Гриша с досадой поднялся, нашарил в темноте спички и пошел зажигать висевшую на жестяном щитке, у самого косяка входной двери, маломощную и чрезвычайно пахучую керосиновую лампочку.
Колокольчик звякнул, на этот раз уже с нетерпением: раз, другой, третий.
Ни Марья Ивановна, ни соседи Гришины так не звонили. Кого это еще принесло? Не Персица ли снова?
- Сейчас! - крикнул он сердито, закончил возню с заросшим сажей фитилем лампы, надел стекло и, не спрашивая, кто звонит (бояться тут не было в обычае - откуда взяться в такой квартире имуществу, привлекательному для злоумышленников?), открыл дверь.
- Руки вверх! - громко сказал шагнувший через порог рослый человек.
Разглядев при тусклом свете студента, он вежливо снял с головы барашковую шапочку пирожком, какие чаще всего носили молодые рабочие.
- Извините, - проговорил он, - я думал, это Тимофей Леонтьевич.
- А его, кажется, нет дома. - Гриша подошел к двери в комнату Шелягина и на всякий случай постучал. - Он не приходил еще.
- Вот досада-то! - огорченно сказал вошедший и повернулся уходить, но не ушел, словно раздумывая.
Луч чахлой лампочки упал на него - свету хватило ровно настолько, чтобы осветить черную бровь, круглый соколиный глаз, смуглую щеку... и сердце у Гриши забилось.
- Неужто дядя Кирюша?!
Вошедший круто обернулся - это был Комлев; все тот же, каким знал его и любил Гриша за веселый нрав, за удаль, которой тот славился на всю деревню Савны и даже далеко за ее околицей... Только лицо Кирилла, прежде худощавое, как будто раздалось вширь да плечи стали еще могутней.
- Дядя Кирюша!
Комлев осторожно вгляделся в Гришино лицо:
- Не признаю.
- Ну как же так?
- Ей-ей, не признаю.
- Да я же Шумов Григорий. В "Затишье" встречались... Забыл?
- Забыть - не забыл, а поверить - никак не поверю, Ивана Иваныча наследник, что ли?
- Ну да!
- Вот история-то! Ты что ж, теперь с ясными пуговицами? Встретил бы я тебя на улице - ни за что не угадал бы.
- А я тебя сразу узнал! Ну, пойдем ко мне, потолкуем...
- Меня-то немудрено узнать: я как числился в дядях, так в этом звании и остался. А ты был мальчонкой, а теперь сам дядей стал. Вот оно в чем разница-то.
Кирилл вошел вслед за Гришей в комнату и спросил:
- Стало быть, теперь мне тебя и обнять не полагается? Вон какая на тебе одёжа.
- Полагается, дядя Кирюша... Обязательно!
Они обнялись, потрясли друг друга по-мужицки, изо всех сил, и Кирилл сказал одобрительно:
- Костью в батю пошел. Силенки хватает?
- Не жалуюсь. А я знал, дядя Кирилл, что ты в Питере.
- Ну как же! Я давно столичный житель. В пятом году, как подался из деревни, сперва плоты гонял на Двине, а потом сюда определился, в грузчики.
- А на войну почему не попал?
Кирилл молча протянул на свет правую руку: вместо среднего и указательного пальцев торчали на ней два обрубка, похожие на разросшиеся мозоли.
- На плотах бревном ударило. Да что ты все меня спрашиваешь, а сам про себя ничего не говоришь?
- Да про меня что ж говорить? Вот - учусь в университете. А больше и рассказать нечего.
- "Рассказать нечего"! Да это ж самое удивительное - из нашего брата мужика хоть один человек в бары попал.
- За что ж ты меня обижать вздумал, Кирилл?
- Обижать? - Комлев спохватился. - Верно, не то слово сказал, это меня твои пуговицы сбили... А за то, что в бары не лезешь, дай-ка я тебя еще раз обойму.
Они опять обнялись. И опять Комлев сказал:
- Костью широк.
- В грузчики гожусь?
- Хоть завтра могу определить - баржи разгружать. - Кирилл вдруг прищурился и залился тоненьким, не подходившим к его фигуре смехом: - А своего знакомца, дружка моего - Ивана-солдата помнишь? Тоже здесь, в Питере. И знаешь, кем он тут состоит?
- Кем?
Кирилл опять засмеялся:
- Иван теперь важная птица. На большой должности состоит... Старшим дворником.
- Вот бы его повидать!
Кирилл покачал головой:
- А вот уж этого нельзя. Никак нельзя.
Он поглядел на Гришу, подумал. И будто решился:
- Ладно. Тебе-то я могу сказать. Ты ведь к этому делу причастен. Помнишь, носил ты в лес Кейнину книжки, красивые такие, листки в них будто в голубизну малость ударяют, с черной печатью - орел лапы распятил, - ну, все как полагается?
- Паспортные бланки. Помню, - сказал Гриша.
- Одну из таких книжек Кейнин отдал Ивану. Годов ему по паспорту прибавили, бородищу мой дружок отрастил во всю грудь, до пояса, вероисповедание ему поменяли: из старовера православным сделали... Ну, и ясное дело - фамилию вписали другую. Только имя, Иван, оставили. Но помни, Гриша: говорю тебе только как Шумову, как человеку, к этому делу причастному...
Дверь приоткрылась, просунулась голова Шелягина.
- Слушаю, слушаю - будто голос Комлева. Что за притча? Знакомы вы, что ли?
- Мы с Шумовым родственники: деды на одном плетне онучи сушили! Вот встретились, разговорились...
- Да так, что и звонка не слыхали, - сказал Гриша.
- А я без звонка - со своим ключом. Не обессудь, Кирилл, - заставил тебя ждать. И вы извините, - сказал токарь Грише, - нам с Комлевым на некоторое время придется уединиться.
"Некоторое время" затянулось. Гриша без устали ходил и ходил по своей комнате, радостно взволнованный. У него было такое чувство, будто он опять, после долгой разлуки, попал к своим.
Своим был Кирилл Комлев: своим - это он теперь понял - был и Тимофей Шелягин... И где-то, за Невской заставой, жила Катя Трофимова.
Нет, не один он на свете!
"Ты был к этому делу причастен", - сказал Кирилл.
Причастен... Уже в раннем детстве ему посчастливилось стать причастным к великому делу.
Как ясно встал перед его взором Кейнин, о котором упомянул Кирилл, непреклонной воли человек, вожак "лесных братьев", не прекративших и после пятого года борьбы с царскими властями...
Правда, совсем еще малолетком был тогда сам Григорий, немногое еще знал, да и это-то немногое понимал больше сердцем, а не умом.
И сердце не обмануло. На него, малолетка, лег отблеск великого пламени.
Неужели теперь, став взрослым, не найдет он верной дороги?
Найдет!
Надо только подальше держаться от Барятиных, Сурмониных, Персицев, остерегаться краснобаев... Зорко вглядываться в лица и в речи всех, кто встретится на пути. Не каждому верить...
Но повстречаются, непременно повстречаются ему и настоящие люди. Возможно, они - совсем недалеко. Может быть - рядом!
Кирилл Комлев ушел от Шелягина не скоро и к Грише не заглянул. Должно быть, решил, что время позднее, люди спят.
Но именно поэтому он и пришел - ровно через день.
- Не обиделся на меня за то, что я не попрощался давеча с тобой? спросил он Григория.
- Обиделся.
- Вот я и вернулся: улещать тебя. Ты и вправду ищешь работу?
- Ищу.
- Ну, к нам же ты не пойдешь? В грузчики?
Положение Григория Шумова к тому времени было не из легких. Последние гроши на исходе. И новый урок найти он не надеялся.
К Дормидонту - есть хлеб "в кредит" теперь тоже не пойдешь: пеклеванник в прославленной среди студентов плетеной корзине стал сперва походить на сырую оконную замазку, а с недавней поры и совсем исчез... Даже корзину со стола убрали.
- А почему бы мне и не пойти в грузчики? - спросил он Кирилла.
- Одежи одной порвешь больше, чем заработаешь. Сейчас мы бревна грузим, на них - сучки. Одежу порвешь.
- Я знаю, что на бревнах сучки, а не цветки.
Кирилл почесал у себя в затылке:
- Работали, правда, у нас до осени два студента, ну, у них только фуражки одни остались от их звания, - куртки-то носили они попроще твоей. А один себе рукава придумал из брезента - вроде мешков. На руки надевал, когда на погрузку становился.
Гриша молча полез в комод-развалюгу: там у него лежал стеганный на вате пиджак из домотканого сукна. Мать положила его в дорожную корзину Гриша ни за что не хотел брать: неужели еще в столице носить самодельщину? Самодельщина эта, неказистого бурого цвета, отличалась той как будто даже и неподвластной времени прочностью, секретом которой владели, кажется, только старые латышки, не успевшие расстаться ни с прялками, ни с дедовским ткацким станом.
- Вот! - торжествуя, показал он Комлеву неизносимый свой пиджак. Подойдет? И штаны есть такие же.
Кирилл взял материю - погладил ее по ворсу, потом против ворса - и одобрил:
- Такую одежину, бывало, отцы носили, а дети с внуками донашивали.
- Подойдет, спрашиваю?
- Ну!
- Тогда за чем дело стало?
- Что ж... По мне, хоть завтра на пристань выходи.
И стал Григорий Шумов грузчиком.
В первый день у него после работы до того ныли руки и плечи, что он, улегшись на утлом своем диване - на обтянутых сатином досках, - впервые пожалел, что нет у него постели помягче.
Наутро плечи не ныли - они болели острой, будто ножом их резали, трудно переносимой болью.
Через силу, крепко сжав зубы, заставил он себя к сроку выйти на пристань.
Грузили на Черной речке сосновые бревна - мачтовый лес. Грише пришлось работать в паре с Телепневым, молодым деревенским парнем, которому еще не вышел призывной срок. Был Телепнев с виду неказист толстогубый, белесый, с медвежьими глазками. Но зато и сила у него оказалась медвежья. Грузчики за неповоротливость звали его Телепнем и уважали за силу.
Взявшись с Телепнем за бревно, Гриша поневоле скривился: весь он был словно цепами измолочен.
Телепень сразу же спросил безжалостно:
- Ай зубы заныли?
К полудню, однако, боль немного разошлась, уже можно было терпеть...
На следующий день дело пошло легче, а через неделю грузчики перестали насмешливо приглядываться к студенту: признали своим.
22
Прошел месяц. Осенняя слякоть сменилась морозцем, выпал первый снег на мостовых он сразу исчез, а на карнизе Гришиното окна долго лежал, постепенно темнея от копоти фабрик и заводов.
Из первого же заработка Гриша купил на Сенной у заезжего солдата зеленую австрийскую шинель: в одном пиджаке, хоть и стеганном на вате, выходить на пристань было уже холодно.
После месяца работы латышский домотканый пиджак остался невредим, а шинель на третий день прохудилась на локтях. Это бедой не было: другие грузчики приходили в лохмотьях.
Телепнев оказался неплохим товарищем. Только не в меру удивлялся Грише:
- И голова у тебя не пухнет? От наук?
Подружился Шумов еще с двумя грузчиками: один из них был пожилой бородач, Кузнецов, человек, видавший виды на своем веку, побывавший даже в Сибири, о чем он, впрочем, вспоминал нехотя; другого все звали запросто Митей. Митя отличался незлобивостью, дружелюбием, всегда был готов угостить соседа махоркой, но хвастать любил сверх всякой меры:
- Ты знаешь, какой я человек? Я такой человек...
И дальше шли рассказы о необыкновенных Митиных удачах: как ловко он купца обманул, как его самого графская дочь полюбила, как он друга своего из смертельной беды выручил...
Если грузчики и смеялись над Гришей (не смеяться было нельзя: как же это так - студент за мужицкую костоломную работу взялся, стало быть грош цена его ученью), то выходило это у них необидно. Грише с новыми товарищами было легко.
А скоро и работа перестала казаться костоломной. Он к ней привык.
Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.
А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.
- С настоящим ландрином, - хитро прищурился он при этом.
Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами - из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.
Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.
Наконец Шумов засмеялся:
- А ведь вы приглядываетесь ко мне, Тимофей Леонтьевич!
Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина - на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, - побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.
- Приглядываюсь, - признался он. - Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне... как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!
Гриша покраснел:
- Зато продолжение неважное.
- Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: "Продолжение следует". У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!
- Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?
- Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня "охота к перемене мест". Но это разговор особый...
Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет... Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.
- Видел я, - сказал он наконец, - на вашем столе книжку Чернышевского "Что делать?". Это у вас из библиотеки?
- Нет, своя.
- А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?
- Под тем же заглавием?
- Да. "Что делать?" называется. - Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. - Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно... Да мало сказать - понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, - они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал "Что делать?" - не один раз... Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.
Гриша слушал его со сложным чувством. Вот сам он, Григорий Шумов, студент, "образованный человек", про греческих богов знает с десятилетнего возраста, слушает лекции Юрия Михайловича, Владимира Владимировича, пишет реферат о Шарле Фурье...
А похоже, что токарь Шелягин знает больше его - и как раз в том деле, которое для человека важнее всего.
- Ну, в ваши-то годы, Григорий Иванович, - словно ободряя его, сказал Шелягин, - я и слыхом не слыхал об этой книге. Больше того скажу: не встреть я в жизни своей замечательного человека, Бабушкина Ивана Васильевича, я, может, так и не прочитал бы ленинского "Что делать?".
Гриша приподнялся в волнении, хотел сказать что-то...
Но Шелягин предупредил его, круто переменив разговор:
- А знакомства с Кириллом Комлевым вы не бросайте. Ведь вы свои люди, земляки? Как это он сказал: "на одном плетне онучи сушили"!
- Деды сушили.
- Ну, одним словом, знаете вы его хорошо. От себя добавлю: человек он прочный. Горяч маленько. Но товарищ верный. Не надо терять дружбу с ним. Да он и сам будет заходить, я ему уж наказывал об этом...
...Уходил Гриша от Шелягина ночью. Прощаясь, Тимофей Леонтьевич приоткрыл свою дверь, прислушался. За ситцевой занавеской протяжно посвистывала носом Марья Ивановна. Токарь прошептал:
- Ну, вот так-то оно и лучше. Пусть спит старушка божья.
Гриша тихонько, на цыпочках, пробрался в свою комнату.
23
Комлев и в самом деле стал часто бывать в знакомом домике на Черной речке. Находились у него дела к Шелягину. Было о чем потолковать и с Гришей.
С середины декабря пошли оттепели - с гнилыми туманами, а то и с мелким, на весь день, дождиком.
Однажды вечером Гриша особенно досадовал на дождь - не ко времени.
Но Комлев, придя - уже поближе к ночи, - отряхнул у железной печки барашковую свою шапку и проговорил с одобрением:
- Погодка хороша! Как на заказ.
- Дождь нам не помешает?
- Ну, что ты! Этот дождик - на нашу картошку. Ты готов?
- Давно тебя жду.
- Тогда пошли!
Какая темень была на улице! Еле маячил у моста через Черную речку одинокий фонарь. Если бы не он, и не разглядеть бы городового, грузно-черной тумбой торчавшего на перекрестке.
- Не боязно, Григорий Иванович? - спросил Комлев, судя по голосу, усмехаясь.
- А тебе? - строптиво ответил Гриша.
В ответ Кирилл, проходя мимо городового, запел лихим тенорком:
Я - отчаянный мальчишка,
Я собой не дорожу!
Если голову отрубят,
Я полено привяжу.
Прошли деревянный мост. Повернули за угол.
Перед закрытой дверью булочной шевелилась в мокрой мгле непривычно молчаливая толпа женщин: уже выстраивалась очередь за хлебом. И стоять им тут, рабочим женкам всю ночь под дождем, чтобы получить утром по куску мокрого, похожего на глину, "усатого", с мякиной и острыми остями хлеба, от которого болели животами ребята и угрюмо бранились вернувшиеся после четырнадцатичасовой работы усталые мужья...
Никого не было здесь в этот час, кроме понурых, молчаливых женщин. И ничего не было слышно, кроме монотонного шороха дождевых потоков в водосточных трубах.
Комлев с Шумовым шли теперь молча.
Еще раз свернули они в сторону - и подошли к глухой кирпичной стене завода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36