наконец она произнесла: "Спасибо за заботу". Когда ее муж, коммивояжер, попал в аварию в Ноксвилле и какое-то время не вставал с постели, я послал ему коротенькое письмецо. Через день ко мне подошла Этель, на глазах у нее были слезы. "Как это мило, что вы написали Уоллесу! – воскликнула она. – Для него это было так важно!" На день рождения я подарил Этель какую-то безделушку, купленную Сарой Луизой, и она унесла ее к себе с таким видом, словно это был сосуд с миррой и благовониями.
Однажды осенью, в конце рабочего дня, Этель сказала мне:
– Мистер Дэйвис, у меня к вам просьба. Моя машина в ремонте, а Уоллес сейчас уехал. Не могли бы вы подвезти меня домой? Я живу недалеко от Белмонта.
Я согласился; мы сели и поехали, и тут Этель толкнула речь, которую, должно быть, заучила наизусть:
– Мистер Дэйвис, вы даже представить себе не можете, как много для меня значит ваша отзывчивость. Сейчас редко встретишь таких чутких людей. Вы – добрый человек, мистер Дэйвис. Душевный человек. Добрая душа.
Так продолжалось всю дорогу, и к тому времени как мы доехали до места, я уже стал чуть ли не добрым самаритянином. Разумеется, этот мой портрет, написанный Этель, мягко говоря, не соответствовал действительности, но я не стал ее поправлять. Когда я помогал Этель выйти из машины, она сказала:
– Мистер Дэйвис, я должна вас как-то отблагодарить за вашу любезность. Не зайдете ли выпить рюмочку шерри?
Дом, где жила Этель, имел такой же чинно-сиротливый вид, как и она сама, и я подумал, что мой отказ может быть воспринят как оскорбление.
– С удовольствием, – ответил я.
От обстановки внутри дома веяло духом начала века. Все эти лампы, диваны и кресла вполне могли бы стоять здесь еще тогда, когда в Нашвилл приезжал Теодор Рузвельт. Этель принесла шерри в двух затейливых, слегка запылившихся рюмках.
– Дом как-то опустел, – сказала она, – дети разлетелись, а Уоллес почти все время в разъездах. Так приятно, когда кто-нибудь заходит, хоть ненадолго.
– Весьма благодарен за приглашение.
– Будь моя воля, мы бы отсюда переехали. Нашли бы что-нибудь более современное. Но для Уоллеса это было бы трагедией: он ведь тут вырос.
Выяснилось, что семейство Уоллесов живет здесь с незапамятных времен и Уоллес ни в какую не хочет бросить этот дом: слишком много с ним связано воспоминаний. Этель принялась рассказывать мне историю дома; не переставая говорить, она отправилась за новой порцией шерри и, вернувшись, села на диван рядом со мной.
– Я Уоллесу никогда ни в чем не перечила. Так вот и живу: принеси то, подай это, делай что велят. Все одно и то же. А я уж и притерпелась, и теперь ничего изменить невозможно.
Так она молола языком добрый час, и с каждой новой порцией шерри в Уоллесе обнаруживались все новые недостатки. Наконец, не в силах больше вынести скорбной повести собственной жизни, Этель разрыдалась. Я погладил ее по плечу. В то же мгновение она вцепилась мне в руку и прижалась к ней своей головкой. Так мы и сидели: она орошала слезами мне рукав, а я чувствовал, как вздымается ее пышная грудь. Схватив мою руку, Этель засунула ее поглубже между своих грудей и умоляюще посмотрела на меня глазами, блестевшими от слез в свете старинных ламп. Я подумал, что настало самое время ее по-дружески обнять и покончить со всем этим делом, но, когда я поднял ее на ноги, она вдруг задрожала всем телом и произнесла:
– О, ты такой добрый, такой внимательный, такой непохожий на других!
Я наклонил голову – посмотреть, не шутка ли все это, но Этель, должно быть, подумала, что я ищу ее губы, потому что моментально подставила их для поцелуя. Поцелуи привели к тому, что мы начали расстегивать друг на друге одежду, а это, в свою очередь, привело нас в спальню. Нельзя сказать, что Этель была самой прекрасной женщиной, с которой я спал в своей жизни, но она была самой благодарной – это уж точно. Все время, пока мы развлекались, она беспрерывно стонала:
– О, неужели все это ради меня? О, какой ты внимательный! О, если б ты знал, что это для меня значит!
Прощаясь, она благодарила меня так горячо, словно дом ее должен был пойти за долги с молотка, а я взял и предоставил ей отсрочку. Пока я работал в кредитном отделе, мы с Этель встречались, когда она бывала в минорном настроении, а Уоллес – в отъезде. Несколько рюмок шерри помогали ей преодолеть стеснительность, а мне – брезгливость; потом шли бесконечные жалобные истории, потом мы ложились в постель, потом я уходил, недоумевая, зачем мне все это понадобилось. Сара Луиза видела Этель раз пять и, когда в гостях вдруг заходил разговор о супружеских изменах, обязательно вставляла: "Ну, Хэмилтону тут ничего не светит – во всяком случае, с его секретаршей. Бедняжка, она – вылитая учительница воскресной школы". На что я отвечал: "В тихом омуте черти водятся", и все улыбались.
Эти гнетущие вечера с Лорой Гейл и с Этель, а также несколько неудачных любовных приключений во время разных конференций убедили меня в бессмысленности прелюбодеяния. Что за радость выслушивать нытье женщин про несчастную жизнь, когда самому тебе всего-то и нужно, что забраться на пять минут между их ног? Куда девалось былое упоение чужой плотью? Я уже готов был поставить крест на всем этом деле, равно как и на своей безвозвратно ушедшей юности, как тут в моей жизни случился новый поворот.
Однажды утром, когда я еще работал в кредитном отделе, к моему столу подошел коренастый человек в ковбойской шляпе. "Здорово, мужичок, – обратился он ко мне. – Будем знакомы – Вильбер Вейкросс". Он держался с такой потрясающей самоуверенностью, словно не сомневался, что я должен его знать. Я и вправду его знал: Вильбер Вейкросс был в Нашвилле популярной личностью. Он пел песенки в стиле «кантри» и считался фартовым парнем. Признаться, к этому простонародному жанру я всегда был равнодушен – как, впрочем, и большинство известных мне людей, – но в Нашвилле о знаменитостях кричат на каждом углу, так что хочешь не хочешь, а всех их знаешь. Вильбер Вейкросс прославился буквально за несколько лет; весь его репертуар был посвящен шоферам, работающим на дальних перевозках, и такие песенки, как "Еду-еду я домой", "Девчонка на шоссе", "Свидание на заправке" и тому подобные, принесли ему кучу денег. Иногда мне попадались на глаза его альбомы. На конвертах, натурально, был изображен Вильбер, высовывающийся из кабины грузовика, в сдвинутой на затылок ковбойской шляпе, окруженный девицами из своего ансамбля – их называли вильбретками. И вот этот самый Вильбер стоял сейчас передо мной и, почесывая в паху, внимательно меня разглядывал.
– Мужичок, – сказал Вильбер, – нужна ссуда. Тут, понимаешь, какая петрушка: у меня всеми делами заведовал мистер Дэн Мортон, а тут он скоропостижно скончался, – ну, я маленько все и подзабросил. Требуется пояснить, кто я такой и чем занимаюсь?
Нет, этого не требовалось. Про Вильбера Вейкросса ходила широкая молва, что он знает толк в деньгах и в бизнесе преуспевает ничуть не меньше, чем на эстраде. К какому бы делу он ни притрагивался – начиная с проката грузовиков и кончая торговлей пластинками, – все моментально превращалось в золото. Словом, паяц-то он был паяц, но паяц богатый.
– Мужичок, – продолжал Вильбер, – я тут, понимаешь, задумал вафлями торговать. Хочу, понимаешь, открыть несколько таких кафешек – "Вафли Вильбера" будут называться, с монопольным правом, все честь по чести, – в общем, хочу зашибить деньгу.
И он достал бумаги с расчетами, которые определенно были составлены не в сельской глуши. Честно говоря, я плохо понимал, почему народ должен наброситься на эти самые вафли, кто бы ими ни торговал, но, проговорив с Вильбером час и изучив все цифры, увидел, что идея обоснована весьма здраво. Для начала Вильбер просил полмиллиона – сумму, намного превышающую те, которыми я имел право распоряжаться самостоятельно. Пришлось обратиться в кредитный комитет. Комитет вынес положительное решение, и Вильбер пригласил меня в ресторан отметить это событие.
Сперва Вильбер продолжал разыгрывать из себя деревенского рубаху-парня, но после двух бокалов мартини начал переходить на нормальную речь. Мало-помалу он рассказал мне о себе. Он родился в штате Огайо, учился в колледже, где его отец преподавал психологию. Любил бренчать на гитаре всякие простонародные песенки в стиле «кантри», которых его родители терпеть не могли. Потом в Далласе начал исполнять их в ночных ресторанах. Однажды, шутки ради, попробовал поговорить с публикой в такой же простонародной манере, и публике это так понравилось, что Вильбер решил перенять этот язык. Некоторое время спустя ему посчастливилось натолкнуться на шоферскую тему, и он сразу стал безумно популярным. Сейчас его отец ишачит за двадцать тысяч в год, а Вильбер зарабатывает в двадцать раз больше. Чем пьянее становился Вильбер, тем меньше ощущался в его речи деревенский говорок, и тем чаще проскальзывали словечки, слышанные им, вероятно, в семье: "кризис личности", "фигура отца", "эдипов комплекс". Мне он больше нравился в простонародном обличье.
– Старик, – говорил Вильбер, – я себе в жизни дал установку на успех. На владение ситуацией. В жизни, старик, это самое главное – владеть ситуацией. Сейчас я тебе все объясню. Я, понимаешь, чувствую всю эту взаимозависимость, ценнейший, старик, опыт, стиль жизни, ориентация на будущее…
Как это часто случалось с Вильбером, когда он бывал "под мухой", у него явно истощился запас глаголов. Впрочем, я на него, очевидно, произвел хорошее впечатление, потому что с того дня стал его банкиром. Даже когда я уже работал в международном отделе, Вильбер все равно приходил за ссудами ко мне. Вафельный бизнес процветал, и вот однажды, в самый разгар монопольной лихорадки шестидесятых годов, мне позвонил Вильбер.
– Это Вильбер Вейкросс, мужичок, – сказал он. – Знаешь, какой сегодня день?
– Двадцать второе.
– Сегодня, мужичок, день, когда Вильбер Вейкросс продал сотую лицензию на "Вафли Вильбера". А что это, мужичок, значит? Это значит, что Вильбер Вейкросс желает отблагодарить того, кто помог ему заварить это дело. В общем, так, мужичок. Дуй-ка ты в мотель «Империал», в двести третий номер. Там тебя такая вильбреточка ждет – пальчики оближешь. Ждет и тоскует.
– Послушай, у меня через десять минут заседание.
– Ждет и тоскует, – напомнил Вильбер и повесил трубку.
Я, конечно, сразу понял, что это просто розыгрыш. Никакой вильбретки в двести третьем номере, ясное дело, нет, а сидит там Вильбер с какими-нибудь приятелями, и все предвкушают, как они славно посмеются, когда я там появлюсь. Можно было насчитать еще примерно десяток причин, по которым ездить туда не следовало. Через несколько минут я уже сворачивал на Юнион-стрит, направляясь к мотелю «Империал». Найдя двести третий номер, я осторожно постучал, ожидая услышать в ответ громкое ржание, но дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула одна из вильбреток.
– Хэмилтон Дэйвис, – представился я.
– Знаю, знаю, – ответила вильбретка. – Я уж боялась, что ты не придешь.
Она была одета в костюм вильбретки: джинсовая мини-юбка, красная блузка и ковбойская шляпа; я вроде бы уже видел ее на фотографиях на альбомах Вильбера – была там одна блондинка с белозубой улыбкой во весь рот.
– Очень даже хорошо я тебя знаю, – продолжала она, – ты нам дал деньги на "Вафли Вильбера". У нас сегодня большой день, а Вильбер, он такой: друзей не забывает.
– Очень мило, конечно, что он мне позвонил, но, может быть, вам это не совсем приятно?
– Что значит неприятно? Маленькая услуга – вот и все. Да я для Вильбера что хочешь сделаю. А ты к тому же еще и симпатичный. Я-то думала: явится сейчас какой-нибудь седой старикан.
– И как же Вильберу удалось тебя на это подбить?
– Да просто он сказал: поезжай, развлекись немного. А ты что, против?
– Отнюдь.
– Тогда, может, и обнимешь меня заодно?
Я ее обнял и, проведя рукой по ее спине, не обнаружил никаких признаков нижнего белья.
– Послушай, – сказал я, – я видел твою фотографию, а как тебя зовут, не знаю.
– А никто не знает, как нас зовут – только Вильбер. Линда Лу, – представилась она. – М-м-м, с тобой обниматься – все равно как с медвежонком. Линде Лу это нравится.
Впрочем, ей, видимо, понравилось и все остальное – причем настолько, что в течение полутора часов, которые я провел в двести третьем номере, она только и делала, что старалась меня ублажить. "Еще, еще, – говорила она. – Сейчас я тебя язычком пощекочу". "А так ты когда-нибудь делал?" "Ну ты даешь. Только кончил и сразу по новой". "Теперь ты так хочешь? Ну, давай, только потише, ладно? Тише, тише, вот так, вот так – ну, давай, давай…"
В перерывах Линда Лу рассказывала мне про свою жизнь. История была самая обычная. Приехала Линда Лу из городка Пуласки, штат Теннесси. Там она пела с одним ансамблем; был у нее мальчик по имени Уэйн, вдвоем они перекочевали в Нашвилл, здесь она сошлась с Вильбером, а Уэйна бросила; в вильбретках уже пять лет. Какие жалобы? Да ни единой. Собравшись уходить, я вынул бумажник и спросил:
– Может, я могу тебя как-нибудь отблагодарить?
– Убери это подальше, – ответила Линда Лу. – Просто мы с тобой развлекались немного, как Вильбер велел, вот и все дела. Думаешь, мы, вильбретки, не понимаем, как ты помог Вильберу? Друзья Вильбера – наши друзья.
Возвращаясь на работу, я не чувствовал ни брезгливости, ни стыда; напротив, я был распален не меньше Линды Лу. Что с того, что она всего лишь выполняла просьбу Вильбера? Разве сама она не искренне радовалась нашим забавам? Значит, есть еще женщины, которым просто нравится играть в такие игры, которые не угнетены собственными горестями? Отлично! Когда наш банк дал Вильберу ссуду на расширение его магазина пластинок на Нижнем Бродвее, он опять мне позвонил.
– Мужичок, – сказал Вильбер, – знаешь, что есть на свете лучше, чем вильбретка? Отвечаю: две вильбретки. Дуй в «Империал», в двести семнадцатый, – увидишь, что тебя там ждет.
Ждали там две вильбретки, Линда Лу и еще одна, у которой были темные волосы и которая тоже любила развлечения. Обе они моментально разделись, помогли раздеться мне, и через минуту наши тела слились в постели. Чего мы только ни делали! Мы перепробовали все отверстия, какие только есть у человека, каждый раз придумывая что-нибудь новенькое и сопровождая все это блаженными стонами. Мы резвились, словно дети, играющие в жмурки. Боже мой, где же эти девочки раньше-то были? Вот что такое настоящий секс! В какой-то момент, когда я лежал и гладил одновременно их обеих, они запели песенку, которую исполняли с Вильбером. Бывал ли я на их концертах, спросили они. Нет? И они тут же выскочили из постели и, тряся грудями, начали выделывать всякие па, а потом дуэтом грянули рефрен одного из Вильберовых творений:
Еду, еду, еду,
Еду по каньону.
Еду, еду, еду,
К ночи буду дома.
Когда я сказал, что мне надо бы вернуться в банк, вильбретки хором заявили, что не отпустят меня до тех пор, пока я не приму душ. И они вдвоем намылили меня мочалками, которые принесли с собой, вымыли с головы до ног, а потом вытерли огромными полотенцами с вышитыми инициалами В.В. Прощаясь, вильбретки счастливо улыбались. Какие замечательные девочки! И где это только Вильбер их откопал?
Впоследствии по завершении каждой нашей сделки Вильбер звонил мне сообщить, где меня ждут вильбретки. И хотя повальное увлечение лицензиями явно пошло на убыль и вафельный бизнес зачах, деньгу зашибить Вильбер все-таки успел. Прибыль он вложил в недвижимость, в результате чего снова неплохо заработал. Я поневоле восхищался Вильбером. У него был какой-то нюх на людей, знающих свое дело. Это относилось и к вильбреткам, и к другим, гораздо более важным персонам. Вдобавок он был прекрасным клиентом, и я даже иногда спрашивал Сару Луизу, не пригласить ли нам как-нибудь Вильбера пообедать. Ответ был всегда один и тот же: «Этот пошляк в жизни не переступит порог моего дома». Время от времени сам Вильбер заикался о том, что он бы и рад позвать нас в гости, да вот со старухой у него всякие сложности. О жене Вильбера поговаривали, что она – тихая, забитая женщина из Техаса, которой и нужна-то самая малость – развод; в конце концов она этот развод получила.
Чтобы развеяться после бракоразводного процесса, Вильбер отправился со своими вильбретками на гастроли в Европу. Вернувшись, он показывал мне хвалебные отзывы о своих концертах, говорил, что задумал построить дом и грозился никогда больше в Европе не выступать – если снова будет такой же прием. "Они что, не знают, кто я такой? Селят, понимаешь, в каких-то сараях. И кого – Вильбера Вейкросса!" Я уже успел позабыть о его планах насчет дома – на юге Франции Вильбер увидел какой-то дворец и захотел иметь такой же, – но он напомнил мне про них, придя в банк за ссудой. Строительство было в самом разгаре, когда Вильбер решил, что дальше всем займется архитектор, а сам он отправится в кругосветное турне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Однажды осенью, в конце рабочего дня, Этель сказала мне:
– Мистер Дэйвис, у меня к вам просьба. Моя машина в ремонте, а Уоллес сейчас уехал. Не могли бы вы подвезти меня домой? Я живу недалеко от Белмонта.
Я согласился; мы сели и поехали, и тут Этель толкнула речь, которую, должно быть, заучила наизусть:
– Мистер Дэйвис, вы даже представить себе не можете, как много для меня значит ваша отзывчивость. Сейчас редко встретишь таких чутких людей. Вы – добрый человек, мистер Дэйвис. Душевный человек. Добрая душа.
Так продолжалось всю дорогу, и к тому времени как мы доехали до места, я уже стал чуть ли не добрым самаритянином. Разумеется, этот мой портрет, написанный Этель, мягко говоря, не соответствовал действительности, но я не стал ее поправлять. Когда я помогал Этель выйти из машины, она сказала:
– Мистер Дэйвис, я должна вас как-то отблагодарить за вашу любезность. Не зайдете ли выпить рюмочку шерри?
Дом, где жила Этель, имел такой же чинно-сиротливый вид, как и она сама, и я подумал, что мой отказ может быть воспринят как оскорбление.
– С удовольствием, – ответил я.
От обстановки внутри дома веяло духом начала века. Все эти лампы, диваны и кресла вполне могли бы стоять здесь еще тогда, когда в Нашвилл приезжал Теодор Рузвельт. Этель принесла шерри в двух затейливых, слегка запылившихся рюмках.
– Дом как-то опустел, – сказала она, – дети разлетелись, а Уоллес почти все время в разъездах. Так приятно, когда кто-нибудь заходит, хоть ненадолго.
– Весьма благодарен за приглашение.
– Будь моя воля, мы бы отсюда переехали. Нашли бы что-нибудь более современное. Но для Уоллеса это было бы трагедией: он ведь тут вырос.
Выяснилось, что семейство Уоллесов живет здесь с незапамятных времен и Уоллес ни в какую не хочет бросить этот дом: слишком много с ним связано воспоминаний. Этель принялась рассказывать мне историю дома; не переставая говорить, она отправилась за новой порцией шерри и, вернувшись, села на диван рядом со мной.
– Я Уоллесу никогда ни в чем не перечила. Так вот и живу: принеси то, подай это, делай что велят. Все одно и то же. А я уж и притерпелась, и теперь ничего изменить невозможно.
Так она молола языком добрый час, и с каждой новой порцией шерри в Уоллесе обнаруживались все новые недостатки. Наконец, не в силах больше вынести скорбной повести собственной жизни, Этель разрыдалась. Я погладил ее по плечу. В то же мгновение она вцепилась мне в руку и прижалась к ней своей головкой. Так мы и сидели: она орошала слезами мне рукав, а я чувствовал, как вздымается ее пышная грудь. Схватив мою руку, Этель засунула ее поглубже между своих грудей и умоляюще посмотрела на меня глазами, блестевшими от слез в свете старинных ламп. Я подумал, что настало самое время ее по-дружески обнять и покончить со всем этим делом, но, когда я поднял ее на ноги, она вдруг задрожала всем телом и произнесла:
– О, ты такой добрый, такой внимательный, такой непохожий на других!
Я наклонил голову – посмотреть, не шутка ли все это, но Этель, должно быть, подумала, что я ищу ее губы, потому что моментально подставила их для поцелуя. Поцелуи привели к тому, что мы начали расстегивать друг на друге одежду, а это, в свою очередь, привело нас в спальню. Нельзя сказать, что Этель была самой прекрасной женщиной, с которой я спал в своей жизни, но она была самой благодарной – это уж точно. Все время, пока мы развлекались, она беспрерывно стонала:
– О, неужели все это ради меня? О, какой ты внимательный! О, если б ты знал, что это для меня значит!
Прощаясь, она благодарила меня так горячо, словно дом ее должен был пойти за долги с молотка, а я взял и предоставил ей отсрочку. Пока я работал в кредитном отделе, мы с Этель встречались, когда она бывала в минорном настроении, а Уоллес – в отъезде. Несколько рюмок шерри помогали ей преодолеть стеснительность, а мне – брезгливость; потом шли бесконечные жалобные истории, потом мы ложились в постель, потом я уходил, недоумевая, зачем мне все это понадобилось. Сара Луиза видела Этель раз пять и, когда в гостях вдруг заходил разговор о супружеских изменах, обязательно вставляла: "Ну, Хэмилтону тут ничего не светит – во всяком случае, с его секретаршей. Бедняжка, она – вылитая учительница воскресной школы". На что я отвечал: "В тихом омуте черти водятся", и все улыбались.
Эти гнетущие вечера с Лорой Гейл и с Этель, а также несколько неудачных любовных приключений во время разных конференций убедили меня в бессмысленности прелюбодеяния. Что за радость выслушивать нытье женщин про несчастную жизнь, когда самому тебе всего-то и нужно, что забраться на пять минут между их ног? Куда девалось былое упоение чужой плотью? Я уже готов был поставить крест на всем этом деле, равно как и на своей безвозвратно ушедшей юности, как тут в моей жизни случился новый поворот.
Однажды утром, когда я еще работал в кредитном отделе, к моему столу подошел коренастый человек в ковбойской шляпе. "Здорово, мужичок, – обратился он ко мне. – Будем знакомы – Вильбер Вейкросс". Он держался с такой потрясающей самоуверенностью, словно не сомневался, что я должен его знать. Я и вправду его знал: Вильбер Вейкросс был в Нашвилле популярной личностью. Он пел песенки в стиле «кантри» и считался фартовым парнем. Признаться, к этому простонародному жанру я всегда был равнодушен – как, впрочем, и большинство известных мне людей, – но в Нашвилле о знаменитостях кричат на каждом углу, так что хочешь не хочешь, а всех их знаешь. Вильбер Вейкросс прославился буквально за несколько лет; весь его репертуар был посвящен шоферам, работающим на дальних перевозках, и такие песенки, как "Еду-еду я домой", "Девчонка на шоссе", "Свидание на заправке" и тому подобные, принесли ему кучу денег. Иногда мне попадались на глаза его альбомы. На конвертах, натурально, был изображен Вильбер, высовывающийся из кабины грузовика, в сдвинутой на затылок ковбойской шляпе, окруженный девицами из своего ансамбля – их называли вильбретками. И вот этот самый Вильбер стоял сейчас передо мной и, почесывая в паху, внимательно меня разглядывал.
– Мужичок, – сказал Вильбер, – нужна ссуда. Тут, понимаешь, какая петрушка: у меня всеми делами заведовал мистер Дэн Мортон, а тут он скоропостижно скончался, – ну, я маленько все и подзабросил. Требуется пояснить, кто я такой и чем занимаюсь?
Нет, этого не требовалось. Про Вильбера Вейкросса ходила широкая молва, что он знает толк в деньгах и в бизнесе преуспевает ничуть не меньше, чем на эстраде. К какому бы делу он ни притрагивался – начиная с проката грузовиков и кончая торговлей пластинками, – все моментально превращалось в золото. Словом, паяц-то он был паяц, но паяц богатый.
– Мужичок, – продолжал Вильбер, – я тут, понимаешь, задумал вафлями торговать. Хочу, понимаешь, открыть несколько таких кафешек – "Вафли Вильбера" будут называться, с монопольным правом, все честь по чести, – в общем, хочу зашибить деньгу.
И он достал бумаги с расчетами, которые определенно были составлены не в сельской глуши. Честно говоря, я плохо понимал, почему народ должен наброситься на эти самые вафли, кто бы ими ни торговал, но, проговорив с Вильбером час и изучив все цифры, увидел, что идея обоснована весьма здраво. Для начала Вильбер просил полмиллиона – сумму, намного превышающую те, которыми я имел право распоряжаться самостоятельно. Пришлось обратиться в кредитный комитет. Комитет вынес положительное решение, и Вильбер пригласил меня в ресторан отметить это событие.
Сперва Вильбер продолжал разыгрывать из себя деревенского рубаху-парня, но после двух бокалов мартини начал переходить на нормальную речь. Мало-помалу он рассказал мне о себе. Он родился в штате Огайо, учился в колледже, где его отец преподавал психологию. Любил бренчать на гитаре всякие простонародные песенки в стиле «кантри», которых его родители терпеть не могли. Потом в Далласе начал исполнять их в ночных ресторанах. Однажды, шутки ради, попробовал поговорить с публикой в такой же простонародной манере, и публике это так понравилось, что Вильбер решил перенять этот язык. Некоторое время спустя ему посчастливилось натолкнуться на шоферскую тему, и он сразу стал безумно популярным. Сейчас его отец ишачит за двадцать тысяч в год, а Вильбер зарабатывает в двадцать раз больше. Чем пьянее становился Вильбер, тем меньше ощущался в его речи деревенский говорок, и тем чаще проскальзывали словечки, слышанные им, вероятно, в семье: "кризис личности", "фигура отца", "эдипов комплекс". Мне он больше нравился в простонародном обличье.
– Старик, – говорил Вильбер, – я себе в жизни дал установку на успех. На владение ситуацией. В жизни, старик, это самое главное – владеть ситуацией. Сейчас я тебе все объясню. Я, понимаешь, чувствую всю эту взаимозависимость, ценнейший, старик, опыт, стиль жизни, ориентация на будущее…
Как это часто случалось с Вильбером, когда он бывал "под мухой", у него явно истощился запас глаголов. Впрочем, я на него, очевидно, произвел хорошее впечатление, потому что с того дня стал его банкиром. Даже когда я уже работал в международном отделе, Вильбер все равно приходил за ссудами ко мне. Вафельный бизнес процветал, и вот однажды, в самый разгар монопольной лихорадки шестидесятых годов, мне позвонил Вильбер.
– Это Вильбер Вейкросс, мужичок, – сказал он. – Знаешь, какой сегодня день?
– Двадцать второе.
– Сегодня, мужичок, день, когда Вильбер Вейкросс продал сотую лицензию на "Вафли Вильбера". А что это, мужичок, значит? Это значит, что Вильбер Вейкросс желает отблагодарить того, кто помог ему заварить это дело. В общем, так, мужичок. Дуй-ка ты в мотель «Империал», в двести третий номер. Там тебя такая вильбреточка ждет – пальчики оближешь. Ждет и тоскует.
– Послушай, у меня через десять минут заседание.
– Ждет и тоскует, – напомнил Вильбер и повесил трубку.
Я, конечно, сразу понял, что это просто розыгрыш. Никакой вильбретки в двести третьем номере, ясное дело, нет, а сидит там Вильбер с какими-нибудь приятелями, и все предвкушают, как они славно посмеются, когда я там появлюсь. Можно было насчитать еще примерно десяток причин, по которым ездить туда не следовало. Через несколько минут я уже сворачивал на Юнион-стрит, направляясь к мотелю «Империал». Найдя двести третий номер, я осторожно постучал, ожидая услышать в ответ громкое ржание, но дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула одна из вильбреток.
– Хэмилтон Дэйвис, – представился я.
– Знаю, знаю, – ответила вильбретка. – Я уж боялась, что ты не придешь.
Она была одета в костюм вильбретки: джинсовая мини-юбка, красная блузка и ковбойская шляпа; я вроде бы уже видел ее на фотографиях на альбомах Вильбера – была там одна блондинка с белозубой улыбкой во весь рот.
– Очень даже хорошо я тебя знаю, – продолжала она, – ты нам дал деньги на "Вафли Вильбера". У нас сегодня большой день, а Вильбер, он такой: друзей не забывает.
– Очень мило, конечно, что он мне позвонил, но, может быть, вам это не совсем приятно?
– Что значит неприятно? Маленькая услуга – вот и все. Да я для Вильбера что хочешь сделаю. А ты к тому же еще и симпатичный. Я-то думала: явится сейчас какой-нибудь седой старикан.
– И как же Вильберу удалось тебя на это подбить?
– Да просто он сказал: поезжай, развлекись немного. А ты что, против?
– Отнюдь.
– Тогда, может, и обнимешь меня заодно?
Я ее обнял и, проведя рукой по ее спине, не обнаружил никаких признаков нижнего белья.
– Послушай, – сказал я, – я видел твою фотографию, а как тебя зовут, не знаю.
– А никто не знает, как нас зовут – только Вильбер. Линда Лу, – представилась она. – М-м-м, с тобой обниматься – все равно как с медвежонком. Линде Лу это нравится.
Впрочем, ей, видимо, понравилось и все остальное – причем настолько, что в течение полутора часов, которые я провел в двести третьем номере, она только и делала, что старалась меня ублажить. "Еще, еще, – говорила она. – Сейчас я тебя язычком пощекочу". "А так ты когда-нибудь делал?" "Ну ты даешь. Только кончил и сразу по новой". "Теперь ты так хочешь? Ну, давай, только потише, ладно? Тише, тише, вот так, вот так – ну, давай, давай…"
В перерывах Линда Лу рассказывала мне про свою жизнь. История была самая обычная. Приехала Линда Лу из городка Пуласки, штат Теннесси. Там она пела с одним ансамблем; был у нее мальчик по имени Уэйн, вдвоем они перекочевали в Нашвилл, здесь она сошлась с Вильбером, а Уэйна бросила; в вильбретках уже пять лет. Какие жалобы? Да ни единой. Собравшись уходить, я вынул бумажник и спросил:
– Может, я могу тебя как-нибудь отблагодарить?
– Убери это подальше, – ответила Линда Лу. – Просто мы с тобой развлекались немного, как Вильбер велел, вот и все дела. Думаешь, мы, вильбретки, не понимаем, как ты помог Вильберу? Друзья Вильбера – наши друзья.
Возвращаясь на работу, я не чувствовал ни брезгливости, ни стыда; напротив, я был распален не меньше Линды Лу. Что с того, что она всего лишь выполняла просьбу Вильбера? Разве сама она не искренне радовалась нашим забавам? Значит, есть еще женщины, которым просто нравится играть в такие игры, которые не угнетены собственными горестями? Отлично! Когда наш банк дал Вильберу ссуду на расширение его магазина пластинок на Нижнем Бродвее, он опять мне позвонил.
– Мужичок, – сказал Вильбер, – знаешь, что есть на свете лучше, чем вильбретка? Отвечаю: две вильбретки. Дуй в «Империал», в двести семнадцатый, – увидишь, что тебя там ждет.
Ждали там две вильбретки, Линда Лу и еще одна, у которой были темные волосы и которая тоже любила развлечения. Обе они моментально разделись, помогли раздеться мне, и через минуту наши тела слились в постели. Чего мы только ни делали! Мы перепробовали все отверстия, какие только есть у человека, каждый раз придумывая что-нибудь новенькое и сопровождая все это блаженными стонами. Мы резвились, словно дети, играющие в жмурки. Боже мой, где же эти девочки раньше-то были? Вот что такое настоящий секс! В какой-то момент, когда я лежал и гладил одновременно их обеих, они запели песенку, которую исполняли с Вильбером. Бывал ли я на их концертах, спросили они. Нет? И они тут же выскочили из постели и, тряся грудями, начали выделывать всякие па, а потом дуэтом грянули рефрен одного из Вильберовых творений:
Еду, еду, еду,
Еду по каньону.
Еду, еду, еду,
К ночи буду дома.
Когда я сказал, что мне надо бы вернуться в банк, вильбретки хором заявили, что не отпустят меня до тех пор, пока я не приму душ. И они вдвоем намылили меня мочалками, которые принесли с собой, вымыли с головы до ног, а потом вытерли огромными полотенцами с вышитыми инициалами В.В. Прощаясь, вильбретки счастливо улыбались. Какие замечательные девочки! И где это только Вильбер их откопал?
Впоследствии по завершении каждой нашей сделки Вильбер звонил мне сообщить, где меня ждут вильбретки. И хотя повальное увлечение лицензиями явно пошло на убыль и вафельный бизнес зачах, деньгу зашибить Вильбер все-таки успел. Прибыль он вложил в недвижимость, в результате чего снова неплохо заработал. Я поневоле восхищался Вильбером. У него был какой-то нюх на людей, знающих свое дело. Это относилось и к вильбреткам, и к другим, гораздо более важным персонам. Вдобавок он был прекрасным клиентом, и я даже иногда спрашивал Сару Луизу, не пригласить ли нам как-нибудь Вильбера пообедать. Ответ был всегда один и тот же: «Этот пошляк в жизни не переступит порог моего дома». Время от времени сам Вильбер заикался о том, что он бы и рад позвать нас в гости, да вот со старухой у него всякие сложности. О жене Вильбера поговаривали, что она – тихая, забитая женщина из Техаса, которой и нужна-то самая малость – развод; в конце концов она этот развод получила.
Чтобы развеяться после бракоразводного процесса, Вильбер отправился со своими вильбретками на гастроли в Европу. Вернувшись, он показывал мне хвалебные отзывы о своих концертах, говорил, что задумал построить дом и грозился никогда больше в Европе не выступать – если снова будет такой же прием. "Они что, не знают, кто я такой? Селят, понимаешь, в каких-то сараях. И кого – Вильбера Вейкросса!" Я уже успел позабыть о его планах насчет дома – на юге Франции Вильбер увидел какой-то дворец и захотел иметь такой же, – но он напомнил мне про них, придя в банк за ссудой. Строительство было в самом разгаре, когда Вильбер решил, что дальше всем займется архитектор, а сам он отправится в кругосветное турне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51