встреч, хотя бы и редких, с березками, с вольными птицами, с вольным ветром.
А в остальном... что ж... Жизнь его была полна.
Еще свежа была память о недавнем его выступлении с рефератом на семинаре Юрия Михайловича. Ему удалось связать учение Фурье с кружком петрашевцев (среди них был Федор Достоевский), которые расплатились каторгой за мечту о счастье человечества. Сам руководитель семинара милостиво рукоплескал Шумову, - правда, только кончиками холеных своих пальцев, это было скорее сугубо условное изображение аплодисментов, которые в университете ведь были строго запрещены.
Гриша сдал зачеты по римскому праву, политической экономии, истории философии, теории статистики - и перешел на второй курс.
В то же время успевал он работать и на пристани, успешно состязаясь с дюжими грузчиками.
Но - самое главное: в меру своих сил он участвовал в деле, о котором пока что говорить полагалось шепотом. В объединенном студенческом комитете после ареста Оруджиани университетскую группу называли теперь группой Веремьева - Шумова.
Да, ему не приходилось жаловаться. Жизнь его была полна.
Правда, оставалась область неясных предчувствий. В них как раз и хорошо бы разобраться здесь - наедине.
Но одиночество его скоро было нарушено.
Поодаль прошла стайка девушек в простеньких платьях; они перешептывались, пересмеивались, поглядывали на Григория Шумова... Приостановились. Опять пошли дальше.
Стайками девушки ходят, опасаясь, вероятно, юнкеров.
А может быть, именно ради юнкеров они и приехали сюда из питерского пригорода.
Ну, это их дело. Он отвернулся, успев, однако, заметить, что одна из девушек отделилась от других, пошла куда-то сторонкой.
А через минуту за его спиной хрустнула под чьей-то ногой хворостинка и неповторимый, единственный в мире голос пропел:
- Сидит тут... один!
Нина Таланова!
Гриша вскочил:
- Как я тебя искал! Если бы ты знала, как я тебя искал!
Они взялись за руки. Нина села рядом с ним на скамейку и спросила насмешливо, только потемневшие от волнения янтарные глаза выдавали ее:
- Как же это ты меня искал?
Поддаваясь ее ироническому тону, Гриша ответил:
- Установленным способом: через адресный стол.
- И не нашел?
- И не нашел. Мне дали адрес единственной в Петербурге Нины Талановой, она оказалась старой актрисой.
Нина разглядывала Шумова, укоризненно качая головой. У него замерло сердце. Даже страшно на миг стало: до того она была хороша! За годы разлуки она как будто выросла, выглядела статной, что-то повелительное появилось в ее красоте.
- Я, правда, не знал, как зовут твоего отца, - сказал он виновато: не мог указать в адресном листке твоего отчества.
- Что имени моего бати ты не знаешь, это еще туда-сюда, это простительно. Но ты, оказывается, и мое имя позабыл.
- Твое имя?!
- Ну да. Меня зовут Антониной. Нина - это уменьшительное.
- От Антонины уменьшительное будет Тоня.
- У кого Тоня, а у меня - Нина. Я не виновата, так уж с детства повелось.
Она поглядела на растерянное Гришино лицо и рассмеялась:
- Ну, рассказывай теперь, как ты живешь.
И начался разговор, не очень связный, не очень умный, но весь пронизанный солнцем, как благоухающий смолою сосновый цвет, что все летел и летел сверху и падал на них и тонул в легком золоте Нининых волос...
- Рассказывай же! - велела она.
Гриша, стесняясь немножко и от этого без нужды подтрунивая над самим собой, начал рассказывать об университете, об артели грузчиков, о том, как он - мученик - продавал журнал "Наш путь".
Нина выслушала его и сказала:
- Я была торговкой раньше тебя.
- Когда ж это ты успела? - недоверчиво усмехнулся Гриша.
- Когда успела? Мне тогда седьмой год шел. Отец в Ригу уехал искать места. А меня у тетки оставили, она и послала меня на рынок продавать подсолнухи. Вот так я и стала торговкой.
- И что ж... были у тебя успехи на этом поприще? - спросил Гриша, чувствуя, что шутка его не удалась.
- Были. Один раз какой-то франт в суконной тройке вытряс себе в карманы почти весь мой мешочек с подсолнушками, погладил меня ласково так по голове и дал целый двугривенный. Вот счастье-то! Помнишь, чего стоили в те времена двадцать копеек?
- Помню.
- Как я обрадовалась! Схватила монетку, да скорей домой, к тетке! Отдала ей деньги... Ну, думаю, сейчас похвалит меня. Мало - похвалит даст в награду ну уж никак не меньше чем леденец. Тетка взяла двугривенный, поднесла его к окошку, поглядела, на зуб попробовала. Потом сняла со стены ремень и высекла меня. До сих пор помню - рука у ней была тяжелая и сечь она умела. Двугривенный оказался фальшивым - из олова.
Гриша низко опустил голову. Ему представилось - до боли ясно маленькая девочка с худеньким личиком, освещенным доверчиво ждущими глазами. И в ответ на это доверие ее побили безжалостно: она на седьмом году жизни не научилась отличать серебро от олова.
Нина наклонилась, заглянула сбоку в Гришино лицо и легонько погладила пальчиком его брови:
- Ну, разгладь свои сердитки!
Гриша вскочил и, задохнувшись от волнения, протянул к ней руки.
Но она уже отвернулась - заинтересовалась вдруг кустом розоватых цветов, росших среди зарослей крапивы, в трех шагах от скамейки.
- Ты не знаешь, как называются эти цветы?
- Крейц-роза, - обиженно ответил Гриша.
- Крейц? Роза - это понятно. А крейц?
- Это латышское название.
- А по-русски не знаешь, как эти цветы называются? А я-то думала, что ты теперь такой образованный, что все знаешь: названия всех цветов, всех птиц...
- На юридическом ботанику не изучают. А как птиц зовут, я знаю не потому, что образованный, а потому, что рос в деревне.
- Тогда скажи: кто это поет?
Гриша прислушался.
В листве березы нежно, сиротливо звенела невидимая веснянка.
- Пеночка, - сказал он. - Ее у нас еще веснянкой зовут. За то, что она встречает и провожает весну. Скоро она перестанет петь.
Нина смело взяла его за руку - этого было достаточно, чтобы он перестал обижаться.
Они пошли по тропинке. Где-то низким голосом пела славка. Подождав, ей ответил бойкой россыпью зяблик.
- Не обижаешься больше? - тихонько спросила Нина.
- Нет.
"Разгладь свои сердитки"... Все в нем сейчас пело: "Разгладь свои сердитки"!
Как он мог до сих пор думать что его жизнь полна? Только с сегодняшнего дня ее озарило счастье! "Разгладь свои сердитки"...
- Смотри! - вскрикнула Нина.
На полянке, солидно ступая, путешествовало целое семейство скворцов.
Увидев людей, они не очень-то испугались - отлетели совсем недалеко и продолжали ходить по траве, деловито приглядываясь к земле, разыскивая добычу.
- А синичку я узнала! - обрадовалась Нина. - Вот она! - и показала на дерево.
Да, это была синичка... И пестрый дятел тукал по стволу сосны. И легкие солнечные капли неслышно летели сверху, - сосны дарили им мало заметные глазу последние свои цветы...
- За что мне обижаться? - сказал Гриша. - Разве только за то, что я вот искал тебя как умел... а ты, конечно, и не подумала меня разыскивать.
- Я - женщина, - сказала она лукаво.
- Женщина? Девчонка ты... - Гриша нечаянно произнес эти слова с такой глубокой нежностью, что оба они смутились и долго не решались поднять глаза - шли и смотрели себе под ноги.
Они вообще побаивались друг друга.
Это не помешало им встречаться теперь каждое воскресенье.
Гриша познакомил Нину с Катей Трофимовой, и они втроем часто уезжали на острова, или в Павловск, или в Красное Село, - там у Нины, как оказалось, жили двоюродные сестры - работали на бумажной фабрике.
С этими сестрами Нина и гуляла в памятный июньский день.
- Я ж тебе всегда говорила: Талановы роднёй богаты, - смеялась она.
Катю Трофимову не узнать было - от деревенской ее робости и следа не осталось.
Она охотно встречалась в свободное время с Шумовым и Талановой, много рассказывала о своей фабрике... Потом пригляделась к ним - и свободного времени у ней вдруг не оказалось.
Пришлось им тогда в воскресные вечера уезжать на острова вдвоем. А уходили они оттуда пешком - трамваи уже отдыхали в этот час в своих депо, улицы становились пустынными, дома казались призрачными, невесомыми, крыши их улетали в жемчужную полумглу.
С непередаваемой томительной грустью отгорали последние белые ночи.
Бледные огни на Стрелке отражались в спокойной воде. Деревья стояли неподвижно, заколдованные, - все было словно во сне.
Взявшись за руки, как дети, они бродили по безлюдным аллеям.
Это был их час: разошлась и разъехалась уставшая от веселья нарядная публика, рысаки увезли поздних седоков, огни ночных ресторанов гасли...
Все вокруг становилось необыкновенным.
Только сам Григорий Шумов казался себе слишком будничным, неуклюжим рядом с Ниной, всегда такой праздничной в светлом ситцевом платье. Судя по всему, она была даже умней его.
Однажды он сказал об этом и неожиданно вызвал ее гнев.
- Ты ведь хотел бы, - спросила сердито Нина, - чтобы я была самая красивая? Нет, я не так сказала: я не самая красивая, но ты должен считать, что для тебя я - самая прекрасная девушка на свете. А мне нужно, чтобы ты был умней и лучше всех. И, уж во всяком случае, умней меня.
- Значит, если б я был неумным, ты меня не могла бы полюбить?
- Какой бы там ни был для других, для меня, если б я полюбила тебя, ты стал бы самым умным.
- Если б? Значит, на самом деле...
Он не закончил: не надо лгать - Нина ведь сказала "разгладь свои сердитки", это и было их объяснение.
При ней нельзя было лгать.
Как-то раз, уже под утро, когда в необозримой перламутровой дали еле заметно просочился розовый свет - заря поднималась над спящим городом, где-то за деревьями послышались голоса.
Как, они не одни здесь?!
Сочный баритон, растягивая слова, продекламировал по-актерски:
- Пре-элесть моя! Разве я мог забыть чарующие дни нашего дивного прошлого?
- Ой, ой! - Нина застонала, как от зубной боли. - Какая гадость! Пойдем скорее отсюда!
Она не выносила фальши. Ни в чем! И сама бывала прямой - до бесстрашия.
- А знаешь, - спросила она однажды, - что я сказала в тот раз своим двоюродным сестрам?
Гриша понял: "в тот раз" - значит, при первой их встрече в Красном Селе.
- Я им сказала: вон там сидит мой суженый. Это про тебя.
- Нина!
- Погоди. Я слово "суженый" толкую по-своему. Помнишь, я рассказывала тебе на вокзале сказку о латышской девушке Розе? Она умерла, оставшись верной своему суженому...
- Суженый - это тот, за кого девушке суждено выйти замуж.
- А я не хочу такого толкования! Мы с тобой никогда не поженимся.
- Это почему ж?
- Потому. Мы можем пожениться, только если весь мир перевернется.
- Нина! Я тебе обещаю: он перевернется!
- Не болтай глупостей.
- А говорила: я самый умный.
- Да. И рядом с этим умным, образованным Григорием Шумовым не хочу я состоять женой-недоучкой.
- Что ты городишь! Идиотизм какой-то!
- А говорил - я умней тебя. И в самом деле, уж в этих-то делах я посмышленей тебя. Давай лучше помолчим.
Но через минуту сама же первая нарушила молчание:
- Что, если действительно все перевернется, и дочка слесаря сможет получить образование?
- А ты разве не уверена в такой перемене?
- Уверена. Но она может наступить, а я уже буду старой девой.
- Интересно!
- Кстати: очень интересно иногда подумать о словах. Судьба. Суждено. Суженый. Тот, кого суждено считать... ну, как это... своим избранником. Сердцу суждено, понимаешь? Но, кроме сердца, есть разум. И разум - не велит.
- "Кстати"... Хорошее "кстати"! Ты что же, хочешь только разума слушаться?
- Обязательно.
...Много еще было у них таких разговоров. И Гриша понял: трудным будет его счастье. Да и будет ли?
Нина сказала:
- Говорят, первая любовь остается в памяти навсегда. Расстанемся мы с тобой, а помнить друг друга будем всю жизнь.
Это было в сумерки, и Гриша старался вглядеться в смутное Нинино лицо: это что, всерьез сказано?
Она сама обо всем рассудила, решила твердо... И не слушалась его ни в чем - его, самого умного, самого лучшего...
Придя домой, Гриша увидел у себя на столе письмо из дому.
Отец писал, что судьба свела его с солдатом Яном Редалем: тот лежал в госпитале тяжелораненый.
Гриша долго сидел над отцовским письмом.
Первый его друг, друг его детства, Ян Редаль! Вот кого он никогда не забудет...
Первая дружба, как и первая любовь, - не забывается.
37
Ян Редаль лежал и слушал. Издалека - через черную ночь - летела к нему песня.
Пели латышские девушки - о Янисе.
Бессмертный Янис полюбил простую земную девушку. И такой сильной, безоглядной была эта любовь, что он вот в такую, как сейчас, черную ночь бросил знаки своей власти: венчавший его дубовый венок и пылающий факел. И, свободный, счастливый, крикнул девушке:
"Иди за мной! Теперь ничто нас не разделит. Что же ты молчишь? Где ты, я не вижу тебя больше..."
Ян Редаль ощутил на горячем лбу отрадное дыхание ветра. Он вдруг понял: рядом открыто настежь окно и ночь, полная таинственных шорохов, запахов травы и цветов, росистая августовская ночь дышит ему в лицо.
Ясные голоса пели по-латышски:
"О Янис! Янис! Ты уронил свой огонь!"
"Огонь! Огонь!" - прошелестел жестяным шепотом капитан Селенс. Латышские стрелки бежали вперед со штыками наперевес, упрямые, сумрачные, обреченные, - вдали видны были черные гряды взрытого торфа да сломанные снарядом чахлые березы; их расщепленные стволы белели, как обнаженная кость. Ноги бессильно вязли, как в дурном сне, - на целые версты лежала кругом топкая, болотная земля.
Черная полоса торфа зловеще осветилась губительным желтым пламенем, что-то сильно толкнуло Яна в грудь. Но упал он не сразу. Пробежав еще несколько шагов, он вдруг ощутил ладонями холодную воду, успел подумать: "Я ранен", и потерял сознание.
...Как хорошо, что все это прошло! Он снова открыл глаза, осторожно ощупал грудь: ага, повязка. Ян пошевелил руками. И ноги тоже целы!
Он будет жить!
"Как я найду тебя, Янис? - пела ночь ясными девичьими голосами. - Ты бросил свой факел, а кругом темно..."
Неизмеримо далекой была песня, и все же он слышал каждое слово. Так легко летит звук только по речной глади или по росистой траве. А почему он решил, что теперь август? Его ранило в июньскую атаку...
В июне - "лиго" - день Яниса, его день, и девушки поют сегодня для него, Яна Редаля, свои чудесные песни.
"Янис, Янис! Чем ты будешь светить людям?"
Над головой уже не было непроглядной тьмы. В мягком, как серый шелк, сумраке показалась женщина, одетая в легкую ткань, стали видны ее босые ноги... Нет, она не шла, она летела ввысь, на плече у ней был кувшин, похожий на большой, круто выгнутый рог.
В шелковом предутреннем сумраке загорелся розовый отсвет, и Ян разглядел лицо женщины и резвящихся вокруг нее дородных младенцев - у них были широкие, как у мотыльков, крылья.
Он зажмурился: опять бред.
"Янис, я не пойду за тобой, ты потерял свой огонь, нас разделяет ночь и черные дороги; их не озарит теперь пылающий твой факел..."
- Где я? - громко спросил Ян Редаль.
- А, очнулся, - раздался вблизи шепот.
И он снова поднял тяжелые веки: над ним склонилась сестра милосердия - он узнал ее по белой косынке с крестом.
- Сестричка, пить! - прохрипел кто-то рядом.
- Сейчас, сейчас... не шуми.
Далекая песня смолкла.
Ян с трудом повернул голову: рядами стояли железные койки, накрытые солдатскими одеялами.
Значит, он в госпитале.
Откуда же там, наверху, эта женщина, окруженная крылатыми детьми?
- Потолком, земляк, интересуешься? - послышался рядом сипловатый голос. - Потолок расписан знатно, а кормят плохо. Нам с тобой довелось во дворец попасть. Граф Шадурский в Питер удрал, а его поместье под госпиталь взяли. Куда тебя ранило-то?
- В грудь.
- Латыш? Я по говору угадал, ты все бредил... Доктор нам попался хороший, а то бы ты давно помер.
- Тс-с!.. Тише! - приказала неслышно появившаяся сестра.
И сосед Яна умолк.
Да, наверху был всего-навсего потолок. Искусно нарисованная на нем женщина стояла босой ногой на розовом облаке и сеяла из крутого рога цветы и виноградные гроздья. По краям потолка лепился богатый карниз в виде гирлянд из крейц-розы. Ну что ж, таким потолкам и полагается быть в домах графов.
- Ах, хорошо ночью девки пели!.. - вздохнул сосед по койке. - Слов не пойму, а до сердца доходит.
Уже совсем рассвело. Рядом кашляли, стонали, переговаривались вполголоса.
Скоро пришел доктор в белом халате, веселый, краснолицый, в сопровождении сестры милосердия, которую он звал барынькой.
- Этого, барынька, на перевязку, - велел доктор, кивнув на Яна Редаля. - Ну, герой, выкарабкался ты, через месяц можешь плясать!
- А мне, видно, не до пляски, - сказал сосед Яна.
- Благодари бога, что руки остались целы. Ты ведь плотник?
- Мне только и осталось, что бога благодарить за его милости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36