Но сдержался, он умеет владеть собой. Так что нельзя сказать: "все сплетни"!
Значит, грузин хотел испытать его, Гришу: что он знает о большевиках? Но зачем было испытывать намеками? Почему не спросить начистоту? "Почему, почему"... Нет, видно, только у Григория Шумова, деревенщины, душа нараспашку. "Знает, что утаить следует", - сказал Барятин про Оруджиани. Не утаил он, а не поверил Григорию Шумову.
- Давай еще по одной! - предлагал не в первый раз Барятин и, наконец вглядевшись в лицо Шумова, рассердился: - Тебе неинтересно?
- Пойдем-ка. Хватит всего этого, - сказал Гриша и поднялся.
- Слаб ты, я вижу, на выпивку!
Шумов пошел к дверям, потом, вспомнив, что надо расплатиться, вернулся.
Барятин с любопытством разглядывал его ноги. Потом с той же заинтересованностью начал смотреть, как Гриша отсчитывает деньги.
- В чем дело? - заметил наконец его взгляд Шумов.
- Смотрю, шатаешься ты или нет. Выпили мы порядком.
- Я и не почувствовал... Вот только холодно стало от пива.
Они вышли на улицу.
- Как-то раз привел я сюда Веремьева, - сказал Барятин. - Есть такой Илья Муромец на юридическом факультете. Да ты, наверное, знаешь его. Мы с ним осушили за один присест кружек по шести. Выходим из таверны - он шатается. Вот что значит сила внушаемости. Дурень поверил, что это настоящее пиво.
- А разве нет?
- Это солодовка, прекрасный напиток, но без грана алкоголя.
- Значит, наш брудершафт тоже ненастоящий.
- Обиделся? За обман? Ну, я же в шутку! И про даму-пьяницу соврал: я в первый раз ее вижу.
Барятин хохотал - сущий мальчишка. Белозубая улыбка, жизнерадостный блеск чистых, словно только что вымытых ключевой водой глаз... Все это не вязалось с его россказнями о грузине, о дочке профессора...
- Значит, до вечера? - сказал Барятин, прощаясь. - Встретимся у театра.
17
Когда Шумов подошел вечером к подъезду театра, там под железным навесом уже сгрудилась небольшая, но довольно шумная группа студентов.
Попозже пришла Репникова, краснощекая девица в пенсне, вида чрезвычайно решительного.
Она сразу же потребовала отчета: у всех ли имеются свистки?
Гриша признался, что свистка у него нет. И даже оробел от осуждающего молчания, которое после этого наступило.
- Коллега, возможно, своевременно овладел искусством трехпалого свиста? - спросил кто-то с насмешкой из темноты, которая уже сгустилась под навесом.
Гриша виновато промолчал.
К счастью, в это время явилась запыхавшаяся Кучкова и вручила ему глиняную свистульку. Он торопливо сунул ее в карман.
Теперь все как будто было в порядке.
Постепенно прибывали все новые заговорщики.
Под навесом становилось все более весело и шумно.
На шум подошел встреченный взрывом хохота городовой, вгляделся, узнал студенческую форму, и это как будто его успокоило, он удалился.
Настоящее веселье началось с появлением Барятина, который сразу показал себя душой общества.
Прежде всего он предложил устроить складчину и послать "делегатов" за горячими баранками - ночь предстояла долгая и холодная.
Деньги он собирал, сняв фуражку и обходя всех с завыванием:
- Дорогие братья и сестры! Поимейте сочувствие...
Репникова приказала ему:
- Сейчас же накройте голову! Простудитесь.
Но, вероятно, тут же, глядя на могучую шевелюру Барятина, сообразила, что никакой мороз беспечной его голове не страшен.
Принялись с гвалтом выбирать "делегатов".
Выбрали, конечно, Барятина. А в помощь ему - Кучкову.
"Делегаты" исчезли на целый час. Воротились веселые, обнимая огромные связки баранок.
- Только что из печи! Мы дожидались, когда вынут, - объявил Барятин.
Кучкову он уже называл Таней.
Грише это не очень-то понравилось, и он отошел в сторонку, в темноту под навесом; пусть наконец оставят его в покое.
Но в покое его не оставили. Стоять неподвижно на таком холоде в подбитых ветром шинелях оказалось просто невозможным - началась игра в пятнашки, вольная борьба, кто-то сгреб Гришу в охапку, пришлось отбиваться...
Снова возник из окружающего мрака грузный городовой (сам-то он был в валенках с калошами, в стеганной на вате шинели) и заявил пропитым голосом:
- Попрошу держать себя аккуратней!
Под утро пришли становиться в очередь какие-то молчаливые личности сперва барышники (они и не думали скрывать сомнительные свои занятия); чуть рассвело, появились столичные театралы - из тех, кому места в партере не по карману.
Касса открылась ровно в девять, и студенты первыми получили билеты на галерку.
К этому часу все озябли, устали, притихли...
Репникова распорядилась: немедленно разойтись по домам. И чтоб на спектакль всем явиться выспавшимися!
В театре у Гриши настроение всегда становилось приподнятым. Казалось, самый воздух этому способствовал. Каким-то неуловимым ароматом было полно все кругом: и зал, и фойе, и коридоры, и даже гардеробные ниши. А оживленные взоры, устремленные кому-то навстречу? А сдержанный гул, постепенно нарастающий, праздничный?
На этот раз даже обстановка в театре представилась необычной. Зал был красный с золотом. Под лепным потолком сияла, отсвечивая радужными огоньками, огромная хрустальная люстра. Кованными из бронзы казались украшавшие барьеры лож крылатые римские шлемы, скрещенные мечи, факелы с витым, круто отнесенным в сторону пламенем. Все это при внимательном осмотре оказывалось деревянным, покрытым сусальным золотом, кое-где потемневшим в изгибах резьбы. Ну так что ж? Даже дерево здесь лицедействовало, оборачиваясь бронзой... Это было сродни театральному волшебству, по законам которого города из картона выглядели на сцене величественными, а пригоршни граненых стекол блистали алмазами.
Волшебство... Оно началось с появлением Мефистофеля.
Это был не тот примелькавшийся дьявол, которого Грише уже доводилось видеть на театральных подмостках, - одетый в черное узкое трико изворотливый черт, проворно исчезающий при виде креста.
Нет, к рампе вышел князь тьмы, в плаще, подбитом алым шелком, с украшенной драгоценными камнями нагрудной цепью, с рыцарской шпагой на боку.
Но главное было, конечно, не в этом.
Главное таилось в необъяснимой власти, магической силе, которая как бы струилась в зрительный зал с каждым словом, с каждым движением артиста.
Голос свободной и пленительной мощи заполнил все кругом: поток, не знающий берегов.
Певец. Актер.
Но он не только пел. И не только играл.
Он жил и заставлял вас жить рядом с ним - в мире, озаренном радостью, светом, восторгом.
Он заставлял покоряться ему, безоглядно отрешаться - пусть на час только - ото всего и наслаждаться радостным своим пленом.
Каждое его движение было пластично и верно до предела. И невольно охватывал вас мимолетный страх: так легко перейти предел - еще один жест, и будет нарушена какая-то правда, священная и для него и для вас. Но он не делал этого лишнего жеста - и правда оставалась нетронутой.
Гриша забыл обо всем... О Репниковой, о Барятине, о Тане Кучковой. О свистке, лежавшем в его кармане.
...Поселяне и рыцари преграждают путь дьяволу крестообразными рукоятками своих мечей. Черту полагается при этом трепетать от страха, содрогаться, никнуть к земле, исчезать.
Но тут произошло совсем другое.
Мефистофель молниеносным движением загородился от креста плащом, повернутым к залу красной изнанкой, - она вспыхнула под упавшим сверху лучом прожектора, как огненный столб, - грозный, готовый испепелить каждого, кто к нему прикоснется.
Поселяне отступают в суеверном страхе.
Они уходят, а князь тьмы откидывает плащ и, торжествуя, хохочет им вслед, огромный, могучий, всесильный. От дьявольского смеха у зрителя мурашки бегут по спине.
Когда тяжелый малиновый занавес медленно пополз, закрывая сцену, а под лепным потолком светлым костром загорелась огромная люстра, в зале возник ураган. Ураган ликования, неистовых криков, рукоплесканий, вызовов...
Гриша увидел рядом с собой побледневшее от волнения лицо Барятина и затылок Репниковой: вся перегнувшись через барьер галереи, она вопила изо всех сил:
- Браво! Браво! Браво!!!
Волосы у ней растрепались, пенсне упало с носу, она судорожным движением еле успела поймать его на лету и, должно быть, именно от этого пришла в себя.
- Я аплодировала таланту... а не... - пролепетала она в раскаянии, но, кажется, лепет ее слышал один Гриша - такая вокруг продолжала бушевать буря.
...Студенты принялись смеяться над собой, в том числе и над Репниковой (она, утратив авторитет, страдала непритворно), только собравшись в фойе, куда пробились со всяческими хитростями: с их билетами в нижние ярусы спускаться не полагалось.
Гриша в фойе не попал. В узком коридоре кто-то крепко ухватил его за локоть. Он оглянулся: позади, весело сияя черными глазами, стоял Оруджиани.
- Слыхали новость? Никишин в университет больше не вернется. Наша взяла... Победа!
Гриша промолчал. Бог с ней, с этой победой. Особенно если о ней сообщает с видом именинника человек, который ему, Шумову, ни в чем не верит.
- Не надо, впрочем, и преувеличивать это событие, - продолжал Оруджиани. - То, что случилось на лекции по финансовому праву, послужило только толчком. Профессор Никишин с первых дней войны очень удачливо играет на бирже. Говорят, он покупает себе крупное имение на Украине. Теперь ему и университет ни к чему.
"Говорят"... Об Оруджиани тоже говорят бог знает что.
- У вас как будто настроение сегодня кислое? - спросил грузин.
- У меня всегда настроение портится, когда я вижу, что мне не доверяют.
- Кто вам не доверяет?
- Вы.
- Благодарю! Не ожидал.
- Про Озерки писали во всех газетах, так что и скрывать-то тут было нечего.
- Ах, вот что! Но я же и не думал скрывать.
- Вы начали о них говорить - и спохватились.
- Я начал... и не спохватился. А решил отложить разговор. Ведь надо же было сперва выяснить, по пути нам с вами или мы разойдемся, как в море корабли.
- Ну, и что ж? Выяснили?
- Да, в ту самую минуту, когда на лекции Никишина раздался ваш оглушительный бас.
- Не вижу ничего смешного!
- Пожалуй. Ничего нет смешного в том, что вы примкнули к людям, поднявшим свой голос против шовинистического угара.
- Вы это... серьезно?
- Вполне. Сегодня вы очень кстати вспомнили об Озерках: близится годовщина событий, связанных с этим местом... Понимаете?
- Понимаю!
- Нам обязательно надо встретиться на днях.
- Значит, все-таки связался черт с младенцем, - сказал Барятин, когда Гриша вернулся на свое место в галерее пятого яруса.
- Кто черт, а кто младенец? - с любопытством спросила Репникова; в ее тоне уже не было командирского оттенка.
- Младенец - вот этот мой сосед, Григорий Шумов. А черт остается чертом.
Но тут на них свирепо зашипели соседи - раздвинулся малиновый занавес, наступила тишина, зажглись огни рампы, и Гриша опять забыл обо всем его окружающем.
18
Таким образом, порок не был наказан: знаменитый певец с триумфом отбыл к себе в Москву, не покорив в Петербурге только одного человека юную артистку, оставшуюся верной своему жениху.
Через неделю обо всем этом никто уже и не вспоминал, в том числе и Таня Кучкова: с ней Гриша встречался теперь довольно часто.
Она пробовала объяснить ему суть своего отношения к Барятину, который ей "нисколечко не нравится".
Григорий Шумов выслушал эти объяснения с таким рассеянным видом, что Таню это задело.
- Скажите, - спросила она его, - а если бы я была старухой, вы так же охотно встречались бы со мной?
- А что ж... бывают и старухи умные. С ними и поговорить интересно.
- Я умная? Ну хорошо. А если бы у меня нос был вот такой - рулем?
Он должен был сознаться, что большой нос, в виде руля, конечно, ее испортил бы. И вообще, привлекательный вид Кучковой, милые ее глаза - все это играло какую-то роль в его отношении к ней.
Хорошо бы иметь такую сестру. Младшую сестренку с Таниным лицом и, пожалуй, с ее своенравным характером.
Во всяком случае, встречи с ней вносили какое-то тепло в жизнь Григория Шумова.
Пораздумав на эту тему, он решил: ну конечно, все дело в том, что у него не было сестер. А сестры (или хотя бы одна сестра) человеку необходимы. Иначе он черствеет, и живется ему на свете неуютно.
Иногда ему хотелось поделиться с Таней - именно с ней - своими сомнениями. Не сделал ли он ошибку, поступив на юридический? Ну какой из него адвокат? А если идти не в адвокатуру, то и не в следователи же!
Таня слушала его внимательно и советовала что-нибудь неожиданное. Например, учиться петь.
- У вас же сильный голос!
Сама она упорным трудом достигла некоторых успехов по классу рояля. И, кажется, втайне хотела, чтобы и Шумов подвизался в родственной ей области.
- Впрочем, хорошо еще быть врачом. Только необыкновенным. Вот как Бехтерев, например.
Перед Бехтеревым она благоговела. Для этого были свои причины. Однажды, набравшись смелости, она пошла к нему на прием и стала уговаривать его, чтобы он взялся лечить на дому старую актрису, ее родственницу: может быть, больной поможет гипноз. Знаменитый психиатр даже насупился - редко кто решался просить его приехать на дом. Потом посмотрел в Танины детские упрямые глаза и неожиданно для самого себя буркнул:
- Оставьте на всякий случай свой адрес. - И денег не взял: - Учащихся принимаю бесплатно. Вы ведь учащаяся?
На следующий же день он приехал к Кучковым, взял Нину Георгиевну за обе руки, как хороший знакомый, и начал долгий разговор. Не о театре, нет, - о малодушии. Только малодушный человек отказывается от любимого дела, а потом горюет от этого.
- Я люблю театр! - воскликнула она. - Но я же не могу играть...
- Когда у меня начнут дрожать руки от старости и я не буду в состоянии лечить людей, я стану учить других: студентов, молодых врачей. Вы не можете играть, но любимое ваше дело останется с вами - вы можете передать свой опыт...
Он говорил с ней больше часу.
Вероятно, это и был гипноз. Больная постепенно успокаивалась. После четырех визитов профессора в ее состоянии наступило заметное улучшение. Она уже без слез могла встречаться с посторонними.
Недаром Бехтерева называли чудотворцем!
Наконец наступил день, когда Таня привела к ней Григория Шумова. Старуха сразу узнала его и сказала довольно благосклонно:
- Ах, это тот самый молодой человек, которого выгнала моя внучка?
Потом заставила его подробно рассказать, как студенты решили освистать знаменитого певца и что из этого вышло.
И смеялась от души:
- Ах, какие вы все дураки!
Причисленный к сонму дураков, Гриша тем не менее стал охотно бывать в Таниной семье. Иногда, впрочем, она назначала ему "свидания" и на улице или где-нибудь в Летнем саду - "так было интересней", по ее словам.
Некоторое время Шумову казалось, что это действительно интересней.
Скоро, однако, произошел совсем маленький случай, который опять-таки совсем незаметно, но все-таки нарушил непринужденность их отношений.
Как-то раз (они сидели на скамейке в Лермонтовском сквере) Таня спросила Гришу самым невинным тоном:
- Что ж это так медленно развивается наш роман?
- Какой роман?
Таня вдруг страшно покраснела:
- Шуток не понимаете!
- Нет, шутки я понимаю. С вами мне весело. - Он воодушевился. Знаете что? У меня нет сестер. Может быть, потому я и рос грубияном. А вы мне - ну как сестра, честное слово!
- Онегин какой нашелся! - сердито проговорила Таня и, отвернувшись, начала пристально глядеть на ограду сквера.
- Почему Онегин?
- "Я вас люблю любовью брата"... Смотрите, какой-то субъект делает вам непонятные знаки.
Гриша повернул голову и увидел Персица. Самуил стоял у ограды и действительно обращался к нему с призывными жестами.
Гриша с досадой махнул ему рукой. Персиц понял это по-своему и направился к скамейке, на которой они сидели. Учтиво извинившись перед Таней Кучковой, он сказал:
- Шумов, мне надо тебя на два слова.
- Можешь говорить при ней.
- Я ему - ну как сестра! - патетически произнесла Таня.
- Очень приятно. - Самуил помялся и проговорил нерешительно: - Тебя просят приехать... Ирина Сурмонина просит. Она какой-то сюрприз для тебя приготовила.
- Чепуха. И, кроме того, мне некогда.
- Именно сейчас, в эту минуту, некогда?
- Да. Именно сейчас.
- А несколько, скажем, позже?
- И несколько позже некогда.
- Поезжайте, - вмешалась Таня.
- Здрасте!
- Не "здрасте", а прощайте навсегда, если вы сейчас же не поедете.
Гриша не удержался - широко улыбнулся, как всегда при проявлении Таней диктаторских замашек.
- Поезжайте, говорят вам! - приказала Таня.
- А вы со мной поедете? - не подумавши, спросил Гриша.
- И я поеду! Можно? - обратилась она к Персицу.
- Помилуйте... - пробормотал Самуил.
- Принимаю как приглашение. Едем! Хочется мне посмотреть на нее... как вы ее назвали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36