– Наверно, уже пора спать, – тихо проговорила она. Мы дошли до ее каюты, поцеловали друг друга на ночь, и я отправился прочь, пытаясь определить, не был ли рассказ Эрики ее прощальным словом. Стоило ли вообще затевать это путешествие? Может, она наконец увидела, что я Максу в подметки не гожусь? Это бы я прекрасно понял: терпеть неудачи вошло у меня в привычку. Я не понимал другого: как нам удастся прожить вместе еще целую неделю, если Эрика уже сейчас жалеет, что поехала?
К счастью, назавтра выдался хлопотливый день. Утром мы пришвартовались в Джурджу, откуда на автобусе поехали на экскурсию в Бухарест. Там мы осмотрели Парк свободы, патриаршую церковь и патриарший дворец, после обеда посетили дом отдыха писателей и винный ресторан на свежем воздухе, где столики были встроены прямо в деревья, а вечером смотрели на открытой эстраде выступление ансамбля народных танцев. На теплоход мы вернулись только к ночи, вконец измотанные. В баре Эрика с Симоной с трудом боролись с зевотой, и я тоже чувствовал себя не намного бодрее. Выпив по одному бокалу, мы разошлись спать.
На следующий день с утра до вечера светило солнце, и пассажиры высыпали на палубу в купальных костюмах. Не успели мы с Эрикой и Симоной устроиться в последних оставшихся свободными шезлонгах, как вдруг рядом кто-то воскликнул: "Фрау фон Вальденфельс!" Мы обернулись: пожилая, тщедушная супружеская пара глядела на нас во все глаза. Не может быть – фрау фон Вальденфельс, и вдруг здесь, в такой дали от дома! Я думал, Эрика побледнеет от страха, что ее засекли, но она держалась с удивительным апломбом и тут же познакомила нас друг с другом. Мужчина был представлен как Альбрехт Мальманн, банкир из Гамбурга, женщина – как его жена, а я – как Ховард Досон из Нью-Йорка.
– Позвольте поинтересоваться, чем вы занимаетесь? – спросил меня Мальманн.
– Импортом и экспортом, – ответил я.
– Понятно, понятно. И какие же товары вы импортируете и экспортируете?
– Самые разные.
– Понятно, понятно.
– Мы познакомились вчера, когда ездили в Бухарест, – сказала Эрика. – Как это мы вас не заметили?
– Жена неважно себя чувствовала, – ответил Мальманн. – Кроме того, мы уже неоднократно бывали в Бухаресте. А как здоровье вашего мужа? Только месяц назад я видел его в Кёльне.
Завязалась оживленная беседа о том, кто как поживает, а потом пошли разные сплетни из банкирской жизни: про суд над Людвигом Пулленом в Дюссельдорфе, про то, какие сумасшедшие деньги загребают банки, дающие жилищные ссуды, про беды гамбургского банка «Харди-Сломан». Когда пришло время обедать, Мальманны настояли, чтобы Эрика с Симоной пересели за их стол.
– Не желаете ли и вы к нам присоединиться, мистер Досон? – спросил Мальманн.
Я уже было открыл рот, чтобы согласиться, но быстро сообразил, к чему это приведет: придется все время сидеть с ними за одним столом, вести разговоры о делах, обмениваться визитными карточками, фотографироваться – и рано или поздно вся правда всплывет наружу.
– Очень жаль, – сказал я, – но у меня уже намечены кое-какие дела.
Когда мы спускались вниз переодеться, Эрика легонько толкнула меня в бок, чтобы я отошел в сторону.
– Как нескладно все получилось, – сказала она. – Я и понятия не имела, что они окажутся здесь. Если я к ним не пересяду, могут возникнуть неприятности. Он – один из директоров Союза свободных хозяев.
– Как это ты додумалась окрестить меня Ховардом Досоном?
– Знала одного Ховарда Досона, а потом инициалы совпадают. Я подумала: а вдруг у тебя где-нибудь на рубашке вышиты инициалы.
– Желаю приятного аппетита.
– Прости, пожалуйста.
После обеда, как я предполагал, ничего не изменилось: Мальманны продолжали держать Эрику в своих цепких объятиях. Чувствовалось, что это всерьез и надолго. Сидя на палубе, я видел, как они бесперебойно что-то щебечут, а Эрика покорно их слушает. Симона, поймав мой взгляд, в ответ только пожала плечами. Должны эти Мальманны когда-нибудь выдохнуться, думал я, но за ужином стало ясно, что они только приступают к делу: вино вдохнуло в Мальманна новую жизнь. Рассказывая, он по-отечески обнимал Эрику за плечи и время от времени спрашивал Симону, не слишком ли быстро он говорит. Роль госпожи Мальманн, судя по всему, состояла в том, чтобы оглушительно хохотать. По долетевшим до меня словам – "старина Шмидт", "старина Коль", "старина Штраус" – я понял, что Мальманн хочет оповестить всех без исключения, какая он важная персона. И если два дня назад я только опасался, что дела могут пойти вкривь и вкось, то теперь я был в этом убежден: Мальманн так и будет выхваляться до самой Вены, и никто не в силах заткнуть ему рот.
Я отправился в бар в надежде, что Эрика, избавившись от Мальманна, будет искать меня именно там. Только я присел, как в бар ввалился Мальманн, ведя перед собой жену и Эрику; Симона замыкала шествие. "Шампанского! – выкрикнул он и, обратившись к Эрике, пояснил: Лучшее лекарство от головной боли – это шампанское". Должно быть, Эрика сказала, что ей нездоровится. Она что-то тихо ответила, но Мальманн возразил: "Поспать можно и утром, а вечернее время – для друзей". Поняв, что сопротивление бесполезно, Эрика сложила оружие, а Симона опять взглянула в мою сторону и пожала плечами. Я сидел и размышлял, не пойти ли на палубу прогуляться, как вдруг ко мне обратился мужчина за соседним столиком:
– Послушайте, вы случайно не говорите по-английски?
Мужчина представился: Гарри Пирсон, из Австралии. Гарри и его жене Шейле было за пятьдесят, лица их выражали потерянность и тоску.
– Бред какой-то, – пожаловался Гарри. – Чтобы на всем пароходе никто не говорил по-английски! Такое нам и в голову не могло прийти! Вы для нас прямо спасение.
Сначала я отделывался стандартными, ничего не значащими фразами, потом вдруг понял, что мои собеседники – исключительно приятные люди, Гарри занимался страховым бизнесом в Мельбурне, причем, по всей видимости, вполне успешно, хотя у него и была манера умалять себя в чужих глазах. Мы по очереди угостили друг друга виски.
– Я ведь первый раз в Европе, – сказал Гарри. – Бред какой-то: европеец, а Европы никогда не видел. Сидишь себе, понимаешь, в Австралии, а вокруг, куда ни кинь, – одни азиатские рожи. Нет, нет, я согласен: сам живи и другим не мешай – все это, конечно, правильно. И среди азиатов есть хорошие люди, а Сингапур – так это просто мечта, – а все-таки они не наши. А вот эти, которые тут сидят, – они свои, хоть я и не понимаю ни единого их слова.
– Перестань, пожалуйста, – сказала Шейла, – а то этот господин подумает, что ты расист.
– Не подумает, – ответил Гарри. – Он прекрасно знает, что я имею в виду. – И мы выпили еще по одной.
Надо сказать, что хотя я исколесил целый свет, но в Австралии почти не бывал: по паре дней в Сиднее и в Мельбурне – вот и все, и мне вдруг захотелось узнать об этом материке побольше. Пирсоны знали свою страну вдоль и поперек. Я засыпал их вопросами: что из себя представляет Перт? А Брисбэйн, Канберра? Доводилось ли вам бывать в Алис-Спрингс? Правда? Ну расскажите же, расскажите. И Пирсоны рассказали – мило и непринужденно, с их уст слетали экзотические названия, и хотя я понимал, что экзотическими они мне кажутся только потому, что я никогда не бывал в тех местах, их звучание завораживало. Когда Мальманн увел свой дамский табунчик, я не обратил на это событие особого внимания. У нас с Пирсонами все шло как по маслу, и расстались мы, когда уже начало светать. Пошатываясь, я добрел до своей каюты, и то ли заснул, то ли просто вырубился: во всяком случае, наутро я обнаружил, что лежу в постели в полном параде.
По всем законам, мне полагалось бы мучиться от похмелья, но была только жажда да легкий шум в голове. Я представил себе, в каком плачевном состоянии находятся, наверное, сейчас Пирсоны, и искренне их пожалел. Каково же было мое удивление, когда первые, кого я увидел, поднявшись на палубу, были Гарри и Шейла; бодрые и свежие, они уже сидели в своих шезлонгах, не забыв занять место и мне. И в последующие дни они от меня не отходили – точно так же, как Мальманн не отходил от Эрики. Они были рядом, когда мы проплывали через Железные ворота, когда причалили в Оршове – по той единственной причине, что наш капитан был из этого города, когда прибыли в Белград. И Белград мы тоже объездили вместе – от крепости Калемегдан до башни Небойши, от здания Скупщины до Барьяк-мечети. Вечера же мы просиживали в баре, откуда уходили позже всех. Иногда мне на глаза попадались Эрика с Симоной – мы приветственно махали друг другу рукой и даже обменивались пустыми, невинными фразами, вроде "А вы видели, как женщина стирала на берегу свои вещи – абсолютно голая?", или "Это все еще Румыния или уже Югославия?", или "Видите вот те руины? Мне говорили, что это турецкие дозорные башни шестнадцатого века". Я не сомневался, что так оно будет идти и дальше, но однажды Симона отозвала меня в сторону и спросила:
– Почему по вечерам тебя не бывает в каюте?
– А какой смысл мне там сидеть?
– Эрика заходила к тебе три дня подряд и ни разу не застала.
– Я и понятия об это не имел. Почему она мне ничего не сказала?
– Ты так хорошо проводил время в баре, что непонятно было, хочешь ли ты с ней увидеться.
– Будь добра, попроси ее сделать сегодня еще одну попытку.
Вечером после ужина мы с Пирсонами выпили по коктейлю, после чего я извинился и сказал, что, пожалуй, пойду спать. Было всего лишь около десяти часов.
Гарри хитро подмигнул мне:
– Будь я вольной пташкой, я бы тоже не просиживал здесь все время. Идите, не обращайте на нас внимания.
– Наверняка это вон та симпатичная румынка, – сказала Шейла, кивнув на хорошенькую девицу в другом конце бара, которая, казалось, была занята одним-единственным делом: старалась очаровать окружающих, и которая, как мы понимали, была из КГБ, или как там это учреждение называется в Румынии.
– Все возможно, – ответил я.
Вернувшись в каюту, я приготовился к долгому ожиданию: лег – приличия ради не раздеваясь – на койку и от нечего делать начал крутить ручку приемника. Эфир был наполнен голосами, говорившими наперебой на десятках языков и прерываемыми время от времени бешеным ревом турецкой музыки. Поймав последние известия на сербско-хорватском, я решил было попробовать разобраться, о чем там идет речь, но тут раздался легкий стук в дверь. Кто это может быть так скоро? Уж не задумали ли Пирсоны устроить мне проверку? Боже мой, а что если это румынка? Что если Пирсоны шутки ради послали ее ко мне? Я открыл. На пороге стояла Эрика. Она тут же прошмыгнула в каюту и заперла за собой дверь. Ни слова не говоря, мы бросились друг к другу в объятия, и среди поцелуев я ощутил, как ее язык жадно тянется к моему. Гладя Эрику, я заметил, что под платьем у нее ничего нет. Через минуту мы уже катались нагишом по койке, и вот уже Эрика приняла меня в себя, и вот уже, сладко застонав, она кончила, и еще через минуту ее примеру последовал и я. Лежа в сплетении ее рук, я пытался вспомнить, когда в последний раз кончал в женщину, которая была бы мне по настоящему дорога. Сколько лет прошло: пять, десять, пятнадцать? Да и была ли у меня вообще после Эрики хоть одна такая женщина? Может быть, Сара Луиза – короткое время? Нет, ни единой минуты. Не было такой женщины. Любуясь разметавшимся по кровати восхитительным телом, я заметил, что Эрика не сняла своих туфель-лодочек. Разумеется, это был своего рода порнографический трюк, но трюк этот, надо сказать, сработал: в мгновение ока я снова очутился на Эрике, и все пошло по второму кругу.
Чего мы только не вытворяли в ту ночь, как только не развлекались: и сидя, и лежа, и стоя на коленях, и как-то там еще, и на нас обоих живого места не осталось от поцелуев. Оно и понятно: мы ведь ждали этой ночи целых двадцать лет. Столько нужно было успеть сделать, что времени на разговоры почти не оставалось, но когда Эрика, кончив в четвертый или пятый раз, раскинулась в полном изнеможении, я все-таки не удержался и заметил:
– Помнится, ты говорила, что испытываешь чувство вины.
– Да, испытываю. И тогда испытывала, и сейчас. Но это еще не значит, что я тебя не хочу. И зачем ты только уходил из каюты все эти дни?
– Я больше не буду.
– Да уж, пожалуйста. – И мы снова принялись целоваться. Ближе к утру наши ласки начали прерываться короткими промежутками забытья. Впрочем, наверно, они мне только казались короткими, потому что в какой-то момент вдруг раздался стук в дверь, и, взглянув на часы, я увидел, что уже десять. Я пошел открывать, а Эрика спряталась. Предосторожность была излишней: оказалось, это Симона принесла нам завтрак. Ни слова не говоря, она передала мне поднос, послала воздушный поцелуй и умчалась. Та же процедура повторилась и в обед, и еще через какое-то время Симона снова постучалась в дверь. На этот раз у нее был немного смущенный вид.
– Страшно извиняюсь, – сказала она, – но скоро уже Венгрия, и всем велено быть в своих каютах для таможенного досмотра.
Эрика отсутствовала часа два, не больше, но как только она вернулась, мы набросились друг на друга с таким жаром, словно прошло еще двадцать лет. Симона продолжала приносить нам еду, я продолжал отвечать стюардессе, что каюту убирать не нужно, а мы с Эрикой продолжали заниматься любовью. Я совершенно потерял счет времени и не соображал, где мы сейчас плывем, но тут в иллюминаторе показались какие-то строения, и теплоход начал причаливать к берегу. В дверь заглянула Симона и объявила:
– Будапешт – если, конечно, вас это интересует.
– Передай Будапешту привет, – ответила Эрика.
– Обязательно. На, держи, может, пригодится, – и Симона протянула бутылку шампанского.
Лежа с закрытыми глазами, с бокалом шампанского в руке, Эрика произнесла:
– Будапешт оказался еще лучше, чем я ожидала.
– В жизни не видел такого прекрасного города, – отвечал я, целуя ее в живот.
На другой день, принеся обед, Симона сказала:
– Будапешт очень красивый, красивее Вены. Так жалко, что он достался коммунистам.
На ужин Симона принесла две бутылки токая.
– Мы сегодня ездили на конный завод, – сообщила она. – Обещали какое-то представление с лошадьми, а потом выяснилось, что у всех у них ящур. Так что день прошел скучновато.
– Посиди с нами, – позвала ее Эрика.
Эрика надела мою пижаму, я накинул на себя халат, и мы втроем сели пить вино.
– Мальманн в полном недоумении, – сообщила Симона. – Все время говорит, что Эрике надо вызвать врача, а я отвечаю, что никакого врача не требуется. "Но как же так? – спрашивал он. – Она ведь не выходит из каюты с самого Белграда. Просто необходимо, чтобы ее кто-то осмотрел". "Не волнуйтесь, – говорю я, – ее уже осмотрели". – И Симона расхохоталась.
Потом она рассказала, что происходит на пароходе, поговорила немного про Будапешт и, обняв нас, ушла.
Будапешт был последней остановкой перед Веной, и, когда мы отчаливали, Эрика сказала:
– Завтра все это кончится.
– Почему? – спросил я. – Неужели нам нельзя будет как-нибудь повидаться в Мюнхене?
– А охрана?
– Она что, действительно необходима? Тебе действительно кто-то угрожает?
– Не мне – Максу. Разве ты не читаешь газет?
– И кто же эти люди? "Красные бригады"?
– Именно. В прошлом году они убили трех человек, у которых охрана была еще лучше, чем у нас.
– Да, знаю, Шлейера, – а еще кого?
– Первый был Зигфрид Бубак, главный федеральный прокурор. Он ехал на работу с шофером и с телохранителем, и по дороге их нагнали двое на мотоцикле и открыли огонь из автомата. Бубак был обвинителем на процессе Баадера-Майнхофа. Три месяца спустя убили Юргена Понто, председателя "Дрезднер банка". Убийц было пятеро – четверо женщин и один мужчина. Их провела в дом Понто дочь его приятеля. Вообще-то они собирались его похитить, но Понто стал сопротивляться, и тогда они его пристрелили. Потом люди из "Красных бригад" похитили Ханса Мартина Шлейера, президента "Союза предпринимателей" и "Германского промышленного союза". Они убили его шофера и трех охранников и потребовали, чтобы из тюрьмы были освобождены одиннадцать террористов, в том числе Андреас Баадер, Ян Карл Распе и Гудрун Энсслин – последние, кто остался из банды Баадера–Майнхофа. Чтобы оказать давление на правительство, четверо арабов угнали западногерманский пассажирский самолет. Немецкая служба безопасности освободила заложников в Могадишо. Сразу после этого случая Баадер, Распе и Энсслин покончили с собой в тюрьме. "Красные бригады", конечно же, решили, что это было не самоубийство, а убийство, и, чтобы отомстить, они пристрелили Шлейера и перерезали ему горло. Его труп нашли в брошенном автомобиле где-то во Франции.
– Чего добиваются эти "Красные бригады"?
– Ты ведь знаешь немцев: если за что возьмутся, то уж меры не знают. Много лет после войны только и было слышно, какая Америка замечательная и какие коммунисты плохие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51