– Если выяснится, что ты все врал, – отправишься в Восточный Берлин, ясно?
– Так точно, сэр.
Мальчишка утер пот со лба и вышел из кабинета. Когда мы остались одни, Бекманн усмехнулся.
– Это я не всегда такой. Просто их нельзя распускать. Обычно я веду себя вполне мирно. Вон как он – слышите? – и Бекманн показал на стену. Из соседнего кабинета доносился чей-то успокаивающий голос. – Это Коль. Советую пойти и послушать.
Я так и поступил. Действительно, Коль играл роль этакого доброго дядюшки, а паренек, сидевший перед ним на стуле, казалось, из кожи вон лез, чтобы ему угодить. Всякий раз, когда паренек задумывался, стараясь вспомнить подробности, Коль улыбался ангельской улыбкой. Еще бы – ведь источник снова сделал все как надо, – значит, и дядюшка доволен. Коль кивал и улыбался, а источник вспоминал все больше и больше. Это был прямо какой-то праздник любви. Окончив допрос, Коль поднялся и похлопал паренька по плечу.
– Молодой человек, – сказал он, – вы неплохо поработали, и мы хотим вас за это отблагодарить. Пойду скажу Маннштайну, чтобы он дал вам талон в один ресторанчик неподалеку – там вы сможете хорошо пообедать. И еще вот вам бутылка шнапса. Как, не помешает?
– Конечно, нет, сэр. Большое вам спасибо! – Паренек прямо-таки расцвел от удовольствия.
Вернувшись, Коль дал мне те же советы, что и Бекманн, а кроме того, рассказал, как работал с адмиралом Канарисом в германской разведке. В 1938 году Канарис возглавил отдел «Заграница» в абвере, в Верховном командовании вермахта, и Коль под видом коммивояжера выполнял разные его задания в США. Во время войны Коль вместе с известным своей бесстрастностью Шахом допрашивал летчиков союзников в пересыльном лагере «Оберурзель». После войны ему и Шаху предложили учить американских следователей искусству допроса. С тех пор он работал на нас.
– Так, значит, вам с Бекманном попался крепкий орешек? – спросил он. – Я уже слышал, как Бекманн разорялся. Что ж, иногда и это необходимо. Но у меня лучше получается по-доброму. Просто удивительно, сколько источников считают меня этаким симпатягой. Знали бы они, каков я на самом деле! Ну, желаю удачи. – Он пожал мне руку. Лицо его светилось благодушием.
Весь день я читал старые отчеты. Мне быстро стало ясно, что отчеты, составленные следователями-немцами, лучше составленных американцами. Вечером же я занялся штудированием пособий по советскому вооружению, которые сохранились у меня еще со времен Монтеррея. На странице с рисунками, изображающими разные виды пехотного оружия, я обнаружил цитаты из Библии, написанные моей рукой. Неужели мое религиозное обращение зашло тогда так далеко? Над револьвером системы «наган» и ружьем образца 1891 года черным по белому было написано: "Если лишь в этой жизни веруем мы во Христа, то мы несчастнейшие из людей". Откуда это? Из Послания коринфянам? И что, интересно, двигало мною? Стремление перековать мечи на орала? А на странице с рисунком полевых орудий, прямо между гаубицами 152 и 203-го калибра, я, оказывается, начертал: "Вот, восхожу я в Иерусалим, не зная, что выпадет мне на долю". Это еще к чему? Полевые орудия мы проходили как раз тогда, когда поступил приказ отправляться в Европу, и все мы знали, что, может быть, дело кончится войной. Неужели мне вздумалось уподобить Европу Иерусалиму? Пролистав книжки до конца, я пришел в изумление. Посередине плана обустройства военного участка я увидал следующее: "Если вы будете пребывать во мне, а слова мои будут пребывать в этот вечер в вас, просите, что желаете, и воздастся вам". Укладываясь спать, я чувствовал, что оружие усвоено мною довольно неплохо, но одновременно было такое ощущение, будто я только что прочитал чужой дневник.
На следующее утро мистер Суесс, оторвавшись от анекдотов, решил, что я полностью готов к допросам.
– Я знаю, вам это понравится, – сказал он. – Попросите Маннштайна дать вам кого-нибудь полегче. В таком деле торопиться не следует.
Легкий источник, которого подобрал Маннштайн, оказался работником птицефермы, расположенной рядом с танковым полигоном вблизи Грейфсвальда. Мне было велено убедиться в том, что наши сведения о границах полигона верны. С этой задачей я справился. Источник рассматривал карту не торопясь, тщательно проверяя, все ли на месте. Потом мы поболтали о том о сем, и мой первый допрос завершился. Днем мне дали какого-то северного корейца, который так плохо говорил по-немецки, что я почти его не понимал. Вместе с ним была его подружка, хорошенькая немка с восточной стороны, которая, вообще-то, могла бы рассчитывать на кого-нибудь получше, чем уже не первой молодости кореец, к тому же с кривыми зубами. Работала она в еженедельнике, называвшемся "Народная армия". Я спросил ее о тираже, о том, откуда поступает информация, о редакторах и так далее. Когда вопросы иссякли, я ее отпустил, и она отправилась к своему приятелю. Через несколько минут я вдруг вспомнил, что забыл спросить, сколько людей работает в газете и сколько смен, и пошел за девушкой на первый этаж, но ее там не было.
– Кого вы ищете? – поинтересовался Маннштайн.
– Корейца с его девчонкой.
– Я видел, как они пошли в подвал. Посмотрите в спальнях источников.
Я отправился туда и, действительно, уже во второй комнате обнаружил их, усердно занимающихся любовью. Раздеты они были только ниже пояса. Оба ничуть не смутились.
– Что-нибудь забыли? – спросила девица.
– Да, еще пара вопросов, если у вас найдется минута времени.
Она опустила комбинацию, и я задал свои вопросы. Кореец стоял и смотрел на нас с застывшей улыбкой, время от времени трогая рукой свой смуглый член.
Вернувшись к себе, я напечатал, как мне показалось, совсем неплохой отчет о полигоне в Грейфсвальде и о том, что новенького в редакции "Народной армии". Уходя после работы в пять часов вечера, я чувствовал, что потрудился не зря. Возможно, мистер Суесс действительно был прав, когда говорил о допросах, и ничего сложного в этом нет. Месяц спустя в кипе материалов английских следователей я обнаружил отчет, написанный неким Питером Оуэнсом, которому тоже удалось кое-что узнать и о полигоне в Грейфсвальде, и о корейце с девицей. Парень с птицефермы и вправду оказался весьма наблюдательным: кроме границ полигона, он, оказывается, еще заметил, сколько там появлялось танков и самоходных установок, каких моделей, как часто и сколько было произведено залпов. Кроме того, он подробно описал полевые орудия и особенности их стрельбы. Господи, как же мне не пришло в голову спросить его обо всем этом! Что же до корейца, то он, как выяснилось, имел чин майора и служил в корейском военном представительстве в Восточном Берлине. А девица его, до того как поступила на службу в редакцию "Народной армии", работала секретаршей в Министерстве госбезопасности, причем какое-то время непосредственно с Эрнстом Волльвебером и Эрихом Мильке – самим министром и его заместителем, – а редакция просто стала ее «крышей», когда у нее начался роман с корейцем. На Запад же она сбежала вместе с ним по заданию ГБ – чтобы приглядывать за своим дружком. А я, дурак, кроме как про газету, ничего у нее не выведал!
Хорошо еще, что я не узнал обо всем этом сразу же: через пару недель я уже выдавал отчеты, которые были если и не блестящими, то вполне сносными. Впервые в жизни я выполнял осмысленную работу, и работа эта мне нравилась почти так же, как нравился Берлин. Я уже не дрожал от страха при виде новых источников и более или менее понимал, что от меня требуется. И тут я снова подумал о Великом Счетчике.
– О Великий Счетчик, – обратился я к нему, – я по-прежнему не желаю гоняться за каждой юбкой, но небольшая встряска мне не повредила бы. Как-то уж скучно становится только работать и выпивать. Должны же быть вокруг какие-нибудь симпатичные девушки. Может, найдешь мне такую?
Великий Счетчик, надо сказать, свое дело знал: уже на следующий день он заговорил со мной голосом Тони Дарлингтона:
– Послушай, Хэм, ты играешь в теннис?
– Когда-то играл, но после университета ни разу.
– Может, сыграешь в субботу в паре? Нужен еще один игрок.
У подружки Тони была приятельница, которая искала себе друга, и в субботу мы все вчетвером встретились в клубе. Девушку Тони звали Пэт Даннаган, она была из Филадельфии, в Берлине работала учительницей и выглядела вполне привлекательно. Моя девушка тоже была ничего, хотя и немного худовата. Звали ее Эллен Кэвендер, была она из Салема, штат Массачусетс, а в Германию приехала про линии Красного Креста. Как я и ожидал, Пэт с Тони разбили нас в пух и прах – 6:2, 6:3, – но, по крайней мере, не я один был в этом виноват: Эллен тоже играла так себе. После игры мы вместе пообедали, и Эллен спросила меня, откуда я.
– Из Нашвилла, штат Теннесси.
– А-а, так, значит, ты – чушка.
– Почему?
– А разве вас так не называют – «чушка» или "деревня"?
– Те, кто к нам хорошо относится, – никогда.
– Да? А я и не знала. А где вообще это Теннесси? Около Луизианы?
– Да, недалеко.
Значительно позднее я понял, что Эллен, должно быть, считала, будто «чушка» и «деревня» – просто безобидные прозвища, однако в то время эти слова звучали так же оскорбительно, как «черномазый» или «жид». После обеда Тони предложил съездить на Ванзее. Девушки пришли от этой идеи в восторг, но я сказал, что у меня по горло работы, и на этом наши отношения с Эллен Кэвендер закончились.
Что ж, по крайней мере Великий Счетчик старался. Еще одну попытку он предпринял на следующей неделе. Однажды после работы меня окликнул Эд Остин:
– Эй, Хэм, пошли со мной. Я тут в гости собрался. К немецким студентам. Неплохая квартирка. Забавно. Пошли.
Я пошел. Было и вправду забавно, и квартирка оказалась неплохой. Хозяева – четверо молодых ребят – называли ее по старинке "Bude", хотя в ней было целых пять комнат, а окна выходили на Тиль-парк. Ребята учились в Свободном университете, который находился недалеко от их дома, и в этот вечер они позвали множество друзей на пиво с сосисками. С немецкими студентами я общался впервые, и мне было интересно ходить между ними и слушать их разговоры. Как же много они говорили о политике! Почти все собравшиеся были членами Христианско-демократического союза, и им определенно не нравились последние изменения в жизни университета: слишком много там стало левых, слишком много социалистов. Еще говорили о театре, причем впечатление было такое, будто они ходят туда каждый вечер. Все было не так, как в Америке, где на вечеринках мы обычно обсуждали другие вечеринки – и прошедшие, и предстоящие. Девушки здесь не особенно увлекались косметикой, но некоторые из них были весьма хороши собой. Через какое-то время я заметил двух девушек, оживленно болтавших друг с дружкой, и решил подойти к ним попытать счастья. Мы познакомились, и девушки улыбнулись. Одну звали Барбара Умбах, она жила в Берлине, другую – Карин Хаух, она приехала из Гамбурга. После того как Барбара сказала, что в другом углу комнаты стоит ее жених, я сосредоточил все свое внимание на Карин. Выяснилось, что отец ее работает в частной автотранспортной компании «Кюне и Нагель» и что в Гамбурге они живут на Ауссенальштер, что, как я слышал, было совсем неплохо.
Девушки обменивались впечатлениями о том, как замечательно провели каникулы – в Афинах и в Венеции, на Майорке и на Лазурном Берегу. Оказалось, что семейство Хаухов думает на будущий год поехать во Флориду. Как я считаю, им понравится в Майами? Потом Карин еще расспрашивала об Америке и о том, откуда я родом, но слово «Теннесси» ей ничего не говорило. Это не рядом с Айдахо? М-м, пожалуй. Вскоре я почувствовал, что все идет как по маслу. Барбара, наверно, была того же мнения, потому что отправилась искать жениха, оставив нас с Карин вдвоем. Мы говорили о книгах и музеях, об автомобилях и яхтах, и я заметил, что наши взгляды начинают встречаться все чаще и чаще, а пару раз Карин дотронулась до моего плеча. Начало, решил я, отличное, и спросил:
– Может быть, как-нибудь поужинаем вместе?
– Когда?
– Скажем, в следующую пятницу. "Борзенштубен" подойдет?
– Мне больше нравится «Риц». Я помешана на восточной кухне.
– "Риц" так «Риц». Дай мне твой адрес, и я за тобой заеду, например, в семь?
– Может, это тебе не по дороге? Где твоя "Bude"?
– У меня нет «Bude». Мы с Эдом живем в доме в нескольких кварталах отсюда.
– Как, вы, двое студентов, имеете собственный дом?
– Ну, не собственный, там еще живут люди, а потом, видишь ли, мы не студенты. Мы военные.
Реакция у Карин была такой, как будто я сказал, что мы извращенцы.
– Военные? Американские военные?
– Это что? Так ужасно?
– И кто же ты – лейтенант?
– Специалист второго ранга. Это что-то вроде сержанта.
– Так вы сержанты?
– Сержанты. Вряд ли нас ждет блестящая карьера.
– Ну, мне это безразлично. Вы, конечно, очень приятные ребята, но я обещала отцу никогда не встречаться с солдатами.
– Но мы не носим военной формы. Никто и не узнает, что я солдат.
– Я это буду знать. И если отец меня спросит, я расскажу ему всю правду. Я никогда не лгу.
– Пару лет назад я был студентом.
– Но теперь-то ты солдат. Так что извини. Спасибо за приятную беседу. – И, пожав мне руку, она удалилась на поиски чего-нибудь более чистого и светлого. Потом я снова увидел Карин и Барбару вместе – они прямо-таки покатывались со смеху. И хотя смеяться они могли над чем угодно, я не мог отделаться от мысли, что смеются они надо мной.
Итак, две попытки Великого Счетчика закончились провалом. Но я, сидя дома или в пивной, по-прежнему ощущал какой-то внутренний зуд. Я совершенно не мог понять, как Манни может так жить – все время читать и быть этим вполне довольным. Однажды вечером, проходя мимо его комнаты, я заглянул в приоткрытую дверь: он сидел, погрузившись в очередную книгу.
– Опять что-нибудь новенькое, Манни? – спросил я. Он показал мне обложку – это было "Бегство от чародея" Айрис Мердок.
– Сейчас у меня английская полоса, – сказал Манни. – В этой книжке у каждого есть какой-нибудь тайный грех. Главный тут – некто Миша Фокс. Все остальные находятся во власти его чар, но почему – убей бог не пойму: ничего особенного в нем нет. Вряд ли дочитаю до конца.
– А тебе никогда не надоедает читать?
– Читать? Нет. Если что-нибудь надоедает, то только не это.
– Помню, когда я сюда приехал, ты сказал, что Берлин – самое злачное место в Европе. Что ж ты сам не вкушаешь всех этих радостей?
– Почему не вкушаю – вкушаю. Иногда за деньги, а иногда встречаюсь с одной француженкой. Муж у нее капитан. Приятный малый, хоть и педик. Мы с ней видимся, когда он в командировке. Но этот мир, – Манни показал на шкафчик с книгами, – все-таки лучше. В книгах есть начало, середина и конец, и жизнь там осмысленная. А жизнь вокруг – разве она такая?
– Пожалуй, что нет.
На следующий день я обдумал слова Манни. Дома, в Америке, мне внушили, что те, кто много читает, просто пытаются уйти от реальной жизни, так как не способны в ней ничего добиться. Мне и в голову не приходило, что мир книг может быть лучше настоящего мира. И снова возникла мысль: почему столько ребят моего возраста знают гораздо больше, чем я? Беспокоило ли это меня? Да, беспокоило. Что же делать: смириться или попробовать как-то исправить положение? Может, взяться за чтение? Эта идея внезапно увлекла меня – мысленно я уже рисовал себе картину, как все в Берлине и Беркли будут поражаться моим знаниям. С чего же начать? Может, спросить Манни? Нет, этого мне не хотелось. Еще раньше я заметил, что при штабе округа есть библиотека, и решил за неимением лучшего отправиться туда.
Пошел я в библиотеку на следующий же вечер. Я начал просматривать авторов по алфавиту и, находясь где-то между Фолкнером и Фицджеральдом, вдруг увидел за столом библиотекаря Эрику. Как же это я сразу ее не заметил? В Берлине мне попадались девушки и пошикарнее и поэффектнее, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления. Сделав вид, будто мне нужно посмотреть сперва в одно окно, потом в другое, я обошел ее кругом. Со всех сторон она была бесподобна. Брюнетка с плутоватым личиком, стройная, даже какая-то величественная, без всяких украшений. Интересно, кто она – немка или американка?
Пока я кружил вокруг ее стола, она пару раз взглянула на меня, и я испугался, что, если не сяду, она вызовет полицию. Я взял с полки первую попавшуюся книжку – "По эту сторону рая" Фицджеральда – и, открыв посередине, уткнулся в нее, но, прочитав несколько строчек, остановился: все мысли вертелись вокруг той девушки за столом, что, разумеется, было несправедливо по отношению к Фицджеральду. Как мне с ней познакомиться? Можно, конечно, выписать какую-нибудь книгу, но что сказать потом?
Обдумав все как следует, я сочинил небольшую речь – нечто из ряда вон выходящее, долженствовавшее показать, что мне не чужды мировые проблемы. Нужно только привлечь ее внимание, решил я, и дальше дело пойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51