Когда я позвонил Сэнди, она сперва не поняла, кто я такой. Я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. Нельзя ли встретиться и поговорить? Мы договорились, что я заеду на следующий вечер. Подойдя к двери ее квартиры, я увидел конверт. В конверте лежала записка: "Ушла по срочному делу. Не сердись. Может, так и лучше. Долго думала и решила, что нам не надо встречаться. На тебя не в обиде. Сэнди".
Дозвониться до Джейн было сложнее; поймать ее удалось только через неделю.
– Хэмилтон Дейвис? – переспросила Джейн. – Ну как же, прекрасно помню. Разве можно тебя забыть?
– Смеешься?
– Я? Смеюсь? Да Боже сохрани! Просто у меня голова идет кругом от всех твоих открыток и писем. Ты ведь такой внимательный – настоящий кавалер!
– Извини, Джейн. Я, конечно, виноват. – И я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. – Нельзя ли встретиться и поговорить? Я мог бы заехать в субботу.
– Это было бы замечательно, но, увы, в субботу у меня стирка.
– И в следующую субботу у тебя, конечно, тоже стирка?
– Нет, в следующую субботу я буду вязать себе свитер.
– Извини, Джейн. Ты права – так мне и надо.
– Не стоит извиняться. Просто у меня куча дел. Итак, Господь Бог сделал первый шаг, оградив меня от искушения. Вскоре Он снова обратился ко мне, на этот раз в лице майора Гаффни. Однажды, придя на занятия, мы увидели объявление: всем собраться в актовом зале. Там нас ждал майор Гаффни. Поднявшись на сцену, он хмуро оглядел аудиторию и произнес речь.
– Мне не хотелось бы об этом говорить, – начал он, – но я как староста курса обязан заявить вам следующее. То, что я сейчас скажу – ни для кого не новость. Начиная с Рождества, большинство из вас только и делало, что било баклуши. Это видел я, это видели преподаватели. Так дальше продолжаться не может. Задумывались ли вы над тем, во сколько обходится ваша учеба государству? Здесь работают двести русских преподавателей – знаете ли вы, сколько это стоит? Армия требует от вас только одного: чтобы вы каждый день трудились шесть часов в классе и еще три часа тратили бы на самостоятельную работу. Это самое малое, что вы можете сделать для страны. Так вот, если, начиная с этого дня, ваше отношение к учебе не изменится, кое-кого придется отчислить. И не мне вам говорить, куда их направят. Один пинок под зад – и вы уже в пехоте. Так что решайте сами: или вы исполняете свой долг здесь, или занимаетесь физподготовкой в Форт-Беннинге. У меня все.
После этой выволочки мы вернулись в класс. Целый день все ходили как в воду опущенные, но к вечеру многие повеселели и разошлись настолько, что даже стали передразнивать Гаффни. Особенно они прицепились к "физподготовке в Форт-Беннинге", и в столовой сообщали всем подряд, что ждет каждого, кто не подтянется в учебе. Я смеялся, но позднее, сидя над домашним заданием, не мог отделаться от мыслей о том, что сказал майор. Я и правда не задумывался над тем, во сколько обходится мое обучение в школе. И баклуши я бил – это точно. И долга своего перед родиной я, конечно, не исполнял как следует. И пусть я считался одним из лучших на курсе, а майор Гаффни плелся где-то в хвосте, но ведь я три года учил русский в университете, а он нет. В Калифорнии я не выказал себя с лучшей стороны, и чтобы загладить эту свою вину перед Богом, мне требовалось оставшиеся два месяца трудиться не покладая рук. Время еще было.
Заключительная часть программы была посвящена военной лексике, и преподавали ее нам люди, когда-то служившие в Советской Армии. Я зубрил как проклятый. В классе я шпарил наизусть по-русски так, что все только поражались. Что сталось с прежним Хэмом, куда девались беспечность и безалаберность? Их больше не было. На занятиях по устному переводу я стремился получать самые трудные задания и бывал счастлив, если мне доставалось что-нибудь в таком духе: "Это легкие танки Т-70. Их главной функцией является проведение разведывательных действий и обеспечение безопасности, но они могут также использоваться как огнеметные установки". Или: "Это 45-миллиметровые противотанковые орудия, обладающие пологой траекторией выстрела и высокой скоростью стрельбы, составляющей до пятнадцати выстрелов в минуту". Чтобы все выглядело по-всамделишному, я вечерами проигрывал диалоги в лицах, а когда оставался в классе один, представлял себе, будто нахожусь на поле боя. Какой-то генерал, как две капли воды похожий на Джорджа Паттона, кричит: "Где, черт возьми, переводчик?!" Перед ним понуро сидит русский офицер, ошеломленный быстротой нашего наступления. Меня спешно проводят к генералу; я встаю у него за спиной, и мы вдвоем раскалываем съежившегося от страха пленного. Мое знание русского языка может повлиять на ход истории.
Что с того, что мои товарищи стали все больше и больше отдаляться от меня? Я поступил в школу не для того, чтобы ублажать их, а чтобы служить Богу и родине. Как бы в ответ на мои грозные замыслы «Правда» опубликовала полный список нашего курса, при этом обозвав школу переводчиков "логовом шпионов". Когда я увидел этот номер газеты, у меня глаза полезли на лоб. Подумать только, до окончания школы осталось каких-нибудь две недели – и вот вам, пожалуйста, все наши фамилии напечатаны на первой полосе, а в пятой строке сверху стоит: "Дэйвис, Гамильтон, ефрейтор". Как им удалось заполучить этот список? Может быть, они узнали о произошедшей во мне перемене? И почему они считают, что школа переводчиков готовит шпионов? Но, как бы то ни было, а "логово шпионов" – это звучало здорово и поражало воображение. Уже на следующий день один из наших остряков сочинил нечто вроде школьного гимна:
Там, где волны бьют у мола,
Среди горных склонов,
Гордо встала наша школа,
Логово шпионов.
Целиком отдавшись изучению русского языка, я тем не менее понимал, что Бог ждет от меня чего-то большего. Когда-нибудь мне придется отчитаться за каждый свой поступок, и я начал менять привычный образ жизни. Теперь я все реже заглядывал по вечерам в пивную, что находилась в двух шагах от школы. Однажды, когда я все-таки туда зашел, меня окликнул один курсант из нашей казармы:
– Эй, Хэм, хочешь пива?
– Угощаешь? – спросил я.
Он призывно махнул мне рукой, и я подошел к его столику, за которым сидело еще трое курсантов. Все были уже немного навеселе.
– Видишь вон ту доску? – спросил меня мой знакомый, понизив голос. На стене за стойкой висела доска, на которой мелом были выведены фамилии посетителей, набравших больше всего очков на электрическом бильярде, а рядом было указано, сколько бесплатных кружек пива им за это полагается. – Скажи официантке, чтоб она принесла тебе пиво из выигрыша Уотсона. Сам он пива не употребляет, а когда его выигрыш кончается, кто-нибудь берет и ставит спереди единичку.
Я посмотрел на доску: Уотсону причиталось 113 кружек пива, причем 13 было написано одним почерком, а начальная единица – другим. Иными словами, мне предлагалось попросту украсть пиво. В ту же минуту Бог повелел мне отказаться, но отказаться тактично, и я, улыбнувшись, произнес: "Спасибо, но лучше я заплачу сам".
Мой знакомый только пожал плечами, а мне было интересно, произвела ли на него моя новая улыбка должное впечатление – ведь я специально разучивал ее перед зеркалом. Улыбка должна была выйти такой, чтобы всем людям сразу стало ясно: я сострадаю им всем сердцем и никогда не осмелюсь судить их – пусть это делает Тот, Кто стоит над нами. В казарме, как и в классе, меня сторонились все больше и больше. Что же, и одиночество – это тоже удел праведников. Зато я был способен оказать помощь тем, кто в ней нуждался. Когда Мак-Нейл, негр из Нового Орлеана, как-то предложил поменяться дежурствами по кухне – к нему должна была приехать его девушка из другого города, – у всех северян нашлись в этот день какие-нибудь дела.
– Мак-Нейл, – сказал я, улыбаясь, – давай, я заменю тебя.
– А мне когда тебя заменить?
– У меня уже больше не будет дежурств, но это не имеет значения.
Как и курсант в забегаловке, Мак-Нейл только пожал плечами. Чтобы он мог убедиться в искренности моих побуждений, я стал вечерами помогать ему делать домашние задания. По школе пошел слух, что я занимаюсь с отстающими, и вскоре у меня появилось человек десять новых учеников – совсем еще молодых парнишек, называвших меня, двадцатитрехлетнего, "дядя Хэмилтон". Я и вправду чувствовал себя дядей, ведя их сквозь дебри падежей существительных и видов глаголов. Мало-помалу я начал замечать, что просто делаю за них упражнения, которые они должны были бы делать самостоятельно. Когда я, по Божьему велению, в конце концов сообщил своим ученикам, что больше не буду с ними заниматься, они все тоже пожали плечами, а один, из штата Аризона, сказал: "Ладно, не хочешь помочь своим корешам – не надо".
"Почему, – задумывался я, – христианину так трудно найти себе друзей? Возможно, я ищу не там, где следует?" Я начал ходить в местную епископальную церковь – к воскресной службе и к вечерне, а потом вступил в Кентерберийский клуб. Там было еще с десяток молодых людей, мы стояли и пили сок или воду, но общий разговор как-то не клеился. Когда оканчивались выступления и объявлялся час бесед, те немногие, кто родился и вырос в Монтеррее, тут же образовывали свою группку, а остальные начинали бесцельно бродить по комнатам. Пару раз я провожал домой девушек. Попрощавшись с ними за руку, я улыбался своей коронной улыбкой, которая должна была означать: конечно, я отнюдь не прочь заняться чем-нибудь более легкомысленным, но мы-то с вами знаем, что это было бы дурно. Бог все видит. Больше эти девушки в клубе не появлялись.
Выпускные экзамены я сдал лучше всех на курсе. Получив назначения, мы все сияли: сбылись наши мечты – нас направляют в Европу! Сбор – через месяц в Форт-Диксе. Но, несмотря на всеобщую радость по поводу удачного назначения и предстоящего отпуска, лишь немногие подошли ко мне попрощаться, а на капустнике один остряк прочитал стихотворение, в котором выражалась надежда, что в Москве мне удастся спасти больше заблудших душ, чем в Монтеррее. Все это я воспринял достаточно спокойно.
Садясь в самолет в Сан-Франциско, я твердо решил, что дома чистосердечно расскажу обо всем, что со мной случилось, – это был мой моральный долг и перед родителями, и перед Сарой Луизой. Но когда во время остановок в Техасе и в Арканзасе самолет стал наполняться людьми, говорившими с южным акцентом, в меня начали закрадываться кое-какие сомнения. Подлетая к Нашвиллу, я пришел к выводу, что лучше не создавать волны: ведь если я расскажу о своем перерождении, меня могут спросить, чем оно было вызвано, и тогда откроются всякие гадкие подробности моей жизни, и праздник Благодарения будет испорчен. Весь следующий месяц я усердно играл роль прежнего Хэмилтона Дэйвиса.
Та Сара Луиза, с которой я беседовал в Калифорнии, стала для меня гораздо более реальной, чем настоящая, и когда мы с ней приехали на нашу просеку, я все ждал, что она заговорит о распутных девицах, за которыми я гонялся. Но Сара Луиза как ни в чем не бывало болтала о друзьях и родных, а потом расстегнула мне брюки. Тут Бог сказал мне, что это можно, потому что я ей предан. Слово «предан» тогда только начинало входить в повседневный обиход, и мне показалось интересным, что Бог изъясняется на современном языке.
Колдуэллы устроили прием в нашу честь, на котором я так увлекся виски и всякими пошлыми песенками, что на следующий день долго молился. В День Благодарения Колдуэллы пришли к нам в гости; родители наняли на этот вечер четырех слуг и купили ящик «Моэ» и "Шандона". Я зашел в университет повидаться со своими старыми учителями и получил истинное наслаждение от общения с ними. Спрашивать у них, не преувеличивают ли они значение Юга, было бы то же самое, что спрашивать у папы римского, не преувеличивает ли он значение Церкви. Покидая Нашвилл, я помахал из иллюминатора Саре Луизе и всем родителям и подумал, что бы ни происходило вокруг, здесь царствует Бог, и вообще мир в полном порядке.
В Форт-Диксе мои товарищи по школе не сторонились меня, но и не проявляли особого желания общаться. Когда мы узнали, что нас продержат здесь около недели и будут посылать в наряды, один из курсантов подсуетился и нашел нам непыльную работу. Рано утром мы отправлялись в какой-то заброшенный барак топить печь. Сама работа занимала минут пятнадцать, а остальное время мы просто сидели без дела, читали и ели бутерброды, запивая их пивом. В пять часов вечера мы вскидывали на плечи свои лопаты и с усталым видом брели домой, мыча хором походную песню. Однажды утром, когда мы только встали и лениво ворчали спросонья, дверь казармы распахнулась и чей-то голос громко произнес: "Что, порядка не знаете?! Велено было – никаких писем! Нам что ль делать больше нечего, как их разгребать? Кто тут Хэмилтон Дэйвис? Где он?"
– Я здесь, сержант, – ответил я.
– Держи письмо. Надо было б порвать его к чертовой матери. Больше чтоб никаких писем из дома – всем ясно?!
Письмо было от Сары Луизы. Вообще-то я не просил ее писать, но сообщил по телефону, что пробуду здесь еще с неделю, и объяснил, как в случае необходимости меня найти. Если бы случилось что-нибудь серьезное, она бы позвонила или прислала телеграмму. Значит, это просто обычное ее письмо – парочка сентиментальных фраз, а в основном всякие сплетни. Я сунул письмо в карман, не распечатав, и пошел завтракать.
В бараке, который мы отапливали, я улегся на матрас и развернул "Нью-Йорк таймс". Времени на то, чтобы прочитать газету от корки до корки, было впритык – всего девять часов. На первой полосе красовалась фотография Эйзенхауэра с подаренным ему трактором. Я прочитал про это событие, а также про Эдгара Фора, про заседание французского парламента, про Западный Берлин, про русских, про Эдлая Стивенсона и про снижение темпов жилищного строительства. Проштудировав таким образом несколько полос, я вспомнил про письмо от Сары Луизы и решил, что оно хорошо пойдет под закуску. Но когда принесли бутерброды, я с головой ушел в бой между Карменом Базилио и Тони Де-Марко: Базилио победил в двенадцатом раунде и сохранил звание чемпиона во втором полусреднем весе. Потом еще были сообщения о баскетбольных и хоккейных матчах, а также о турне нью-йоркской футбольной команды по Японии.
К середине дня я стал все чаще вспоминать о письме, но каждый раз, когда лез в карман, чтобы достать его, мое внимание обязательно привлекала какая-нибудь новая заметка. Компания "Минит мейд" за последний год увеличила сбыт до 376,4 %. Мисс Ширли Сирина Дакворт выходит замуж за Джека Нортона Дитера. Ее отец – бывший член британского парламента, ее отчим – известный кларнетист Бенни Гудман, а бабушка по материнской линии была в родстве с Вандербилтами и Слоунами. Вот это да! Кто бы мог подумать, что Вандербилт и Бенни Гудман связаны родственными узами! Потом я ознакомился со статьями про русских в Антарктиде и про объединение американских профсоюзов.
Когда пришла очередь письма от Сары Луиза, было около пяти часов, и кое-кто уже начал приводить себя в порядок, готовясь уходить. В течение дня я несколько раз задумывался, что сообщает Сара Луиза на этот раз? Что она пошла к гинекологу с какой-нибудь новой болячкой? Что ее брат и сестра поссорились? Или что ее бабушка снова упала в ванной? Наконец, распечатав письмо, я прочитал следующее.
"Дорогой Хэмилтон!
Поверь, мне придется труднее, чем тебе. Когда ты приезжал, то, наверное, заметил, что между нами что-то переменилось. Разумеется, мы механически продолжали вести себя как прежде, делая вид, будто все в порядке, но я уверена, ты тоже понял, что это не так. Я надеялась, ты проявишь инициативу и скажешь, что нашел в Калифорнии какую-нибудь потрясающую девушку – у тебя, вероятно, отбоя не было от них. Возможно, ты боялся меня огорчить. Так что мне снова придется сказать обо всем первой – как тогда, на танцах.
Так вот: я люблю другого. Может быть, ты его помнишь – это Фред Зиммерман из Сан-Луиса. Два дня назад мы с ним обручились, официально о помолвке будет объявлено весной. Я решила не рассказывать Фреду о том, что было у нас с тобой, поэтому не буду писать тебе о нем – надеюсь, ты меня поймешь.
Пока об этом знают только наши родители. Думаю, что твоим родителям ты сообщишь сам. Передай им, пожалуйста, от меня поклон и скажи, что я благодарна им за доброе отношение.
Ты можешь спросить, почему я не рассказала все при встрече, а пишу об этом в письме. Дело в том, что я должна была убедиться в своих чувствах. Когда ты уезжал, я, в общем-то, уже была вполне уверена, но все-таки решила сперва еще раз повидаться с Фредом, когда он вернется после праздников. И вот теперь, проведя с ним неделю, я окончательно поняла, что мне нужен только он. Прости, если это мое признание оказалось для тебя неожиданностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51