Поэтому-то, наверно, религия и переживает сейчас трудное время. Абстрактный Бог бесполезен – нужен кто-то, кого можно слышать и видеть. Кто же прикончил богоподобных: пресса, телевидение или это было сделано их совместными усилиями? Линкольну повезло, что он не попадался под руку Дэну Разеру; Ли повезло, что его не приглашали на «Встречи с прессой». Возможно, богоподобные когда-нибудь еще и вернутся, но вряд ли это случится скоро.
Чтобы не создавать осложнений в семье, я продолжал ходить в церковь. Иногда во время утренней службы я решал математические задачки, иногда чертил какие-то узоры на карточках для обетов, иногда воображал, что нахожусь где-нибудь на краю земли или мчусь сквозь космическое пространство. Каждое посещение церкви было испытанием, но мне почти всегда удавалось придумать что-нибудь интересное, чтобы убить время. В первую воскресную службу после нашей с Полом беседы, когда дошла очередь до Символа веры, я страшно занервничал. Что подумает Пол, увидев, как я преспокойно читаю этот текст? Мне захотелось отвести взгляд, уставиться куда-нибудь в окно, но я, сам не знаю почему, смотрел прямо на Пола. Вот уже пропели "Славим Господа", сейчас начнется… Я открыл рот, чтобы произнести «Верую», как вдруг – что это? Пол, прочитав первую строку, подмигнул мне! Да-да, не моргнул, а именно подмигнул! Заметил ли это кто-нибудь еще? В тот момент, когда все вокруг бормотали слова "Который был зачат Духом Святым…", я подмигнул в ответ. В следующее воскресенье мы снова перемигнулись, и в последующее тоже, и еще, и еще… Это перемигивание стало для меня в церкви самым важным. Трудно прожить жизнь без Бога, и легче делается на душе, когда знаешь, что рядом с тобой – собрат по несчастью; легче делается на душе, когда есть такой вот отец Петтигрю, который подмигивает тебе, когда начинаешь читать Символ веры.
Еще несколько лет назад я с уверенностью сказал бы, что живу полнокровной жизнью, а теперь у меня осталась одна лишь семья. С ней-то и было связано мое последнее прозрение.
Вообще говоря, дела в семье даже начали поправляться. Женившись на Саре Луизе, я в течение десяти лет чувствовал себя ее мужем и только: все знали, что я происхожу из гораздо более низкого круга, чем она, и что своим благосостоянием я целиком и полностью обязан ее отцу. Однажды, когда я впал в тоску от мыслей о том, что живу иждивенцем, Сара Луиза купила мне открытку с надписью: "Дареному коню в зубы не смотрят". Открытку эту я положил себе в бумажник и каждый раз, доставая деньги, смотрел на нее. Я уже начал сомневаться в том, что смогу когда-нибудь привыкнуть к роли тени Сары Луизы, но тут ситуация начала меняться.
Прежде всего, умерла моя мать. Ее смерть не была для нас неожиданностью. Я запомнил тот вечер в пятьдесят седьмом, когда, вернувшись из Атланты, нашел маму на кухне за бутылкой виски. Тогда я подумал, что это она нарочно устраивает для меня такое представление: ведь она была готова на все, лишь бы я бросил Эрику и женился на Саре Луизе. В маминых чувствах я разобрался правильно, а вот насчет виски ошибся. Много лет она попивала втихомолку, и к тому времени, как отец рассказал мне об этом, меньше чем несколькими бутылками в неделю уже не обходилась. Порой ее начинала мучить совесть, и тогда мы устраивали ей курс лечения, но помогало это ненадолго. Когда мама отправлялась в больницу в последний раз, она выпивала, по нашим подсчетам, не меньше литра в день. Так она и лежала в больнице, томясь и слабея, пока в конце концов у нее не перестала работать печень.
Похоронив маму, я почти не сомневался, что теперь и отец точно так же покатится вниз: жизнь его казалась настолько серой и унылой, что, по моим представлениям, наслаждаться ею он никак не мог. Я заблуждался: оказалось, что у отца уже несколько лет была подруга, и теперь он начал появляться с ней на людях. Звали ее Кэтлин Доети; она была католичка, жила раньше в Чикаго, а потом каким-то образом очутилась в Нашвилле, где стала работать консультантом по инвестициям. Хотя они с мужем, тоже католиком, жили раздельно, встречаясь только ради детей, об официальном разводе не могло быть и речи. Я был благодарен Кэтлин за то, что она подбадривала отца, но еще больше – за ее деловые советы, потому что, как выяснилось, она обладала исключительной сметкой, которой так не хватало отцу. Я знал, что у мамы был участок земли неподалеку от Льюисбурга и вклад в каком-то деревенском банке, но мне и в голову не приходило, что из этого можно извлечь что-нибудь существенное. Однако Кэтлин считала иначе. Она уговорила отца продать обе фермы, приобрести карандашную фабрику и в подходящий момент сбыть акции в банке. Доход от операции составил четыреста тысяч. С этим капиталом она скупила акции компании "Минни перл фрайд чикен", когда они шли по двадцать долларов, а потом, когда цена подскочила до шестидесяти долларов, вышла из игры. Повинуясь какому-то инстинкту, она вложила эти деньги в полупроводники и опять сбыла акции в нужный момент. Не успел отец понять, что, собственно, произошло, как Кэтлин сколотила ему пару миллионов. Но не только за денежными делами отца следила Кэтлин. При ней он впервые по-настоящему окунулся в жизнь. Хотя она и слышать не хотела о браке, время они проводили весьма бурно: теннис, верховая езда, симфонические концерты, уикенды в Сан-Франциско и Нью-Йорке. После каждого такого мероприятия отец, казалось, молодел, ему хотелось еще и еще – это-то и привело его к гибели. Чем более молодым он себя ощущал, тем больше его привлекали виды спорта для молодых – начиная с рэкетбола и кончая мотоциклом. Когда они с Кэтлин занялись водным слаломом, я сначала испугался, но потом, увидев отца при полной амуниции, немного успокоился: в своем предохранительном костюме он был похож на космонавта. Его не могло ни разбить о камни, ни затянуть под воду. Одного лишь я не учел: что его лодка может перевернуться, застрять между камнями и похоронить отца под собой. Именно это и произошло – на реке Окои, у Чертовой дыры, в погожий октябрьский день. Всех остальных сразу вынесло на поверхность, а отец оказался единственным за много лет, кто утонул в этой реке. Когда кончились соболезнования, мы с моей сестрой Мадлен подсчитали, сколько оставил нам отец, и обнаружили, что теперь каждый из нас стоит, по меньшей мере, миллион.
Разумеется, по большому счету это были копейки: Сару Луизу ждало гораздо более крупное наследство. Но мои-то деньги были уже при мне, а ей еще предстояло немного подождать. Удивительно, как сразу переменились и Сара Луиза, и девочки, причем переменились отнюдь не в лучшую сторону. До того как я получил свой миллион, Сара Луиза с дочерьми сходились только в одном: в том, что у всех больше денег, чем у нас. Каждая из них напоминала мне об этом по-своему. Сара Луиза, например, грелась в лучах воспоминаний о своей безмятежной юности, когда стоило ей показать пальцем на кольцо, на манто или на автомобиль, как она моментально получала эту вещь. Как ужасно, что все осталось позади и теперь приходится перебиваться на шестьдесят тысяч в год!
С нашей старшей дочерью, тоже Сарой Луизой, которую мы звали Эсель – по первым буквам имени, – дело обстояло несколько иначе. Она выросла толстой и неуклюжей, и ни мальчики, ни девочки не искали ее компании. По мнению Эсель, лишь мое нищенское положение мешало ей стать главной звездой. Ничего нет странного в том, что никто ею не интересуется, рассуждала Эсель: в фешенебельных местах она почти не бывает, наряды ей покупают в Нашвилле, даже лошади у нее нет. Ясно как день, почему ей никогда не звонят: кому охота встречаться с девушкой из другого круга? У меня не хватало духа объяснить Эсель, что зря она задирает свой толстый нос, что сердиться ей нужно не на меня, на природу. Во внешности Эсель странным образом соединились все некрасивые фамильные черты – и с моей стороны, и со стороны Сары Луизы, – и чем гуще был слой косметики, под которым дочь их прятала, тем лучше было видно, что ей действительно есть что прятать.
– Папа, – обращалась ко мне Эсель, – неужели нам снова торчать все Рождество в Нашвилле? Тут же никого не будет, все едут в горы или на Багамы.
– Да-да, Эсель, – отвечал я, – но, к сожалению, большего мы не можем себе позволить. Подожди немного.
– Вот так всегда: "подожди, подожди"! Мне уже скоро в колледж поступать, а я еще ничего не видела в жизни.
– Боюсь, я не в силах тебе помочь.
Наша вторая дочь, Элизабет, так потрясающе копировала свою мать, что вполне могла бы выступать с этим номером на эстраде. Все слова, все жесты были у нее от Сары Луизы. По телефону их вообще невозможно было отличить, а когда они разговаривали в соседней комнате, я лишь с большим трудом догадывался, кто есть кто. Как ни странно, сама Элизабет не понимала, почему она себя так ведет. Если бы ее спросили, откуда у нее такие фразы, как "Он невыразимо хорош" или "Божественная женщина", да еще сопровождаемые легким взмахом руки, она бы ни за что не ответила, хотя пятью минутами раньше эти же самые слова произнесла Сара Луиза. Та слава, которой так жаждала ее старшая сестра, целиком досталась Элизабет, и она купалась в ее лучах. Женские молодежные общества буквально осаждали ее, пытаясь заманить к себе; в конце концов Элизабет остановила свой выбор на самом престижном из них, "Альфа пси". Каждый вечер ей звонили раз по десять, а в выходные дни к нам толпами валили какие-то юноши, желавшие щегольнуть новой машиной или хотя и не окрепшим, но все-таки баском. В школьном ежегоднике фотографии Элизабет красовались чуть ли не на каждой странице. Каким только клубам она ни принадлежала, куда ее только ни избирали! Что касается Сары Луизы, то она, с одной стороны, гордилась Элизабет, с другой – ощущала некоторую досаду: ведь она много лет пребывала в уверенности, что подобной ей девушки Нашвилл никогда не знал, а теперь вдруг объявился кто-то, готовый ее затмить, и не просто кто-то, а собственная дочь.
Желать, чтобы Элизабет уделяла много времени мне, было бы, конечно, наивно. К бедности моей она относилась точно так же, как относилась бы к любому другому несчастью в жизни, то есть не обращала на нее никакого внимания. При этом, разумеется, она не обращала внимания и на меня. Первой она заговаривала со мной не чаще одного-двух раз в неделю. Когда это все-таки случалось, ее фразы, как правило, начинались со слов "О, папа", так что со временем я начал чувствовать себя неким ирландцем с диковатой фамилией О'Папа. "О, папа, – обращалась ко мне Элизабет, – разве я тебе не говорила, что мне нужен сегодня «бьюик»; или: "О, папа, разве ты не знаешь, что я еду с Морганами в Монтигл?" Я был уверен, что когда-нибудь она придет и тем же самым тоном скажет: "О, папа, через неделю я выхожу замуж".
И у нашей младшей дочери, Мэри Кэтрин, нашлось свое, особое отношение к моей бедности: она не просто соглашалась в ней жить, она упивалась такой жизнью. Возможно, если бы я был богат как Крез, она вела бы себя точно так же, но мне в это не очень-то верится. Видимо, она считала, что раз ее отец зарабатывает меньше всех, то нечего и выпендриваться: нищие так нищие. Себе она выбрала роль этакого пропащего ребенка и, надо сказать, играла ее блестяще: за три года ее исключили из трех частных школ: "Энсворт скул", "Хардинг экэдеми" и "Харпет холл". Мы как раз подыскивали ей новую частную школу, когда Мэри Кэтрин вдруг предложила нам отправить ее учиться в бесплатную школу «Хиллсборо» и тем самым сэкономить деньги. Мы так и поступили – ей назло, – а она назло нам решила не сдавать своих позиций. Отметки у нее по-прежнему были хуже некуда, и она вечно попадала в неприятные истории, но в «Хиллсборо» все это считалось нормальным: там для того, чтобы тебя выгнали, нужно было бы, по меньшей мере, совершить какое-нибудь уголовное преступление. После занятий, вооружившись поддельными удостоверениями личности, она с компанией отправлялась в кафе "Эллстон плейс", где собирались люди богемы и шоу-бизнеса. Когда Мэри Кэтрин не сидела за кружкой пива с рокерами, она шаталась по магазинам пластинок, букинистическим магазинам и лавкам, где втридорога торговали разными обносками. У нее была целая коллекция каких-то немыслимых платьев, Бог знает когда вышедших из моды, которые она надевала, когда играла на своем пятиструнном банджо.
"Видите, – казалось, говорила она людям, с недоумением взиравшим на нее, – я и одеваюсь по-плебейски, и пою по-плебейски. Как и мои сестры, я выросла в нищете, но они много о себе воображают, а я нет. Вот я вся перед вами – Мэри Кэтрин, замухрышка из простонародья. Послушайте-ка, какую чудную песенку я вам сейчас сыграю".
Банджо Мэри Кэтрин не только не бросила, как обычно бросала все остальное, но даже выучилась играть настолько хорошо, что стала этим подрабатывать. Чем чаще ее приглашали выступать, тем реже мы ее видели. Сначала мне не особенно нравилось, что Мэри Кэтрин ничего не рассказывает нам об этих своих делах, а потом я решил, что, может, оно и к лучшему. Если я сам выпивал, баловался наркотиками и спал с женщинами, то она тоже имеет право выпивать, баловаться наркотиками и спать с мужчинами, но слушать про это у меня не было никакого желания.
Я беспокоился, когда девочки куда-нибудь уходили, но еще больше я беспокоился, когда они были дома. Как они только не поубивали до сих пор друг друга? Временами казалось, что еще минута и произойдет непоправимое. В доме постоянно кто-то на кого-то орал: из-за шмоток, из-за телефона, из-за мальчиков. Как-то Элизабет разбила Эсель очки за то, что та слишком громко включила свое стерео; в другой раз Элизабет отдала Мэри Кэтрин десять долларов, которые была ей должна, одной мелочью, и Мэри Кэтрин бросила эти монеты ей в лицо. Сражения, как правило, происходили в столовой – единственном месте в доме, где собиралась вся семья. Отправляясь обедать, я чувствовал себя как солдат, идущий на Верден. Когда сегодня противник откроет огонь? Применит ли он тяжелую артиллерию? Нет, определенно, моих женщин объединяло только одно: чувство стыда за свою бедность.
Но все это было до того, как я получил наследство. Когда мы с сестрой подсчитали доставшееся нам состояние, я в первую очередь подумал о Саре Луизе и дочерях. Наконец-то я смогу ходить перед ними с высоко поднятой головой, наконец-то почувствую себя в собственном доме хозяином, а не незваным гостем. Конечно, приобретать уважение за деньги было не очень-то приятно, но лучше уж купленное уважение, чем вообще никакого.
Но и на этот раз женщины меня опередили. Тон задала Сара Луиза. Перво-наперво она сказала, что меньше всего думает о себе, а заботится о девочках и их будущем. С другими, правда, нам все равно не сравниться, но, по крайней мере, жизнь наша может стать более сносной. Девочкам, например, необходима приличная одежда. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это означало, что нужно поехать в Атланту и начать покупать все, что только можно было купить в самых дорогих магазинах: у «Сакса», у "Лорда Тейлора", у "Неймана Маркуса". Кроме того, девочкам были необходимы приличные машины, и не прошло и месяца, как перед нашим домом уже стояли новенькие «мерседес», «файерберд» и «камари», причем «мерседес» принадлежал Саре Луизе. Потом, конечно, девочкам необходимо было повидать свет, а для этого, как минимум, требовалось приобрести дом в Аспене, отправлять девочек каждый год на зимние каникулы со школой в Европу, а летом вывозить их за границу самим. Чтобы больше не чувствовалось тесноты, когда приходят гости, Сара Луиза пристроила к нашему уютному дому новый флигель, а чтобы мне не было стыдно появляться с ней на людях, купила себе бриллиантовое кольцо и соболью шубку – для полного комплекта; норковое манто – подарок родителей – у нее уже имелось. К концу первого года своей богатой жизни я обнаружил, что задолжал банку двести тысяч.
С каждым следующим годом безбедного существования я все глубже погружался в долговую трясину. Время от времени я пробовал убедить жену и дочерей, что такая жизнь нам не под силу, но они видели меня насквозь. "По твоему мнению, мы не можем себе этого позволить?" – спрашивали они, и создавалось впечатление, что речь идет о чем-то большем, нежели деньги; точно таким тоном женщины упрекают мужчин за мужское бессилие. Казалось, они говорят: "Что, не встает? Слишком стар? Ох, уж эти импотенты!" И я продолжал плясать под их дуду, пока в моем нью-йоркском банке не заметили, какой огромной суммы достиг мой долг. Однажды сотрудник банка, которого я хорошо знал, позвонил мне и сказал:
– Хэмилтон, тебе не кажется, что твой счет пора на время прикрыть?
Я уже давно так считал. Хотя Мэри Кэтрин по-прежнему разыгрывала из себя бедную провинциалку, Сара Луиза говорила, что мы не можем бросить ее на произвол судьбы. Раза два в год я подсчитывал все, что потратил на Эсель и Элизабет, и давал Мэри Кэтрин чек на такую же сумму, которую она неизменно обещала сразу же положить в банк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Чтобы не создавать осложнений в семье, я продолжал ходить в церковь. Иногда во время утренней службы я решал математические задачки, иногда чертил какие-то узоры на карточках для обетов, иногда воображал, что нахожусь где-нибудь на краю земли или мчусь сквозь космическое пространство. Каждое посещение церкви было испытанием, но мне почти всегда удавалось придумать что-нибудь интересное, чтобы убить время. В первую воскресную службу после нашей с Полом беседы, когда дошла очередь до Символа веры, я страшно занервничал. Что подумает Пол, увидев, как я преспокойно читаю этот текст? Мне захотелось отвести взгляд, уставиться куда-нибудь в окно, но я, сам не знаю почему, смотрел прямо на Пола. Вот уже пропели "Славим Господа", сейчас начнется… Я открыл рот, чтобы произнести «Верую», как вдруг – что это? Пол, прочитав первую строку, подмигнул мне! Да-да, не моргнул, а именно подмигнул! Заметил ли это кто-нибудь еще? В тот момент, когда все вокруг бормотали слова "Который был зачат Духом Святым…", я подмигнул в ответ. В следующее воскресенье мы снова перемигнулись, и в последующее тоже, и еще, и еще… Это перемигивание стало для меня в церкви самым важным. Трудно прожить жизнь без Бога, и легче делается на душе, когда знаешь, что рядом с тобой – собрат по несчастью; легче делается на душе, когда есть такой вот отец Петтигрю, который подмигивает тебе, когда начинаешь читать Символ веры.
Еще несколько лет назад я с уверенностью сказал бы, что живу полнокровной жизнью, а теперь у меня осталась одна лишь семья. С ней-то и было связано мое последнее прозрение.
Вообще говоря, дела в семье даже начали поправляться. Женившись на Саре Луизе, я в течение десяти лет чувствовал себя ее мужем и только: все знали, что я происхожу из гораздо более низкого круга, чем она, и что своим благосостоянием я целиком и полностью обязан ее отцу. Однажды, когда я впал в тоску от мыслей о том, что живу иждивенцем, Сара Луиза купила мне открытку с надписью: "Дареному коню в зубы не смотрят". Открытку эту я положил себе в бумажник и каждый раз, доставая деньги, смотрел на нее. Я уже начал сомневаться в том, что смогу когда-нибудь привыкнуть к роли тени Сары Луизы, но тут ситуация начала меняться.
Прежде всего, умерла моя мать. Ее смерть не была для нас неожиданностью. Я запомнил тот вечер в пятьдесят седьмом, когда, вернувшись из Атланты, нашел маму на кухне за бутылкой виски. Тогда я подумал, что это она нарочно устраивает для меня такое представление: ведь она была готова на все, лишь бы я бросил Эрику и женился на Саре Луизе. В маминых чувствах я разобрался правильно, а вот насчет виски ошибся. Много лет она попивала втихомолку, и к тому времени, как отец рассказал мне об этом, меньше чем несколькими бутылками в неделю уже не обходилась. Порой ее начинала мучить совесть, и тогда мы устраивали ей курс лечения, но помогало это ненадолго. Когда мама отправлялась в больницу в последний раз, она выпивала, по нашим подсчетам, не меньше литра в день. Так она и лежала в больнице, томясь и слабея, пока в конце концов у нее не перестала работать печень.
Похоронив маму, я почти не сомневался, что теперь и отец точно так же покатится вниз: жизнь его казалась настолько серой и унылой, что, по моим представлениям, наслаждаться ею он никак не мог. Я заблуждался: оказалось, что у отца уже несколько лет была подруга, и теперь он начал появляться с ней на людях. Звали ее Кэтлин Доети; она была католичка, жила раньше в Чикаго, а потом каким-то образом очутилась в Нашвилле, где стала работать консультантом по инвестициям. Хотя они с мужем, тоже католиком, жили раздельно, встречаясь только ради детей, об официальном разводе не могло быть и речи. Я был благодарен Кэтлин за то, что она подбадривала отца, но еще больше – за ее деловые советы, потому что, как выяснилось, она обладала исключительной сметкой, которой так не хватало отцу. Я знал, что у мамы был участок земли неподалеку от Льюисбурга и вклад в каком-то деревенском банке, но мне и в голову не приходило, что из этого можно извлечь что-нибудь существенное. Однако Кэтлин считала иначе. Она уговорила отца продать обе фермы, приобрести карандашную фабрику и в подходящий момент сбыть акции в банке. Доход от операции составил четыреста тысяч. С этим капиталом она скупила акции компании "Минни перл фрайд чикен", когда они шли по двадцать долларов, а потом, когда цена подскочила до шестидесяти долларов, вышла из игры. Повинуясь какому-то инстинкту, она вложила эти деньги в полупроводники и опять сбыла акции в нужный момент. Не успел отец понять, что, собственно, произошло, как Кэтлин сколотила ему пару миллионов. Но не только за денежными делами отца следила Кэтлин. При ней он впервые по-настоящему окунулся в жизнь. Хотя она и слышать не хотела о браке, время они проводили весьма бурно: теннис, верховая езда, симфонические концерты, уикенды в Сан-Франциско и Нью-Йорке. После каждого такого мероприятия отец, казалось, молодел, ему хотелось еще и еще – это-то и привело его к гибели. Чем более молодым он себя ощущал, тем больше его привлекали виды спорта для молодых – начиная с рэкетбола и кончая мотоциклом. Когда они с Кэтлин занялись водным слаломом, я сначала испугался, но потом, увидев отца при полной амуниции, немного успокоился: в своем предохранительном костюме он был похож на космонавта. Его не могло ни разбить о камни, ни затянуть под воду. Одного лишь я не учел: что его лодка может перевернуться, застрять между камнями и похоронить отца под собой. Именно это и произошло – на реке Окои, у Чертовой дыры, в погожий октябрьский день. Всех остальных сразу вынесло на поверхность, а отец оказался единственным за много лет, кто утонул в этой реке. Когда кончились соболезнования, мы с моей сестрой Мадлен подсчитали, сколько оставил нам отец, и обнаружили, что теперь каждый из нас стоит, по меньшей мере, миллион.
Разумеется, по большому счету это были копейки: Сару Луизу ждало гораздо более крупное наследство. Но мои-то деньги были уже при мне, а ей еще предстояло немного подождать. Удивительно, как сразу переменились и Сара Луиза, и девочки, причем переменились отнюдь не в лучшую сторону. До того как я получил свой миллион, Сара Луиза с дочерьми сходились только в одном: в том, что у всех больше денег, чем у нас. Каждая из них напоминала мне об этом по-своему. Сара Луиза, например, грелась в лучах воспоминаний о своей безмятежной юности, когда стоило ей показать пальцем на кольцо, на манто или на автомобиль, как она моментально получала эту вещь. Как ужасно, что все осталось позади и теперь приходится перебиваться на шестьдесят тысяч в год!
С нашей старшей дочерью, тоже Сарой Луизой, которую мы звали Эсель – по первым буквам имени, – дело обстояло несколько иначе. Она выросла толстой и неуклюжей, и ни мальчики, ни девочки не искали ее компании. По мнению Эсель, лишь мое нищенское положение мешало ей стать главной звездой. Ничего нет странного в том, что никто ею не интересуется, рассуждала Эсель: в фешенебельных местах она почти не бывает, наряды ей покупают в Нашвилле, даже лошади у нее нет. Ясно как день, почему ей никогда не звонят: кому охота встречаться с девушкой из другого круга? У меня не хватало духа объяснить Эсель, что зря она задирает свой толстый нос, что сердиться ей нужно не на меня, на природу. Во внешности Эсель странным образом соединились все некрасивые фамильные черты – и с моей стороны, и со стороны Сары Луизы, – и чем гуще был слой косметики, под которым дочь их прятала, тем лучше было видно, что ей действительно есть что прятать.
– Папа, – обращалась ко мне Эсель, – неужели нам снова торчать все Рождество в Нашвилле? Тут же никого не будет, все едут в горы или на Багамы.
– Да-да, Эсель, – отвечал я, – но, к сожалению, большего мы не можем себе позволить. Подожди немного.
– Вот так всегда: "подожди, подожди"! Мне уже скоро в колледж поступать, а я еще ничего не видела в жизни.
– Боюсь, я не в силах тебе помочь.
Наша вторая дочь, Элизабет, так потрясающе копировала свою мать, что вполне могла бы выступать с этим номером на эстраде. Все слова, все жесты были у нее от Сары Луизы. По телефону их вообще невозможно было отличить, а когда они разговаривали в соседней комнате, я лишь с большим трудом догадывался, кто есть кто. Как ни странно, сама Элизабет не понимала, почему она себя так ведет. Если бы ее спросили, откуда у нее такие фразы, как "Он невыразимо хорош" или "Божественная женщина", да еще сопровождаемые легким взмахом руки, она бы ни за что не ответила, хотя пятью минутами раньше эти же самые слова произнесла Сара Луиза. Та слава, которой так жаждала ее старшая сестра, целиком досталась Элизабет, и она купалась в ее лучах. Женские молодежные общества буквально осаждали ее, пытаясь заманить к себе; в конце концов Элизабет остановила свой выбор на самом престижном из них, "Альфа пси". Каждый вечер ей звонили раз по десять, а в выходные дни к нам толпами валили какие-то юноши, желавшие щегольнуть новой машиной или хотя и не окрепшим, но все-таки баском. В школьном ежегоднике фотографии Элизабет красовались чуть ли не на каждой странице. Каким только клубам она ни принадлежала, куда ее только ни избирали! Что касается Сары Луизы, то она, с одной стороны, гордилась Элизабет, с другой – ощущала некоторую досаду: ведь она много лет пребывала в уверенности, что подобной ей девушки Нашвилл никогда не знал, а теперь вдруг объявился кто-то, готовый ее затмить, и не просто кто-то, а собственная дочь.
Желать, чтобы Элизабет уделяла много времени мне, было бы, конечно, наивно. К бедности моей она относилась точно так же, как относилась бы к любому другому несчастью в жизни, то есть не обращала на нее никакого внимания. При этом, разумеется, она не обращала внимания и на меня. Первой она заговаривала со мной не чаще одного-двух раз в неделю. Когда это все-таки случалось, ее фразы, как правило, начинались со слов "О, папа", так что со временем я начал чувствовать себя неким ирландцем с диковатой фамилией О'Папа. "О, папа, – обращалась ко мне Элизабет, – разве я тебе не говорила, что мне нужен сегодня «бьюик»; или: "О, папа, разве ты не знаешь, что я еду с Морганами в Монтигл?" Я был уверен, что когда-нибудь она придет и тем же самым тоном скажет: "О, папа, через неделю я выхожу замуж".
И у нашей младшей дочери, Мэри Кэтрин, нашлось свое, особое отношение к моей бедности: она не просто соглашалась в ней жить, она упивалась такой жизнью. Возможно, если бы я был богат как Крез, она вела бы себя точно так же, но мне в это не очень-то верится. Видимо, она считала, что раз ее отец зарабатывает меньше всех, то нечего и выпендриваться: нищие так нищие. Себе она выбрала роль этакого пропащего ребенка и, надо сказать, играла ее блестяще: за три года ее исключили из трех частных школ: "Энсворт скул", "Хардинг экэдеми" и "Харпет холл". Мы как раз подыскивали ей новую частную школу, когда Мэри Кэтрин вдруг предложила нам отправить ее учиться в бесплатную школу «Хиллсборо» и тем самым сэкономить деньги. Мы так и поступили – ей назло, – а она назло нам решила не сдавать своих позиций. Отметки у нее по-прежнему были хуже некуда, и она вечно попадала в неприятные истории, но в «Хиллсборо» все это считалось нормальным: там для того, чтобы тебя выгнали, нужно было бы, по меньшей мере, совершить какое-нибудь уголовное преступление. После занятий, вооружившись поддельными удостоверениями личности, она с компанией отправлялась в кафе "Эллстон плейс", где собирались люди богемы и шоу-бизнеса. Когда Мэри Кэтрин не сидела за кружкой пива с рокерами, она шаталась по магазинам пластинок, букинистическим магазинам и лавкам, где втридорога торговали разными обносками. У нее была целая коллекция каких-то немыслимых платьев, Бог знает когда вышедших из моды, которые она надевала, когда играла на своем пятиструнном банджо.
"Видите, – казалось, говорила она людям, с недоумением взиравшим на нее, – я и одеваюсь по-плебейски, и пою по-плебейски. Как и мои сестры, я выросла в нищете, но они много о себе воображают, а я нет. Вот я вся перед вами – Мэри Кэтрин, замухрышка из простонародья. Послушайте-ка, какую чудную песенку я вам сейчас сыграю".
Банджо Мэри Кэтрин не только не бросила, как обычно бросала все остальное, но даже выучилась играть настолько хорошо, что стала этим подрабатывать. Чем чаще ее приглашали выступать, тем реже мы ее видели. Сначала мне не особенно нравилось, что Мэри Кэтрин ничего не рассказывает нам об этих своих делах, а потом я решил, что, может, оно и к лучшему. Если я сам выпивал, баловался наркотиками и спал с женщинами, то она тоже имеет право выпивать, баловаться наркотиками и спать с мужчинами, но слушать про это у меня не было никакого желания.
Я беспокоился, когда девочки куда-нибудь уходили, но еще больше я беспокоился, когда они были дома. Как они только не поубивали до сих пор друг друга? Временами казалось, что еще минута и произойдет непоправимое. В доме постоянно кто-то на кого-то орал: из-за шмоток, из-за телефона, из-за мальчиков. Как-то Элизабет разбила Эсель очки за то, что та слишком громко включила свое стерео; в другой раз Элизабет отдала Мэри Кэтрин десять долларов, которые была ей должна, одной мелочью, и Мэри Кэтрин бросила эти монеты ей в лицо. Сражения, как правило, происходили в столовой – единственном месте в доме, где собиралась вся семья. Отправляясь обедать, я чувствовал себя как солдат, идущий на Верден. Когда сегодня противник откроет огонь? Применит ли он тяжелую артиллерию? Нет, определенно, моих женщин объединяло только одно: чувство стыда за свою бедность.
Но все это было до того, как я получил наследство. Когда мы с сестрой подсчитали доставшееся нам состояние, я в первую очередь подумал о Саре Луизе и дочерях. Наконец-то я смогу ходить перед ними с высоко поднятой головой, наконец-то почувствую себя в собственном доме хозяином, а не незваным гостем. Конечно, приобретать уважение за деньги было не очень-то приятно, но лучше уж купленное уважение, чем вообще никакого.
Но и на этот раз женщины меня опередили. Тон задала Сара Луиза. Перво-наперво она сказала, что меньше всего думает о себе, а заботится о девочках и их будущем. С другими, правда, нам все равно не сравниться, но, по крайней мере, жизнь наша может стать более сносной. Девочкам, например, необходима приличная одежда. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это означало, что нужно поехать в Атланту и начать покупать все, что только можно было купить в самых дорогих магазинах: у «Сакса», у "Лорда Тейлора", у "Неймана Маркуса". Кроме того, девочкам были необходимы приличные машины, и не прошло и месяца, как перед нашим домом уже стояли новенькие «мерседес», «файерберд» и «камари», причем «мерседес» принадлежал Саре Луизе. Потом, конечно, девочкам необходимо было повидать свет, а для этого, как минимум, требовалось приобрести дом в Аспене, отправлять девочек каждый год на зимние каникулы со школой в Европу, а летом вывозить их за границу самим. Чтобы больше не чувствовалось тесноты, когда приходят гости, Сара Луиза пристроила к нашему уютному дому новый флигель, а чтобы мне не было стыдно появляться с ней на людях, купила себе бриллиантовое кольцо и соболью шубку – для полного комплекта; норковое манто – подарок родителей – у нее уже имелось. К концу первого года своей богатой жизни я обнаружил, что задолжал банку двести тысяч.
С каждым следующим годом безбедного существования я все глубже погружался в долговую трясину. Время от времени я пробовал убедить жену и дочерей, что такая жизнь нам не под силу, но они видели меня насквозь. "По твоему мнению, мы не можем себе этого позволить?" – спрашивали они, и создавалось впечатление, что речь идет о чем-то большем, нежели деньги; точно таким тоном женщины упрекают мужчин за мужское бессилие. Казалось, они говорят: "Что, не встает? Слишком стар? Ох, уж эти импотенты!" И я продолжал плясать под их дуду, пока в моем нью-йоркском банке не заметили, какой огромной суммы достиг мой долг. Однажды сотрудник банка, которого я хорошо знал, позвонил мне и сказал:
– Хэмилтон, тебе не кажется, что твой счет пора на время прикрыть?
Я уже давно так считал. Хотя Мэри Кэтрин по-прежнему разыгрывала из себя бедную провинциалку, Сара Луиза говорила, что мы не можем бросить ее на произвол судьбы. Раза два в год я подсчитывал все, что потратил на Эсель и Элизабет, и давал Мэри Кэтрин чек на такую же сумму, которую она неизменно обещала сразу же положить в банк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51