий Анни. Тогда она подает ему руку и безжизненным жестом приглашает пройти.
Чета Плейденов не очень радушно встречает появление в их доме черноглазого иностранца. Пасторша сидит с ними в сумрачной холодной гостиной и беспрерывно вяжет, точно так же как старые немки на берегах Рейна, пастор Плейден появляется в дверях гостиной позднее, возвратясь с дневных занятий с детьми, так что некоторое время присматривается к гостю и, прежде чем подать руку Гийому, который при его появлении встает и ждет приветствия, долго и тщательно укладывает на столике под распятием черную потертую Библию.
Гийом не отчаивается. Он рассказывает по-французски, вставляя некоторые известные ему английские выражения, о своем только что проделанном путешествии, шутит, ведет себя тактично и внимательно, пытаясь проникнуть во вкусы людей, которые, возможно, вскоре станут для него тестем и тещей. Но те молча разглядывают его без улыбки и отнюдь не уговаривают продлить этот неожиданный визит. Похоже на то, что они мало что поняли из его слов. У Анни дрожат руки, когда она подает ему стакан чая, она не смотрит ему в глаза, но, прощаясь, уславливается с ним встретиться завтра — она покажет ему Лондон, поводит по городу.
Назавтра она появляется в условленном месте, перед зданием парламента, в синем пальтеце с меховым воротником, с муфточкой и в маленькой кокетливой шляпке. Исчезла вчерашняя растерянность, доброе лицо ее округлилось от дружелюбной улыбки, она позволяет взять себя под руку и, разговаривая с ним, поворачивает к нему голову и смотрит серыми сияющими глазами, напоминающими утреннее лондонское небо. Гийом счастлив, позволяет вести себя, куда только Анни заблагорассудится, послушный и покорный, как подросток. В музее восковых фигур оба покатываются со смеху перед знаменитостями, увековеченными в исторических позах. Анни может объяснить здесь любую подробность, на сей раз пригодились ее учительские познания, но комментарии Гийом а сводят на нет всю серьезность ее слов, и ей остается только принять участие в этой новой игре и снова подчиниться власти Гийома. Им весело, весело чуть не до изнеможения, в толпе десятков похожих на них молодых пар они смотрят на карточные фокусы престидижитатора, выступающего в одном из залов, потом пробегают через комнату с кривыми зеркалами. Анни уже устала, но ни за какие сокровища не хочет зайти с Гийомом в какой-нибудь бар, где продают пиво. «Это не для дам»,— упрямо твердит она в ответ на его уговоры.
На минуту у него портится настроение. «Это же идиотизм»,— говорит он, приученный к свободе молодых француженок. Но тут представляется возможность утолить жажду в Гайд-парке, где толстая тетушка с острыми глазками, несмотря на холод, в черной соломенной шляпе с розовыми цветами и в ярком переднике поверх стеганого жакета, продает пиво прямо из бочки, стоящей на земле. Рядом, на сколоченной на скорую руку трибуне произносит речь потный усатый толстяк в котелке и черном лоснящемся пальто с бархатным воротником. Поминутно он делает перерыв и, к радости собравшихся, тянется за новой кружкой, заблаговременно приготовленной торговкой, поразительно похожей на него, словно они близнецы.
Гийом уже ни о чем не спрашивает Анни, не желая ее настораживать, одно ее присутствие наполняет его спокойствием, кажется, что ему ничего не надо только бы идти с нею рядом, перевести через узкий канал, отделяющий их страны, и — поддерживая ее под руку, чтобы она неожиданно не ускользнула,— ввести в знакомые улицы Парижа.
И вот он останавливается на минуту ц кладет ей руку на плечо, словно ученице, которую надо слегка пожурить. Она слишком долго заставляет ждать. Ему нужен ответ. Хороший ответ. Но она отворачивается и не хочет с ним говорить. Нет для него хорошего ответа, а ведь ей, как положено милой английской девушке, так не хочется обидеть этого влюбленного по уши юношу, а хочется, чтобы он не поминал Лондон злом. Но что она может сказать, чтобы смягчить ответ? Опустив глаза, она проходит мимо обнявшихся пар. Молоденький русый морячок ласково гладит грудь улыбающейся рыжей девицы с округлыми формами,— проходя мимо них, Анни видит, как дрожат его губы. Поодаль под пледом лежат другие бездомные влюбленные. Когда Анни и Гийом выходят из Гайд-парка, уже темнеет, голые лондонские деревья — после рейнских, совсем другие немые свидетели несчастной любви — провожают их, как изгнанников из потерянного рая.
На другой день Гийом ведет Анни к своим парижским друзьям, живущим в Лондоне, он — грек, она — немка, буквально похищенная из дома своим любимом вопреки воле родителей.
Этот симпатичный дом. Надо думать, должен был поощрить Анни своим примером — гляди, несмотря на национальные различия, несмотря на неодобрение родителей, им хорошо, они счастливы, почему бы и тебе не выйти за меня, Анни? Поистине Гийом прибегает к сложной стратегии, только бы добиться своей цели. Но когда неумолимо приближается день отъезда, Анни, прощаясь, снова отворачивается, и от этого жеста нет спасения. Она не хочет проводить его на вокзал, пользуясь каким-то предлогом, связанным с семьей, и прощается с ним накануне отъезда. До поздней ночи, за день до отъезда, Гийом бродит по Лондону. Покинув район исторических памятников, по которому водила его Анни, и гонимый отчаянием, точно зверь, ищущий облегчения, как все тоскующие и разочарованные, он направляется к реке. Темные стены лондонских домов кажутся ему теперь отталкивающе угрюмыми. Из переулков выползает туман и окутывает прохожих, пронизывает до костей, пропитывает влагой и одиночеством. Анни уже утрачена, он снова проиграл. Девушка, ставшая его любовью на берегу Рейна, подчинившаяся его воображению, взглядам и обожанию, в Лондоне действует по своей собственной воле, не желает его, не сказала ему ни слова надежды. Короткая весна их любви скрылась вместе с зелеными откосами Рейна, сохранившего память о их поцелуях. Все так же паром перевозит через Рейн девушек, парией и богатые кареты, молодая песня эхом отражается от скал, в кабачках рекой льется пиво и выстраивается на полу вереница высоких бутылок из-под белого рейнвейна. Постепенно на деревья ложится иней, день становится короче, приходят долгие вечера, жаждущие шепота, уверений и огня в очаге. А их там уже нет. Ему довелось полюбить в живописной и ненастоящей, добропорядочной и жестокой, гротескной и сентиментальной стране, где есть и легенда о Лорелее и брюхатые существа в шерстяных чулках и наушниках. Неужели ошибкой была та любовь, которая вот уже два года занимает его сердце и голову и, питая воспоминаниями, вызывает все новые стихи, украшенные кипарисами, соснами, развалинами замков, но несмотря на этот оперный реквизит, свежие, собственные, никому не подражающие, приносящие столько реалистических подробностей, что по ним можно накрутить фильм, нарисовать картину, составить топографию окрестностей — и, что самое важное, можно, словно по ярким знакам в горах, вычертить весь путь любви к Анни? И только лишь в Лондоне, а не среди рейнских скал, путь этот вдруг обрывается над пропастью.
Это уже не увлечение, а крушение сердца. Студенческий тон письма, который мог позволить себе в Хоннефе молодой учитель («сплю с англичанкой-гувернанткой, какие грудки, какие бедра!»), это теперь уже досадное прошлое. По улицам портового района идет взрослый, обманутый в своих надеждах человек. Он чувствует себя униженным и обиженным, не дают покоя сердце и самолюбие, непрестанная глухая тоска завладела им, как недуг. Всю лихорадку чувств он переживает так бурно, что после этого остается колышущаяся полоса печали, из которой возникают стихи, точно голос возвращающегося сознания. Бурное страдание приводит его в состояние мономании, ему кажется, что он всюду видит Анни, которую уже не увидит перед отъездом. Какой-то парень жуликоватой внешности напоминает ее выражением глаз. Он вглядывается в него, идет за ним, преследуя это ужасное гипнотическое сходство. Когда же теряет его из виду, замечает пьяную женщину со шрамом на шее, выходящую из кабака, она покажется ему так похожей на Анни, что он остановится с ужасом и неожиданной надеждой, взволнованный и опустошенный.
На драматическом материале этой прогулки, на лондонских переживаниях уже бродит бесовский эликсир поэзии, будущая «Песнь несчастного в любви», пожалуй, самое потрясающее из его стихов:
Прощай, запутанная страсть, Любовь пустая к той из женщин, Что, наигравшись мною всласть, В Германии в году прошедшем Ушла, чтоб навсегда пропасть.
О Млечный путь, пресветлый брат Молочных речек Ханаана, Уплыть ли нам сквозь звездопад К туманностям, куда слиянно Тела возлюбленных летят!
Предвечерний туман в Лондоне сгущается в ночь. Аполлинер все дальше углубляется в незнакомые улицы города. Неожиданно ему преграждает дорогу какой-то детина в облезлой шляпе, в руке его сверкает нож, поэт судорожно хватается за карман, но бандит, спугнутый приближающимися шагами, вдруг исчезает в воротах. Аполлинер стоит так еще с минуту и вдруг громко хохочет— громко, оглушительно, расслабляюще. Он еще чувствует онемелую кожу возле корней волос, холодный пот заливает лоб. Как бездарно мог он погибнуть, как глупо и гнусно. Покинутый Анни, зарезанный лондонским мазуриком. Быстро, бегом возвращается он в центр города, садится в омнибус и едет к дому Фаика бея Коницы. Когда албанец радушно, приветливо простирает объятия. Аполлинер буквально падает на его руки с рыдающим возгласом: «Мой дорогой друг!» — куда более горьким, чем надо бы для приветствия после однодневного отсутствия.
В тот же вечер он садится в поезд, уходящий с Виктория-стейшн. Пережитое за день и многокилометровая прогулка приносят ему благословенную усталость. В полудреме проводит он первый этап путешествия. На корабле царит такой холод, что прежде всего надо согреть промерзшее тело. В каюте ему душно, преследуют кошмары. Завернувшись в одеяло, сидя на палубе, он согревается глотком виски, которым угощает его словоохотливый старый моряк, отнюдь не обескураженный его незнанием английского языка. Виски кажется ему соленым, вероятно о г морской соли, облепившей губы, но и очень крепким. Ему совсем худо, колыхание палубы, голос моряка, кричащего прямо в ухо, холод и гнетущие воспоминания— некое подобие ада. Он жаждет очутиться у себя, жаждет почувствовать себя среди близких и выбраться, любой ценой выбраться из этого страшного состояния, совершенно неподходящего для его мягкой натуры.
В ту же зиму, почти сразу после возвращения Аполлинера из Лондона, его мать, Анжелика Костровицкая, перебирается с улицы Амстердам в окрестности Парижа, в большую, пустую, окруженную садом виллу в Везине (час езды поездом от столицы). Переезд этот многое изменит в образе жизни молодого поэта. Все реже будет он заглядывать домой — мать даже примется корить его, что он появляется только сменить белье,— а излюбленным его местопребыванием по ночам станут бары возле Сен-Лазар, откуда уходят пригородные на Везине. То и дело Аполлинер опаздывает на последний из них, зачарованный живописной публикой, сменяющейся у оцинкованной стойки с батареей крепких напитков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
В тот период, когда он отправляется к Анни, он еще выполняет свои обязанности в «Спутнике», но недавно уже основал с тремя друзьями — Сальмоном, Деникером и Молле — «Фестен д'Эзоп», литературный журнал, редакция которого помещается у Сальмона, снимающего комнату в квартире некоего обойщика на улице Сен-Жак.
Оба эти занятия должны удовлетворить Анни и ее родителей. Что они скажут, как его примут, как им понравится претендент на руку их дочери? Потому что планы мсье Костровицкого на сей раз самые серьезные. Он хочет жениться. А пока что остановится у Фаика бея Коницы, албанского деятеля, немножко революционера, немножко писателя, а прежде всего оригинала, с которым Аполлинера связывает библиофильство, страсть к словарям и филологическим проблемам.
Пересаживаясь с корабля на лондонский поезд, Гийом рассчитывает, что бей Коница, пользующийся, как настоящий революционер, псевдонимом Транк Спиробег, будет ждать его на Виктория-стейшн. Но сталкивается с албанцем возле самого его дома на Оукли-крещент возле Сити-роуд, так как не очень считающийся с железнодорожным расписанием человек Востока только еще собирается ехать встречать молодого друга. Они не знакомы, но Аполлинер быстро ломает первый лед. В нем столько интереса к фигуре своего хозяина, столько он проявляет нефранцузской сердечности и внимания к его чудачествам, что Фаик бей Коница готов задержать его у себя гораздо дольше, чем тот намерен оставаться. Во время пребывания у Коницы, наверное, обсуждалось будущее сотрудничество албанского эрудита в «Фестен д'Эзоп», во всяком случае Аполлинер увозит из Лондона небольшую рукопись Коницы и — можно предположить — не только рукопись, но и некоторую сумму для поддержки нового журнала. Пребывание у Коницы было наверняка приятным, во всяком случае воспоминания, помещенные поэтом спустя восемь лет в постоянном разделе «Меркюр дс Франс», называвшемся с истинной симпатией говорят об албанском деятеле:
«Пребывание мое в Лондоне было восхитительным, Фаик бей Коница питает страсть к кларнету, гобою и английскому рожку, кроме того в его салоне есть старинная коллекция музыкальных деревянных инструментов. Утром, дожидаясь завтрака, всегда запаздывающего, мой хозяин наигрывает старые гнусавые арии, сидя сосредоточенно перед пюпитром, опустив глаза. Завтракали мы по-албански, то есть бесконечно долго.
Раз в два дня на сладкое подавался крем. Который я не выношу, зато он им объедался. На другой день подавался бланманже, к которому неравнодушен я, а он к нему не притрагивался. Завтраки длились так долго, что мне не удалось посетить ни одного лондонского музея, так как мы всегда прибывали туда в тот момент, когда уже запирали ворота. Зато мы совершали длинные прогулки, во время которых я мог убедиться, какой тонкий и образованный человек Фаик бей Коница».
Редактор журнала «Албания» — это лишь второстепенная фигура лондонского эпизода. Целью путешествия, конечно, является Анни, Анни, о которой Аполлинер тосковал весь долгий год, каждое свободное воскресное утро, каждый раз, когда возвращался в квартиру на улице Напль. Рейнские стихи, которые он правит и переделывает в Париже, пропитаны ее тонким ароматом, у Богоматери в «Кёльнской деве с цветком фасоли в руке» ее сладостная улыбка, воспоминания о встреченных на берегах Рейна девушках, самых очаровательных, всегда имеют какое-то сходство с нею: маленькая ямочка на щеке, легкая, как пух, прядка волос надо лбом, тон голоса.— говорит он в одной из строф — «Как ты». Тоска и разлука делают Анни еще более желанной. Так что когда он останавливается перед домом ее родителей в отдаленном районе Лондона, возле Лэндор-роуд, сердце его колотится и он не может удержать волнения. Он убежден, что теперь она не отвергнет его, ведь он же выдержал трудное испытание временем, все еще жаждет ее, приехал за ней преданный, как любящие в старых романтических легендах, которые он рассказывал ей на берегу Рейна.
Дверь открывает ему сама Анни, она как всегда старательно причесана, в стоячем воротничке с накрахмаленной кружевной рюшкой. При виде его она меняется в лице и с минуту ведет себя так, словно не хочет впускать в дом, как будто хочет отменить его визит или хотя бы сохранить его в тайне. «Это ты»,— шепчет она, не в силах произнести ничего больше. Но из дома слышится немолодой женский голос, зовущий Анни. Тогда она подает ему руку и безжизненным жестом приглашает пройти.
Чета Плейденов не очень радушно встречает появление в их доме черноглазого иностранца. Пасторша сидит с ними в сумрачной холодной гостиной и беспрерывно вяжет, точно так же как старые немки на берегах Рейна, пастор Плейден появляется в дверях гостиной позднее, возвратясь с дневных занятий с детьми, так что некоторое время присматривается к гостю и, прежде чем подать руку Гийому, который при его появлении встает и ждет приветствия, долго и тщательно укладывает на столике под распятием черную потертую Библию.
Гийом не отчаивается. Он рассказывает по-французски, вставляя некоторые известные ему английские выражения, о своем только что проделанном путешествии, шутит, ведет себя тактично и внимательно, пытаясь проникнуть во вкусы людей, которые, возможно, вскоре станут для него тестем и тещей. Но те молча разглядывают его без улыбки и отнюдь не уговаривают продлить этот неожиданный визит. Похоже на то, что они мало что поняли из его слов. У Анни дрожат руки, когда она подает ему стакан чая, она не смотрит ему в глаза, но, прощаясь, уславливается с ним встретиться завтра — она покажет ему Лондон, поводит по городу.
Назавтра она появляется в условленном месте, перед зданием парламента, в синем пальтеце с меховым воротником, с муфточкой и в маленькой кокетливой шляпке. Исчезла вчерашняя растерянность, доброе лицо ее округлилось от дружелюбной улыбки, она позволяет взять себя под руку и, разговаривая с ним, поворачивает к нему голову и смотрит серыми сияющими глазами, напоминающими утреннее лондонское небо. Гийом счастлив, позволяет вести себя, куда только Анни заблагорассудится, послушный и покорный, как подросток. В музее восковых фигур оба покатываются со смеху перед знаменитостями, увековеченными в исторических позах. Анни может объяснить здесь любую подробность, на сей раз пригодились ее учительские познания, но комментарии Гийом а сводят на нет всю серьезность ее слов, и ей остается только принять участие в этой новой игре и снова подчиниться власти Гийома. Им весело, весело чуть не до изнеможения, в толпе десятков похожих на них молодых пар они смотрят на карточные фокусы престидижитатора, выступающего в одном из залов, потом пробегают через комнату с кривыми зеркалами. Анни уже устала, но ни за какие сокровища не хочет зайти с Гийомом в какой-нибудь бар, где продают пиво. «Это не для дам»,— упрямо твердит она в ответ на его уговоры.
На минуту у него портится настроение. «Это же идиотизм»,— говорит он, приученный к свободе молодых француженок. Но тут представляется возможность утолить жажду в Гайд-парке, где толстая тетушка с острыми глазками, несмотря на холод, в черной соломенной шляпе с розовыми цветами и в ярком переднике поверх стеганого жакета, продает пиво прямо из бочки, стоящей на земле. Рядом, на сколоченной на скорую руку трибуне произносит речь потный усатый толстяк в котелке и черном лоснящемся пальто с бархатным воротником. Поминутно он делает перерыв и, к радости собравшихся, тянется за новой кружкой, заблаговременно приготовленной торговкой, поразительно похожей на него, словно они близнецы.
Гийом уже ни о чем не спрашивает Анни, не желая ее настораживать, одно ее присутствие наполняет его спокойствием, кажется, что ему ничего не надо только бы идти с нею рядом, перевести через узкий канал, отделяющий их страны, и — поддерживая ее под руку, чтобы она неожиданно не ускользнула,— ввести в знакомые улицы Парижа.
И вот он останавливается на минуту ц кладет ей руку на плечо, словно ученице, которую надо слегка пожурить. Она слишком долго заставляет ждать. Ему нужен ответ. Хороший ответ. Но она отворачивается и не хочет с ним говорить. Нет для него хорошего ответа, а ведь ей, как положено милой английской девушке, так не хочется обидеть этого влюбленного по уши юношу, а хочется, чтобы он не поминал Лондон злом. Но что она может сказать, чтобы смягчить ответ? Опустив глаза, она проходит мимо обнявшихся пар. Молоденький русый морячок ласково гладит грудь улыбающейся рыжей девицы с округлыми формами,— проходя мимо них, Анни видит, как дрожат его губы. Поодаль под пледом лежат другие бездомные влюбленные. Когда Анни и Гийом выходят из Гайд-парка, уже темнеет, голые лондонские деревья — после рейнских, совсем другие немые свидетели несчастной любви — провожают их, как изгнанников из потерянного рая.
На другой день Гийом ведет Анни к своим парижским друзьям, живущим в Лондоне, он — грек, она — немка, буквально похищенная из дома своим любимом вопреки воле родителей.
Этот симпатичный дом. Надо думать, должен был поощрить Анни своим примером — гляди, несмотря на национальные различия, несмотря на неодобрение родителей, им хорошо, они счастливы, почему бы и тебе не выйти за меня, Анни? Поистине Гийом прибегает к сложной стратегии, только бы добиться своей цели. Но когда неумолимо приближается день отъезда, Анни, прощаясь, снова отворачивается, и от этого жеста нет спасения. Она не хочет проводить его на вокзал, пользуясь каким-то предлогом, связанным с семьей, и прощается с ним накануне отъезда. До поздней ночи, за день до отъезда, Гийом бродит по Лондону. Покинув район исторических памятников, по которому водила его Анни, и гонимый отчаянием, точно зверь, ищущий облегчения, как все тоскующие и разочарованные, он направляется к реке. Темные стены лондонских домов кажутся ему теперь отталкивающе угрюмыми. Из переулков выползает туман и окутывает прохожих, пронизывает до костей, пропитывает влагой и одиночеством. Анни уже утрачена, он снова проиграл. Девушка, ставшая его любовью на берегу Рейна, подчинившаяся его воображению, взглядам и обожанию, в Лондоне действует по своей собственной воле, не желает его, не сказала ему ни слова надежды. Короткая весна их любви скрылась вместе с зелеными откосами Рейна, сохранившего память о их поцелуях. Все так же паром перевозит через Рейн девушек, парией и богатые кареты, молодая песня эхом отражается от скал, в кабачках рекой льется пиво и выстраивается на полу вереница высоких бутылок из-под белого рейнвейна. Постепенно на деревья ложится иней, день становится короче, приходят долгие вечера, жаждущие шепота, уверений и огня в очаге. А их там уже нет. Ему довелось полюбить в живописной и ненастоящей, добропорядочной и жестокой, гротескной и сентиментальной стране, где есть и легенда о Лорелее и брюхатые существа в шерстяных чулках и наушниках. Неужели ошибкой была та любовь, которая вот уже два года занимает его сердце и голову и, питая воспоминаниями, вызывает все новые стихи, украшенные кипарисами, соснами, развалинами замков, но несмотря на этот оперный реквизит, свежие, собственные, никому не подражающие, приносящие столько реалистических подробностей, что по ним можно накрутить фильм, нарисовать картину, составить топографию окрестностей — и, что самое важное, можно, словно по ярким знакам в горах, вычертить весь путь любви к Анни? И только лишь в Лондоне, а не среди рейнских скал, путь этот вдруг обрывается над пропастью.
Это уже не увлечение, а крушение сердца. Студенческий тон письма, который мог позволить себе в Хоннефе молодой учитель («сплю с англичанкой-гувернанткой, какие грудки, какие бедра!»), это теперь уже досадное прошлое. По улицам портового района идет взрослый, обманутый в своих надеждах человек. Он чувствует себя униженным и обиженным, не дают покоя сердце и самолюбие, непрестанная глухая тоска завладела им, как недуг. Всю лихорадку чувств он переживает так бурно, что после этого остается колышущаяся полоса печали, из которой возникают стихи, точно голос возвращающегося сознания. Бурное страдание приводит его в состояние мономании, ему кажется, что он всюду видит Анни, которую уже не увидит перед отъездом. Какой-то парень жуликоватой внешности напоминает ее выражением глаз. Он вглядывается в него, идет за ним, преследуя это ужасное гипнотическое сходство. Когда же теряет его из виду, замечает пьяную женщину со шрамом на шее, выходящую из кабака, она покажется ему так похожей на Анни, что он остановится с ужасом и неожиданной надеждой, взволнованный и опустошенный.
На драматическом материале этой прогулки, на лондонских переживаниях уже бродит бесовский эликсир поэзии, будущая «Песнь несчастного в любви», пожалуй, самое потрясающее из его стихов:
Прощай, запутанная страсть, Любовь пустая к той из женщин, Что, наигравшись мною всласть, В Германии в году прошедшем Ушла, чтоб навсегда пропасть.
О Млечный путь, пресветлый брат Молочных речек Ханаана, Уплыть ли нам сквозь звездопад К туманностям, куда слиянно Тела возлюбленных летят!
Предвечерний туман в Лондоне сгущается в ночь. Аполлинер все дальше углубляется в незнакомые улицы города. Неожиданно ему преграждает дорогу какой-то детина в облезлой шляпе, в руке его сверкает нож, поэт судорожно хватается за карман, но бандит, спугнутый приближающимися шагами, вдруг исчезает в воротах. Аполлинер стоит так еще с минуту и вдруг громко хохочет— громко, оглушительно, расслабляюще. Он еще чувствует онемелую кожу возле корней волос, холодный пот заливает лоб. Как бездарно мог он погибнуть, как глупо и гнусно. Покинутый Анни, зарезанный лондонским мазуриком. Быстро, бегом возвращается он в центр города, садится в омнибус и едет к дому Фаика бея Коницы. Когда албанец радушно, приветливо простирает объятия. Аполлинер буквально падает на его руки с рыдающим возгласом: «Мой дорогой друг!» — куда более горьким, чем надо бы для приветствия после однодневного отсутствия.
В тот же вечер он садится в поезд, уходящий с Виктория-стейшн. Пережитое за день и многокилометровая прогулка приносят ему благословенную усталость. В полудреме проводит он первый этап путешествия. На корабле царит такой холод, что прежде всего надо согреть промерзшее тело. В каюте ему душно, преследуют кошмары. Завернувшись в одеяло, сидя на палубе, он согревается глотком виски, которым угощает его словоохотливый старый моряк, отнюдь не обескураженный его незнанием английского языка. Виски кажется ему соленым, вероятно о г морской соли, облепившей губы, но и очень крепким. Ему совсем худо, колыхание палубы, голос моряка, кричащего прямо в ухо, холод и гнетущие воспоминания— некое подобие ада. Он жаждет очутиться у себя, жаждет почувствовать себя среди близких и выбраться, любой ценой выбраться из этого страшного состояния, совершенно неподходящего для его мягкой натуры.
В ту же зиму, почти сразу после возвращения Аполлинера из Лондона, его мать, Анжелика Костровицкая, перебирается с улицы Амстердам в окрестности Парижа, в большую, пустую, окруженную садом виллу в Везине (час езды поездом от столицы). Переезд этот многое изменит в образе жизни молодого поэта. Все реже будет он заглядывать домой — мать даже примется корить его, что он появляется только сменить белье,— а излюбленным его местопребыванием по ночам станут бары возле Сен-Лазар, откуда уходят пригородные на Везине. То и дело Аполлинер опаздывает на последний из них, зачарованный живописной публикой, сменяющейся у оцинкованной стойки с батареей крепких напитков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32