По сигналу из ракетницы нападаете сзади, а я пойду с этой стороны. Надо этого агрессора захватить.
Мы расположились вокруг источника шороха. Увидев выпущенную сержантом ракету, мы бросились в атаку с незаряженными карабинами наперевес и оказались на месте одновременно с Рэймондом. На земле среди травы какие-то немец с немкой занимались любовью.
– Was wollen Sie den von uns? – со злобным испугом спросил с земли немец.
– Патруль, отставить! – скомандовал сержант Рэймонд. Караул окончился, и я потащился назад в палатку.
Женский хор выводил последний куплет "У ручейка за мельницей", а я шел и размышлял о событиях сегодняшнего вечера и вообще о тех шести месяцах, которые провел в лагере «Кэссиди». "Почему, – думал я, – все здесь такие: или никудышные работники, или отъявленные мерзавцы? Почему этот лагерь, на который всерьез рассчитываем и мы, и наши союзники, так и просится в какой-нибудь водевиль? Если бы Роджеру и Хаммерстайну дали б пожить здесь недельку, они бы развеселили всю Америку. Все тут, кого ни возьми, – какие-то персонажи из голливудских кинокомедий – от танцора балета и игрока в рулетку, которые числятся переводчиками, до часового, приказывающего остановиться, иначе он будет срать, или патруля, вмешивающегося в половой акт. Неужели так и должно быть? Неужели англичане, французы, немцы и русские – такие же клоуны? Или они все-таки больше похожи на капитана Мак-Минза? Что лучше?"
В палатке по американскому радио передавали новости. Предварительные выборы в штате Висконсин были успешными для Эйзенхауэра с Кефовером. В результате ураганов, обрушившихся на Средний Запад, погибло тридцать три человека, ранено более ста. Некто миссис Джулия Чейс из городка Хейгерзтаун, штат Мэриленд, подожгла Белый дом в пяти местах. Задержавшим ее охранникам она объяснила, что хотела сжечь весь накопившийся у нее хлам. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс Хэйгерти заявил, что миссис Чейс "не обладает вполне ясным разумом". Новости спорта: Дон Ларсен, бейсболист нью-йоркских «Янки», возвращаясь в гостиницу в пять часов утра, врезался на машине в столб и лишился переднего зуба, после чего принял участие в общей разминке. Когда начальника команды Кейси Стенджела спросили, будет ли Ларсен наказан, он ответил: "Я найду, как разобраться с этим делом", добавив, что Ларсен неплохо выглядел на весенних тренировках. Потом он отправил Ларсена бегать вокруг стадиона. После новостей выступил Билл Галей со своими "кометами".
Все это тоже наводило меня на размышления. Да, когда я врал Наде и добывал сведения, чтобы уничтожить Соколова, я служил этой стране. Это была моя страна, я любил эту страну, но сейчас было такое чувство, будто она находится где-то за тридевять земель. Я был рад успехам Айка и Эстеса в Висконсине. Мне было больно слышать про жертвы ураганов. Я искренне надеялся, что с миссис Чейс все будет улажено, а старик Кейси разберется с Ларсеном по справедливости. Но все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, будто речь шла о результатах референдума или об эмиссии ценных бумаг в каком-нибудь заштатном северном городке. У меня прямо в паху похолодело от мысли, что пенис предпоследнего Надиного любовника вскоре окажется пенисом мертвеца и что произойдет это не без моей помощи. В воображении моем вновь и вновь возникала картина того, как Соколова ведут по двору на расстрел. Привяжут ли его к столбу или просто крикнут: "Стой здесь!"? Наденут ли ему на глаза повязку или обойдутся без этого? Бывают ли у коммунистов капелланы? Может, у них есть какой-нибудь специальный комиссар, который читает перед казнью из Маркса и Ленина? Как звучит по-русски команда к расстрелу? Ничему этому в Монтеррее нас не учили. Будет ли Соколову больно, когда в него выстрелят, и сколько времени он будет чувствовать эту боль? О чем он будет думать?
А Надя? Скоро ли она сообразит, что я ее одурачил? Узнает ли она, что Соколов казнен? Рано или поздно – обязательно, и тогда она поймет, что сама послала его на расстрел. Как она поступит? Вряд ли ей удастся найти меня, чтобы за все рассчитаться, – значит, мстить ей придется себе самой. Какое орудие она изберет? Снотворное или бритву? Да, Надя дурно воспитана, а все-таки я уже стал по ней скучать. Во Франкфурте она всегда привлекала внимание мужчин. Себя она, конечно, очень любила, но жизнь любила тоже. И даже эти ее рассказы про деревья и про кошек казались мне теперь не лишенными некоей значительности. А уж в постели-то она была настоящая тигрица! А что если поехать в Ганновер и спасти ее? Но что я ей скажу? Сказать правду – нельзя, а продолжать врать я тоже не мог. Нет, Нади больше для меня не существует, а через какие-нибудь полгода она, подобно Соколову, совсем уйдет из жизни. Вот так я послужил своим согражданам, в том числе и Эйзенхауэру с Кефовером и Джулии Чейс с Доном Ларсеном.
Не прошло и нескольких дней, как я убедился в том, что нрав у обоих новичков-защитников вполне соответствует их грозному виду. Я пробовал с ними заговорить – в ответ встречал лишь колючий взгляд. Во время игры я пытался их остановить – с тем же успехом можно было пытаться остановить паровоз. Когда же они вставали на моем пути, обойти их было невозможно. Тренеры говорили всякие слова, стремясь разбудить во мне злость и упорство, но и сами прекрасно понимали, что только зря сотрясают воздух. Даже других наших игроков – тех, которые были на голову выше меня, – эта новая парочка повергла в ужас. Я же с трудом ковылял по лагерю и чувствовал себя препогано. Мысли мои все больше и больше настраивались на какой-то похоронный лад. Где, спрашивал я себя, похоронят Соколова – в России или в Германии? Закопают ли его просто так или все-таки поставят какую-нибудь плиту? Бедная Надя тоже вряд ли могла рассчитывать на приличные похороны. Я ясно представлял себе ее скромную могилку на заброшенном немецком кладбище для бедняков. А я – что будет со мной? Ведь каждый год на футбольном поле кого-нибудь да убивают, и я прекрасно понимал, что если кому-то и грозит такая гибель, так это мне. Интересно, а много ли солдат сложило голову подобным образом? Что, если я буду первым? Как тогда преподнесут мою смерть в армейской печати? Кем я предстану в глазах людей – героем или фофаном? А в нашвиллских газетах – будет ли там, по крайней мере, сказано, что я играл за сильную команду? А мои старые друзья – утрут ли они слезу, прочитав обо мне в «Альманахе Вандербилтского университета», или махнут рукой и скажут: «Что с него возьмешь – вечно он все делал по-дурацки»? А что будет со страховкой? Много ли получат за меня родители?
Вот такие мысли обуревали меня, когда я однажды сжигал во дворе всякую секретную макулатуру. Посмотрев по сторонам, я вдруг увидел в отдалении чью-то фигуру, неуклюже шагавшую по направлению ко мне, и через минуту узнал сержанта Хусака и подумал, что он уже, наверно, под градусом. Сержант Хусак работал в отделе личного состава лагеря, а кроме того, был ответственным за нашу казарму. Обыкновенно он появлялся в казарме уже в шесть утра, громогласно крича: "Разойдись! Разойдись!" – с таким видом, как будто ему предстояло повести нас на бой. Далее, однако, наступал спад. Чем ближе время подходило к вечеру, тем ниже клонилась его голова, в конце концов обретая покой на стойке бара. Впрочем, если сержант Хусак и был алкашом, то по-настоящему напивался, надо сказать, нечасто. Бегая по штабным коридорам, он выписывал такие кренделя, что встречные оборачивались, чтобы посмотреть, попадет ли он туда, куда ему нужно. Сейчас, однако, он ступал медленно и достаточно трезво.
– Дэйвис, – сказал сержант Хусак, – у меня для вас неприятные известия. – Его глазки хитро поблескивали, и я с удивлением убедился, что сержанту Хусаку, оказывается, не чужда ирония. – Вы ведь видели этих двух новых защитников – не слабые ребята, верно? В общем, капитан Уолтерс считает, что с ними у нас теперь полный комплект. Он просил сказать, что ценит ваше упорство и все такое, но команде вы больше не нужны. – Уголки его губ насмешливо искривились. "Что происходит?" – подумал я.
– Значит ли это, что мне больше не надо ходить на тренировки?
– Вообще-то, да. Конечно, если вы перестанете быть членом команды, мы не сможем держать вас в лагере.
– И куда меня пошлют?
– После того как сбежал Уикс, у нас появилось свободное место в Берлине. Капитан Мак-Минз считает, что вы на него годитесь. Как у вас с немецким?
– Нормально. – Хотя я бегал по бабам во Франкфурте не для того, чтобы выучить немецкий, разговорной практики я получил достаточно. Девицы, как правило, болтали без умолку, а одна дородная и не первой молодости дама по имени Гудрун часто зазывала меня на чашку кофе. За день она произносила слов этак миллион. Немцу слушать ее, конечно, было бы скучно, а мне – очень полезно. У меня даже возникла идея: пополнить штат школы военных переводчиков иностранными проститутками – это бы здорово помогло.
– Сможете вести допросы по-немецки? – спросил сержант Хусак.
– Думаю, смогу.
– Тогда, хочешь не хочешь, а придется вам отправиться в Берлин. Понимаю, как вам жалко, что футбольный сезон пройдет без вас. Да и в караулы в Берлине не ходят, и одежду носят только штатскую.
Для всех в лагере «Кэссиди» берлинский разведцентр был чем-то вроде Валхаллы, но я и думать не смел, что могу оказаться в числе избранных. Сержант Хусак протянул мне руку и сказал:
– Что ж, поздравляю. Ну и везет же тебе, бродяга! Все, кому я сообщал эту новость, говорили те же самые слова.
Скотт Вудфилд воскликнул:
– Берлин? Да это же самое удачное место в Европе! Ну и везет же тебе, бродяга!
Капитан О'Киф, когда я явился к нему насчет жалованья, старался сохранить серьезный вид.
– Дэйвис, – сказал он, – в Берлине вам нельзя будет ходить в форме, придется носить штатское. Есть у вас штатская одежда?
– Так точно, сэр.
– А вы уверены, что вам хватит? Дам-ка я вам на всякий случай четыреста долларов – купите себе еще. Ну-ка отвернитесь, пока я буду открывать сейф.
Передавая мне деньги, он вдруг улыбнулся и сказал:
– Ну и везет же тебе, бродяга!
С этими деньгами я, не мешкая, отправился во Франкфурт, в американское ателье на Адикусаллее, и уже через неделю имел шесть новых костюмов.
Скотт Вудфилд приехал проводить меня на вокзал. Я высунулся из окна вагона, мы пожали друг другу руки, и он крикнул:
– Непременно заеду тебя навестить! Это ведь самое злачное место в Европе!
Из репродукторов громко неслось: "Bitte, alle einsteigen! T?ren schliessen! Vorsicht an der Bahnsteigkante!" Поезд тронулся, Скотт помахал мне рукой, и я отправился в самое злачное место в Европе.
ГЛАВА V
По идее, в поезде я должен был бы поспать. Все треволнения остались позади, а французский спальный вагон, в котором я ехал, был прямо-таки роскошный – меня поразила полированная отделка купе, граненая бутылка для воды, выдвижной умывальник и унитаз. Да и выпитое на дорогу могло бы, казалось, нагнать сон. Перед отъездом из лагеря мы со Скоттом уговорили почти целую бутылку коньяка, а остаток я потихоньку прикончил уже в поезде. Но, как я ни старался, заснуть не удавалось. В ушах у меня все время звучали слова Скотта про «самое злачное место в Европе», а в голове вертелась мысль о том, что через считанные минуты мы въедем в коммунистическую страну.
Я смотрел в окно, потом решал, что все-таки надо поспать, ложился, снова вставал и садился к окну, и так без конца. Выехав из Западной Германии, поезд медленно прополз через нейтральную зону и остановился в Мариенборне – первой станции на восточной территории. Вокзал весело сверкал свежей краской, а вдоль платформы висели ящики с цветами – должно быть, кто-то очень старался доказать, что коммунизму чуждо унылое однообразие. Однако после Мариенборна от этого уже было никуда не деться: Восточная Германия оказалась страной серой и угрюмой, расцвеченной лишь кумачовыми транспарантами, которые украшали Магдебург, Бранденбург и Потсдам. Авторов лозунгов определенно отличала склонность к парадоксам, поскольку надписи на транспарантах гласили: "МЫ БОРЕМСЯ ЗА МИР", "СОКРУШИМ ПРОТИВНИКОВ СОДРУЖЕСТВА" и тому подобное. У железнодорожных переездов стояли хмурые жители с велосипедами и ждали, пока пройдет поезд. Время от времени за окном мелькали убогие деревушки. Несколько раз попадались советские военные эшелоны, причем внешность русских солдат привела меня в недоумение: вместо грозных вояк, которыми я себе их представлял, я увидел каких-то недоростков в потрепанных гимнастерках. Было даже странно думать, что при первом же сигнале к боевым действиям мы собираемся от них улепетывать. После Потсдама поезд нырнул в какой-то лесок и выскочил из него уже в Западном Берлине, и – удивительно – дома вдруг сразу как-то приосанились, газоны стали ухоженными, а улицы заполнились автомобилями и нарядно одетыми людьми. На вокзале Лихтерфёльде-Вест, куда мы приехали, в зале ожидания для военнослужащих разгуливали несколько англичан и французов, но в основном публика состояла из американских солдат. Мимо меня прошел красавец-негр в форме сержанта, который все время повторял: "Дэйвис! Где тут Дэйвис?" Я отозвался, он пожал мне руку и сказал: "Слушай, парень, тебе крупно повезло, что ты умотал из этого лагеря «Кэссиди». У нас тут самое злачное место в Европе".
Была суббота, так что когда мы с Вильямсом добрались до нашего дома, он был пуст – никто не работал. Проводив меня в мою комнату, Вильямс тут же убежал на свидание со своей девушкой, а я пошел осматривать дом. Надо сказать, что увиденное меня поразило. Это был не дом, а какой-то дворец: у каждого была отдельная комната с балконом, а сквозь листву деревьев можно было различить людей, живших по соседству, которые играли в бадминтон и чистили свои «опели». Так никого и не встретив, я подумал, что в доме больше никого нет, но тут натолкнулся на дверь в служебное помещение и, войдя, увидел немецкого вахмистра в синем кителе и американца в майке.
Вахмистр встал и отдал честь, а американец протянул мне руку и сказал:
– Будем знакомы. Меня зовут Манни Шварц.
– Хэм Дэйвис, – представился я. – Переведен сюда из лагеря "Кэссиди".
– Ну и повезло же тебе! – сказал Манни. – Я ведь там тоже отсидел срок. Из меня хотели сделать бегуна на длинные дистанции. Ничего у них не вышло. А тебе как удалось оттуда вырваться?
– А из меня хотели сделать игрока футбольной команды. Ничего у них не вышло.
– Читал эту книжку? – спросил Манни, взяв со стола "Тихого американца", и, не дожидаясь, когда я отвечу отрицательно, продолжал: – Это Грэм Грин. Про одного американца по фамилии Пайл. Отвратительно говорит по-французски и ни шиша не смыслит ни в еде, ни в женщинах. Для контраста к нему приставлен некто Фаулер, англичанин. Этот свободно жарит по-французски, настоящий гурман и трахает всех баб напропалую. Вряд ли у меня хватит сил дочитать это до конца. А вот действительно классная вещь. – И он протянул мне "Мир одобрения" Энтони Пауэлла. – Это роман из цикла "Музыка времени". Хочешь взять почитать?
Так состоялось мое знакомство с Манни. Весь следующий год он снабжал меня книгами. Теперь же он только было собрался поговорить об Энтони Пауэлле, как вдруг посмотрел на меня повнимательнее.
– Нет, – сказал Манни, – тебе нужна не книга. Тебе нужен сон. Ты что, в поезде совсем не спал?
– Совершенно – всю ночь смотрел в окно.
– Ну так отдохни как следует, а потом отправляйся в город. Это ведь самое злачное место в Европе.
Я послушался этого совета и, проснувшись уже ближе к вечеру, почувствовал прилив новых сил. Я вовсе не считал себя каким-нибудь гулякой – даже несмотря на свои похождения во Франкфурте и на то, что у меня было с Надей, но все эти разговоры про самое злачное место в Европе запали мне в душу. Впечатление было такое, что все кругом только и ждут, когда я наконец пойду в Берлине по бабам, и я решил не обманывать ничьих надежд. Стоя под душем, а затем одеваясь, я казался самому себе неким фаллическим символом. Время от времени я спрашивал себя: возможно ли, чтобы плотские утехи в Берлине были слаще, чем во Франкфурте? Ответа на этот вопрос я пока не знал, но узнать его не терпелось страшно.
О том, где в Берлине нужно искать девушек, я имел весьма смутное представление. Конечно, настоящий американский солдат просто спросил бы: "Слушай, друг, где тут можно найти бабу?", но мне так поступать было почему-то неловко. Я решил, что в Берлине, наверно, все устроено так же, как во Франкфурте, а, значит, проститутки должны околачиваться где-то возле вокзала. Выйдя из метро на Виттенбергплатц, я сверился с картой города и направился к вокзалу «ЦОО», но никаких девиц я там не обнаружил. Я походил по Кантштрассе и Харденбергштрассе, обрыскал прилегающие переулки, ко так никого и не нашел. Наконец возле какой-то стойки я заметил четырех женщин, которые стояли и разговаривали между собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Мы расположились вокруг источника шороха. Увидев выпущенную сержантом ракету, мы бросились в атаку с незаряженными карабинами наперевес и оказались на месте одновременно с Рэймондом. На земле среди травы какие-то немец с немкой занимались любовью.
– Was wollen Sie den von uns? – со злобным испугом спросил с земли немец.
– Патруль, отставить! – скомандовал сержант Рэймонд. Караул окончился, и я потащился назад в палатку.
Женский хор выводил последний куплет "У ручейка за мельницей", а я шел и размышлял о событиях сегодняшнего вечера и вообще о тех шести месяцах, которые провел в лагере «Кэссиди». "Почему, – думал я, – все здесь такие: или никудышные работники, или отъявленные мерзавцы? Почему этот лагерь, на который всерьез рассчитываем и мы, и наши союзники, так и просится в какой-нибудь водевиль? Если бы Роджеру и Хаммерстайну дали б пожить здесь недельку, они бы развеселили всю Америку. Все тут, кого ни возьми, – какие-то персонажи из голливудских кинокомедий – от танцора балета и игрока в рулетку, которые числятся переводчиками, до часового, приказывающего остановиться, иначе он будет срать, или патруля, вмешивающегося в половой акт. Неужели так и должно быть? Неужели англичане, французы, немцы и русские – такие же клоуны? Или они все-таки больше похожи на капитана Мак-Минза? Что лучше?"
В палатке по американскому радио передавали новости. Предварительные выборы в штате Висконсин были успешными для Эйзенхауэра с Кефовером. В результате ураганов, обрушившихся на Средний Запад, погибло тридцать три человека, ранено более ста. Некто миссис Джулия Чейс из городка Хейгерзтаун, штат Мэриленд, подожгла Белый дом в пяти местах. Задержавшим ее охранникам она объяснила, что хотела сжечь весь накопившийся у нее хлам. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс Хэйгерти заявил, что миссис Чейс "не обладает вполне ясным разумом". Новости спорта: Дон Ларсен, бейсболист нью-йоркских «Янки», возвращаясь в гостиницу в пять часов утра, врезался на машине в столб и лишился переднего зуба, после чего принял участие в общей разминке. Когда начальника команды Кейси Стенджела спросили, будет ли Ларсен наказан, он ответил: "Я найду, как разобраться с этим делом", добавив, что Ларсен неплохо выглядел на весенних тренировках. Потом он отправил Ларсена бегать вокруг стадиона. После новостей выступил Билл Галей со своими "кометами".
Все это тоже наводило меня на размышления. Да, когда я врал Наде и добывал сведения, чтобы уничтожить Соколова, я служил этой стране. Это была моя страна, я любил эту страну, но сейчас было такое чувство, будто она находится где-то за тридевять земель. Я был рад успехам Айка и Эстеса в Висконсине. Мне было больно слышать про жертвы ураганов. Я искренне надеялся, что с миссис Чейс все будет улажено, а старик Кейси разберется с Ларсеном по справедливости. Но все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, будто речь шла о результатах референдума или об эмиссии ценных бумаг в каком-нибудь заштатном северном городке. У меня прямо в паху похолодело от мысли, что пенис предпоследнего Надиного любовника вскоре окажется пенисом мертвеца и что произойдет это не без моей помощи. В воображении моем вновь и вновь возникала картина того, как Соколова ведут по двору на расстрел. Привяжут ли его к столбу или просто крикнут: "Стой здесь!"? Наденут ли ему на глаза повязку или обойдутся без этого? Бывают ли у коммунистов капелланы? Может, у них есть какой-нибудь специальный комиссар, который читает перед казнью из Маркса и Ленина? Как звучит по-русски команда к расстрелу? Ничему этому в Монтеррее нас не учили. Будет ли Соколову больно, когда в него выстрелят, и сколько времени он будет чувствовать эту боль? О чем он будет думать?
А Надя? Скоро ли она сообразит, что я ее одурачил? Узнает ли она, что Соколов казнен? Рано или поздно – обязательно, и тогда она поймет, что сама послала его на расстрел. Как она поступит? Вряд ли ей удастся найти меня, чтобы за все рассчитаться, – значит, мстить ей придется себе самой. Какое орудие она изберет? Снотворное или бритву? Да, Надя дурно воспитана, а все-таки я уже стал по ней скучать. Во Франкфурте она всегда привлекала внимание мужчин. Себя она, конечно, очень любила, но жизнь любила тоже. И даже эти ее рассказы про деревья и про кошек казались мне теперь не лишенными некоей значительности. А уж в постели-то она была настоящая тигрица! А что если поехать в Ганновер и спасти ее? Но что я ей скажу? Сказать правду – нельзя, а продолжать врать я тоже не мог. Нет, Нади больше для меня не существует, а через какие-нибудь полгода она, подобно Соколову, совсем уйдет из жизни. Вот так я послужил своим согражданам, в том числе и Эйзенхауэру с Кефовером и Джулии Чейс с Доном Ларсеном.
Не прошло и нескольких дней, как я убедился в том, что нрав у обоих новичков-защитников вполне соответствует их грозному виду. Я пробовал с ними заговорить – в ответ встречал лишь колючий взгляд. Во время игры я пытался их остановить – с тем же успехом можно было пытаться остановить паровоз. Когда же они вставали на моем пути, обойти их было невозможно. Тренеры говорили всякие слова, стремясь разбудить во мне злость и упорство, но и сами прекрасно понимали, что только зря сотрясают воздух. Даже других наших игроков – тех, которые были на голову выше меня, – эта новая парочка повергла в ужас. Я же с трудом ковылял по лагерю и чувствовал себя препогано. Мысли мои все больше и больше настраивались на какой-то похоронный лад. Где, спрашивал я себя, похоронят Соколова – в России или в Германии? Закопают ли его просто так или все-таки поставят какую-нибудь плиту? Бедная Надя тоже вряд ли могла рассчитывать на приличные похороны. Я ясно представлял себе ее скромную могилку на заброшенном немецком кладбище для бедняков. А я – что будет со мной? Ведь каждый год на футбольном поле кого-нибудь да убивают, и я прекрасно понимал, что если кому-то и грозит такая гибель, так это мне. Интересно, а много ли солдат сложило голову подобным образом? Что, если я буду первым? Как тогда преподнесут мою смерть в армейской печати? Кем я предстану в глазах людей – героем или фофаном? А в нашвиллских газетах – будет ли там, по крайней мере, сказано, что я играл за сильную команду? А мои старые друзья – утрут ли они слезу, прочитав обо мне в «Альманахе Вандербилтского университета», или махнут рукой и скажут: «Что с него возьмешь – вечно он все делал по-дурацки»? А что будет со страховкой? Много ли получат за меня родители?
Вот такие мысли обуревали меня, когда я однажды сжигал во дворе всякую секретную макулатуру. Посмотрев по сторонам, я вдруг увидел в отдалении чью-то фигуру, неуклюже шагавшую по направлению ко мне, и через минуту узнал сержанта Хусака и подумал, что он уже, наверно, под градусом. Сержант Хусак работал в отделе личного состава лагеря, а кроме того, был ответственным за нашу казарму. Обыкновенно он появлялся в казарме уже в шесть утра, громогласно крича: "Разойдись! Разойдись!" – с таким видом, как будто ему предстояло повести нас на бой. Далее, однако, наступал спад. Чем ближе время подходило к вечеру, тем ниже клонилась его голова, в конце концов обретая покой на стойке бара. Впрочем, если сержант Хусак и был алкашом, то по-настоящему напивался, надо сказать, нечасто. Бегая по штабным коридорам, он выписывал такие кренделя, что встречные оборачивались, чтобы посмотреть, попадет ли он туда, куда ему нужно. Сейчас, однако, он ступал медленно и достаточно трезво.
– Дэйвис, – сказал сержант Хусак, – у меня для вас неприятные известия. – Его глазки хитро поблескивали, и я с удивлением убедился, что сержанту Хусаку, оказывается, не чужда ирония. – Вы ведь видели этих двух новых защитников – не слабые ребята, верно? В общем, капитан Уолтерс считает, что с ними у нас теперь полный комплект. Он просил сказать, что ценит ваше упорство и все такое, но команде вы больше не нужны. – Уголки его губ насмешливо искривились. "Что происходит?" – подумал я.
– Значит ли это, что мне больше не надо ходить на тренировки?
– Вообще-то, да. Конечно, если вы перестанете быть членом команды, мы не сможем держать вас в лагере.
– И куда меня пошлют?
– После того как сбежал Уикс, у нас появилось свободное место в Берлине. Капитан Мак-Минз считает, что вы на него годитесь. Как у вас с немецким?
– Нормально. – Хотя я бегал по бабам во Франкфурте не для того, чтобы выучить немецкий, разговорной практики я получил достаточно. Девицы, как правило, болтали без умолку, а одна дородная и не первой молодости дама по имени Гудрун часто зазывала меня на чашку кофе. За день она произносила слов этак миллион. Немцу слушать ее, конечно, было бы скучно, а мне – очень полезно. У меня даже возникла идея: пополнить штат школы военных переводчиков иностранными проститутками – это бы здорово помогло.
– Сможете вести допросы по-немецки? – спросил сержант Хусак.
– Думаю, смогу.
– Тогда, хочешь не хочешь, а придется вам отправиться в Берлин. Понимаю, как вам жалко, что футбольный сезон пройдет без вас. Да и в караулы в Берлине не ходят, и одежду носят только штатскую.
Для всех в лагере «Кэссиди» берлинский разведцентр был чем-то вроде Валхаллы, но я и думать не смел, что могу оказаться в числе избранных. Сержант Хусак протянул мне руку и сказал:
– Что ж, поздравляю. Ну и везет же тебе, бродяга! Все, кому я сообщал эту новость, говорили те же самые слова.
Скотт Вудфилд воскликнул:
– Берлин? Да это же самое удачное место в Европе! Ну и везет же тебе, бродяга!
Капитан О'Киф, когда я явился к нему насчет жалованья, старался сохранить серьезный вид.
– Дэйвис, – сказал он, – в Берлине вам нельзя будет ходить в форме, придется носить штатское. Есть у вас штатская одежда?
– Так точно, сэр.
– А вы уверены, что вам хватит? Дам-ка я вам на всякий случай четыреста долларов – купите себе еще. Ну-ка отвернитесь, пока я буду открывать сейф.
Передавая мне деньги, он вдруг улыбнулся и сказал:
– Ну и везет же тебе, бродяга!
С этими деньгами я, не мешкая, отправился во Франкфурт, в американское ателье на Адикусаллее, и уже через неделю имел шесть новых костюмов.
Скотт Вудфилд приехал проводить меня на вокзал. Я высунулся из окна вагона, мы пожали друг другу руки, и он крикнул:
– Непременно заеду тебя навестить! Это ведь самое злачное место в Европе!
Из репродукторов громко неслось: "Bitte, alle einsteigen! T?ren schliessen! Vorsicht an der Bahnsteigkante!" Поезд тронулся, Скотт помахал мне рукой, и я отправился в самое злачное место в Европе.
ГЛАВА V
По идее, в поезде я должен был бы поспать. Все треволнения остались позади, а французский спальный вагон, в котором я ехал, был прямо-таки роскошный – меня поразила полированная отделка купе, граненая бутылка для воды, выдвижной умывальник и унитаз. Да и выпитое на дорогу могло бы, казалось, нагнать сон. Перед отъездом из лагеря мы со Скоттом уговорили почти целую бутылку коньяка, а остаток я потихоньку прикончил уже в поезде. Но, как я ни старался, заснуть не удавалось. В ушах у меня все время звучали слова Скотта про «самое злачное место в Европе», а в голове вертелась мысль о том, что через считанные минуты мы въедем в коммунистическую страну.
Я смотрел в окно, потом решал, что все-таки надо поспать, ложился, снова вставал и садился к окну, и так без конца. Выехав из Западной Германии, поезд медленно прополз через нейтральную зону и остановился в Мариенборне – первой станции на восточной территории. Вокзал весело сверкал свежей краской, а вдоль платформы висели ящики с цветами – должно быть, кто-то очень старался доказать, что коммунизму чуждо унылое однообразие. Однако после Мариенборна от этого уже было никуда не деться: Восточная Германия оказалась страной серой и угрюмой, расцвеченной лишь кумачовыми транспарантами, которые украшали Магдебург, Бранденбург и Потсдам. Авторов лозунгов определенно отличала склонность к парадоксам, поскольку надписи на транспарантах гласили: "МЫ БОРЕМСЯ ЗА МИР", "СОКРУШИМ ПРОТИВНИКОВ СОДРУЖЕСТВА" и тому подобное. У железнодорожных переездов стояли хмурые жители с велосипедами и ждали, пока пройдет поезд. Время от времени за окном мелькали убогие деревушки. Несколько раз попадались советские военные эшелоны, причем внешность русских солдат привела меня в недоумение: вместо грозных вояк, которыми я себе их представлял, я увидел каких-то недоростков в потрепанных гимнастерках. Было даже странно думать, что при первом же сигнале к боевым действиям мы собираемся от них улепетывать. После Потсдама поезд нырнул в какой-то лесок и выскочил из него уже в Западном Берлине, и – удивительно – дома вдруг сразу как-то приосанились, газоны стали ухоженными, а улицы заполнились автомобилями и нарядно одетыми людьми. На вокзале Лихтерфёльде-Вест, куда мы приехали, в зале ожидания для военнослужащих разгуливали несколько англичан и французов, но в основном публика состояла из американских солдат. Мимо меня прошел красавец-негр в форме сержанта, который все время повторял: "Дэйвис! Где тут Дэйвис?" Я отозвался, он пожал мне руку и сказал: "Слушай, парень, тебе крупно повезло, что ты умотал из этого лагеря «Кэссиди». У нас тут самое злачное место в Европе".
Была суббота, так что когда мы с Вильямсом добрались до нашего дома, он был пуст – никто не работал. Проводив меня в мою комнату, Вильямс тут же убежал на свидание со своей девушкой, а я пошел осматривать дом. Надо сказать, что увиденное меня поразило. Это был не дом, а какой-то дворец: у каждого была отдельная комната с балконом, а сквозь листву деревьев можно было различить людей, живших по соседству, которые играли в бадминтон и чистили свои «опели». Так никого и не встретив, я подумал, что в доме больше никого нет, но тут натолкнулся на дверь в служебное помещение и, войдя, увидел немецкого вахмистра в синем кителе и американца в майке.
Вахмистр встал и отдал честь, а американец протянул мне руку и сказал:
– Будем знакомы. Меня зовут Манни Шварц.
– Хэм Дэйвис, – представился я. – Переведен сюда из лагеря "Кэссиди".
– Ну и повезло же тебе! – сказал Манни. – Я ведь там тоже отсидел срок. Из меня хотели сделать бегуна на длинные дистанции. Ничего у них не вышло. А тебе как удалось оттуда вырваться?
– А из меня хотели сделать игрока футбольной команды. Ничего у них не вышло.
– Читал эту книжку? – спросил Манни, взяв со стола "Тихого американца", и, не дожидаясь, когда я отвечу отрицательно, продолжал: – Это Грэм Грин. Про одного американца по фамилии Пайл. Отвратительно говорит по-французски и ни шиша не смыслит ни в еде, ни в женщинах. Для контраста к нему приставлен некто Фаулер, англичанин. Этот свободно жарит по-французски, настоящий гурман и трахает всех баб напропалую. Вряд ли у меня хватит сил дочитать это до конца. А вот действительно классная вещь. – И он протянул мне "Мир одобрения" Энтони Пауэлла. – Это роман из цикла "Музыка времени". Хочешь взять почитать?
Так состоялось мое знакомство с Манни. Весь следующий год он снабжал меня книгами. Теперь же он только было собрался поговорить об Энтони Пауэлле, как вдруг посмотрел на меня повнимательнее.
– Нет, – сказал Манни, – тебе нужна не книга. Тебе нужен сон. Ты что, в поезде совсем не спал?
– Совершенно – всю ночь смотрел в окно.
– Ну так отдохни как следует, а потом отправляйся в город. Это ведь самое злачное место в Европе.
Я послушался этого совета и, проснувшись уже ближе к вечеру, почувствовал прилив новых сил. Я вовсе не считал себя каким-нибудь гулякой – даже несмотря на свои похождения во Франкфурте и на то, что у меня было с Надей, но все эти разговоры про самое злачное место в Европе запали мне в душу. Впечатление было такое, что все кругом только и ждут, когда я наконец пойду в Берлине по бабам, и я решил не обманывать ничьих надежд. Стоя под душем, а затем одеваясь, я казался самому себе неким фаллическим символом. Время от времени я спрашивал себя: возможно ли, чтобы плотские утехи в Берлине были слаще, чем во Франкфурте? Ответа на этот вопрос я пока не знал, но узнать его не терпелось страшно.
О том, где в Берлине нужно искать девушек, я имел весьма смутное представление. Конечно, настоящий американский солдат просто спросил бы: "Слушай, друг, где тут можно найти бабу?", но мне так поступать было почему-то неловко. Я решил, что в Берлине, наверно, все устроено так же, как во Франкфурте, а, значит, проститутки должны околачиваться где-то возле вокзала. Выйдя из метро на Виттенбергплатц, я сверился с картой города и направился к вокзалу «ЦОО», но никаких девиц я там не обнаружил. Я походил по Кантштрассе и Харденбергштрассе, обрыскал прилегающие переулки, ко так никого и не нашел. Наконец возле какой-то стойки я заметил четырех женщин, которые стояли и разговаривали между собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51