Чижов смотрел на него с колючей ненавистью. Когда он умылся, Чижов молча взял тряпку, вытер пол. Катульский усмехнулся.
– Ну-с, что вы думаете на этот счет, молодой человек? Вам нравится такое устройство мира: большинство работает, меньшинство собирает урожай. Если бы в России не было советской власти, то вы, например, могли бы завести небольшой полукустарный заводик по выделке хомутов, наняли бы рабочих и собирали в железный сундук барыши.
Катульский попал в самую точку. Это было сладкой затаенной мечтой Чижова – завести маленький заводик, но только по выделке томатных консервов, а не хомутов.
Чижов посмотрел на Катульского неприязненно.
– А вы бы пришли и унесли?
– Обязательно и всенепременно. Изъял бы, так сказать, мед из вашего улья. По своему праву сильной личности. Ну, как же, нравится вам такой порядок в мире?
Чижов злобно засопел и сказал:
– Мне порядок нравится такой, чтобы одни работали, а другие были хозяева, и чтобы высших личностей, которые деньги из несгораемых касс вынимают, совсем не было.
– Э-э-э, нет! – засмеялся Катульский. – Где есть хозяева, там неизбежно есть сильные личности. Деньги ваши – будут наши. Так-то-с, молодой человек, молодой хозяин! А где ваша касса, покажите-ка мне вашу кассу, дайте-ка нам пощупать вашу кассу!..
Хотя Чижов не имел ни заводика, ни железного сундука с деньгами, душа была у него кулацкая, и в ней пробудилась вековечная зоологическая ненависть хозяина к вору – домовитого хищника к бездомному. Глаза его побелели от злобы.
– А на это есть полиция. Живо поймают.
– Нет! – веселился Катульский. – Нет, мой молодой друг, нет! Мы хитрее, мы умнее, мы и полицию обработаем. Сунем, где надо, и все в порядке! От нас не убережетесь, нет!.. А ну-ка, где ваша касса, дайте-ка мы проверим ее, вашу кассу!..
Чижов ушел в угол и сидел там, злобно озираясь, как будто под ним был не стул, а сундук с деньгами. Катульский, напевая, уселся перед зеркалом бриться. Бритва с треском шла по его сытой коже.
Он вытер одеколоном лицо и встал. Чижов молча вымыл бритвенный прибор, убрал в гардероб, поставил на стол сахарницу, стаканы. Часовая стрелка подходила к двенадцати. Однообразно и деловито шмыгал взад-вперед по стене медный маятник, рассекая время на тоненькие пластинки; секунды падали, тихо звеня. За стеной глухо рокотала швейная машинка. Промчались по дороге мимо окна с криком и свистом мальчишки, все затихло опять. Начинались жаркие, полуденные часы, нагретый воздух густо вползал через форточку в комнату.
Катульский сел к столу, придвинул к себе стакан, прищурившись, поймал чаинку, стряхнул ее на пол.
– Вы сегодня вечером где будете? – спросил Чижов.
– А что?
– Вы домой не приходите сегодня. Часов до трех ночи.
– Женщина! – догадался Катульский и с удовольствием прищелкнул пальцами. – Ах, женщины, женщины! Они всю жизнь сопровождали Катульского, но ни одной не удалось взять его в плен. Женщины – это цветы, их надо рвать мимоходом.
Когда он ушел неслышными шагами на мягких каучуковых подошвах, Чижов запер дверь, плотнее сдвинул занавески на окнах, распорол по шву старый засаленный тюфяк и достал из него свои деньги, завернутые в газету. Сверток был весь оплетен пахучей, полусгнившей мочалой, свисавшей подобно водорослям, как будто Чижов хранил свое сокровище на дне морском. Он пересчитал деньги. Все было в целости. Тусклым, нерешительным взглядом обвел он комнату – куда бы спрятать? И уже начал отодвигать гардероб, но вдруг передумал. Прижимая к груди свой сверток, он долго бродил по комнате, бормоча вполголоса проклятия, адресованные Катульскому и всем прочим «высшим личностям». Наконец он засунул сверток глубоко в печную отдушину.
До трех часов он занимался разными хозяйственными делами, потом отправился в депо. Он шел паровозным кладбищем. Вдоль невысокого забора из шпал стояли в два ряда мертвые, искалеченные, разъятые на части машины, колеса их ушли вместе с ржавыми рельсами в землю, обросли травой. Медная арматура, дышла, кривошипы – все снято, кожа с котлов ободрана, крышки передних топок открыты, дымогарные трубы вынуты из железного брюха.
Неподвижные, холодные, мертвые паровозы ждали здесь своей очереди, чтобы, переплавившись в мартенах под температурой в тысячу градусов, родиться вновь для стремительного движения. Металл, тронутый ржавчиной только сверху, был годен, сохранил свою первоначальную ценность.
Но в каких мартенах, при какой температуре можно было переплавить и вернуть к жизни Чижова? Куда годился этот материал, вконец изъеденный ржавчиной не снаружи, но изнутри?
Цех гудел по-обычному. Сливая спицы, вращались шкивы, бесконечно струились ремни. Станки выстроились по ранжиру от самого неуклюжего и огромного, на котором обтачивали целиком паровозные скаты, до маленького станка Клавдии, что подмигивал из угла всему цеху солнечным бликом.
Клавдия была не одна у станка – рядом с ее красной косынкой Чижов увидел крутой затылок начальника, красную шею, поросшую редким седеющим волосом, широкую спину в пропотевшем парусиновом кителе. Чижов подождал минуту, две, пять минут, а начальник все не уходил.
Покусывая сивый ус, начальник пристально следил за работой Клавдии, готовый каждую минуту помочь ей. Четыре дня тому назад им пришлось серьезно поговорить в кабинете. Клавдия вдруг начала пороть – пускать в брак дорогие детали, чего раньше с ней никогда не случалось. Почему-то все вдруг разладилось и в ней самой и в станке – то вдруг появится дребезжание, нудное и противное, как комариный зуд, то ремень начнет проскальзывать, то затеряется ключ, то вдруг заскрипит резец, стружка, обламываясь, летит серебряным градом, и весь станок припадочно дрожит, передавая через пол свою дрожь телу Клавдии. Пальцы почему-то становятся вдруг не гибкими и ничего не чувствуют, подают резец то слишком мелко, то слишком глубоко.
Когда Клавдия испортила подряд четыре одинаковые детали, заведующий цехом доложил начальнику. Начальник вызвал Клавдию к себе. Она вошла в кабинет, потупившись, предчувствуя жестокий нагоняй.
– Что же вы, работать разучились? – спросил начальник. Перед ним лежали на газете злополучные детали. – В чем дело? Почему брак?.. Почему раньше этого не было, а вот сейчас вдруг? Подряд?..
Клавдия молчала. Начальник шумно вздохнул, отдувая усы.
– Подойдите ближе.
Клавдия шагнула ближе. Начальник заглянул снизу в ее лицо, залитое густой краской.
– Ну, в чем дело? Это почему? – Он взял со стола деталь и поковырял ногтями ступенчатый переход, где были сняты против чертежа два лишних миллиметра.
Клавдии было до того стыдно – хоть реви! Слезы навернулись на глаза. Начальник испугался и быстро смягчил тон.
– Вы, может быть, нездоровы?
– Здорова, – прошептала Клавдия, глотая слезы.
– Тогда, значит, у вас душа не на месте, – решительно сказал начальник. – Что-то случилось у вас, я вижу. Да вы садитесь, чего же стоять? Ну, что случилось? Рассказывайте. Может быть, помочь?
Клавдия отрицательно покачала головой.
– Любовь, – с уверенностью заключил начальник. – Она самая. (Он был старый, опытный начальник и умел читать по глазам.) С любовью не ладится что-нибудь? Да?.. Так, конечно! Вот поэтому, – добавил он поучительно, – в старое время хозяева на тонкую работу молодого токаря, который холостой, не ставили. Потому что – любовь! Сколько он тогда материалу запорет – беда! Смотрю я, смотрю – самое это главное беспокойство для молодых – от любви. – Начальник сокрушенно покачал головой, легко тронул большой загрубелой ладонью плечо Клавдии. – Но только все обойдется, вы не горюйте. Обойдется, вы уж мне, старику, поверьте. Я сам через все это прошел, стреляться даже хотел – вот до чего! У нашего хозяина дочка была, ну, а мне где же до нее! Я слесарный подмастерье, полтинник в день, морда в машинном масле, одет в тряпье, обут в опорки. Мы ведь в молодости-то жили не так, как вы сейчас, нам крепдешиновых разных платьев да шевиотовых костюмов не полагалось; нам полтинник в зубы – и будь здоров. Вот вы в таких туфлях на работу ходите, а сестра моя, покойница, – она на ткацкой фабрике работала, – она таких туфель в руках никогда не держала. Всю жизнь протопала в чоботах. Она молодая умерла от чахотки. Работали тогда часов по двенадцать с лишним, жили в подвалах – не мудрено и чахотку нажить. Мы ее осенью хоронили, сестру, место нам отвели на кладбище в низине, полна могила воды. Так прямо и поставили гроб в воду; умер человек, а его еще утопили вдобавок. На этих похоронах братишка младший простудился, двенадцати лет, – ботинки были у него худые. Через неделю – готов от воспаления легких. На его похороны я уж не попал – хозяин не отпустил. «Опять похороны? – говорит. – А большая у вас семья?» – «Да восемь человек осталось». – «Эге, – говорит, – этак будут каждый день у вас помирать, а мне все убытки, все из кармана». Так и не отпустил. И работал я в тот день не хуже обычного, потому если раскиснешь и хуже работать будешь – выгонит. Значит, остался без хлеба. Братишку я очень любил, самолично выучил грамоте. Стучу молотком, а сам думаю: «Вот его выносят, вот по дороге несут, вот на кладбище пришли, вот гроб опускают!» А молотком все равно стучу, потому что знаю – пожалеть меня некому, заступиться за меня некому, и что там в душе у меня творится – никому до этого дела нет. Да-с, мы вот как жили, хлебнули мы горячего да соленого досыта…
А солнце светило сверху в открытые окна, бросало через графин желтоватую радугу на пол, блестело в никеле телефонного аппарата. Легко разгуливал по кабинету солнечный ветер, шевелил бумаги, шевелил золотые завитки на лбу Клавдии. Из деповских корпусов доносился ладный, веселый гул дружной работы людей и станков, покрикивали, солидно проплывая за окнами, новые паровозы.
– Все наладится, – продолжал начальник. – Если человеку в жизни солнышко светит – значит, все обойдется хорошо. Самое главное – не раскиснуть. Работа – вот спасение. Без работы человек весь раскисает, хоть ложкой его собирай. Работать надо, внимательно работать. В чертеж надо смотреть, где сколько обозначено миллиметров, и точно соблюдать. Тогда этого не получится, – указал он на бракованные детали.
– Этого больше не будет, – быстро перебила Клавдия. – Даю вам твердое обещание, товарищ начальник, этого больше не будет никогда.
– Верю. У вас руки умные и голова на плечах не пустая.
Перерыв окончился; завыл гудок. Начальник заторопился, встал, протянул руку.
– Ну, идите. Желаю успеха. У нас кружок изобретателей организовался под моим личным руководством. Милости просим. Может быть, какая-нибудь идея насчет изобретения придет в голову – очень это помогает. Все лишние мысли долой!
Вспоминая этот разговор, Клавдия старалась понять, что за сила, освежающая и укрепляющая, была в простых словах начальника. Она ясно чувствовала эту силу в спокойствии, уверенности и точности своих движений, в своем полном слиянии с машиной – как будто резец был ее собственным пальцем. В станке не было ни дребезжания, ни припадочной дрожи, шестеренки пели ровно и мягко, свидетельствуя о правильно найденной скорости резания – наивысшей, но без перегрузки. Глаза Клавдии словно бы смотрели через металл насквозь, пальцы обрели прежнюю чуткость – тот самый особый талант, без которого не бывает настоящего токаря. Пальцы все делали сами и как будто совсем не нуждались в контроле мозгом; подавая вперед резец, пальцы безошибочно угадывали десятые доли миллиметра. Резец тихонько шипел и без конца разматывал металлический волосок. И, сознавая в себе талант, гордясь и наслаждаясь своим искусством, Клавдия легчайшим прикосновением пальцев подала резец еще вперед. Это было неуловимое движение, никакими приборами нельзя было учесть его, никакими формулами рассчитать, оно шло целиком от таланта. И последняя стружка тянулась такая, что глаз мог следить за ней только по блеску – в тени она терялась.
Начальник за спиной Клавдии крякнул от удовольствия. Она перекинула рычаг на «стоп». Сияя глазами, она подала начальнику готовое изделие, заранее уверенная, что сделала хорошо. Начальник ничего не сказал, усмехнулся, и в этом была высшая похвала. Они отлично поняли друг друга без слов: «Ну как? Все в порядке?» – спросил своей усмешкой начальник. «Все в порядке», – ответила ему блеском глаз Клавдия. Смущенной улыбкой добавила: «Мне очень стыдно за то, что я раскисла и портила работу». – «Ничего, ничего, – перебил начальник. – Это была просто какая-то болезнь, а теперь ты выздоравливаешь. Ну смотри, я на тебя надеюсь!»
Успокоившись за Клавдию, он отправился дальше, в свой обычный ежедневный поход по цехам. Клавдия зажала в патрон следующую отливку.
И вот в такой совсем неподходящий момент к ней подошел Чижов. Он увидел ее раскрасневшееся лицо, блестящие глаза, решил, что она смущена и взволнована его появлением. Он кругом ошибся на этот раз.
– Клавочка, – сказал он. – Сегодня я жду вас к себе.
Она посмотрела на него странно. Как он сюда попал? И зачем? В его появлении здесь, среди ремней и шкивов, она с глухим раздражением чувствовала какую-то досадную нелепость – ну, точно бы в цех привели вдруг корову или развесили по трансмиссии сушеные грибы. Словом, здесь, в цехе, в рабочее время Чижов со своей тошной физиономией был для Клавдии предметом незаконным и бессмысленным.
– Обязательно, – добавил Чижов. – К десяти часам. Я вас задержу часов до трех. К утру вы успеете вернуться домой.
Клавдия, казалось, не слышала. Она пригнулась к станку совсем низко. Резец приближался к самому тонкому и ответственному переходу, а Чижов мешал сосредоточиться. «Как бы не испортить», – озабоченно подумала Клавдия, остановила станок. Шестеренки затихли. Ремень бесшумно крутил легкий холостой шкив. Клавдия спокойно ждала, когда исчезнет «это» незаконное в цехе и мешающее работать. Точно так же, глядя сквозь окна в небо, она пережидала иногда ломоту в глазах, появляющуюся от бесконечного вращения и блеска.
Но «это» незаконное в цехе и мешающее работать не исчезало. Оно стояло, нагло ухмыляясь, играя серебряным концом кавказского пояса.
– Значит, к десяти, – сказал Чижов хозяйским, утверждающим тоном. – Не опаздывайте. И мы, Клавочка, на этом все покончим. Я забуду то, что знаю. И никому не скажу. Значит, договорились? – Не дожидаясь ответа, он заключил: – Молчание – знак согласия.
Он ушел. Клавдия с холодным удивлением покачала вслед ему головой. Хорош! Она вспомнила вечер в красном уголке, когда, оцепенев под его желтым взглядом, потеряла, может быть навсегда, Михаила. Как глупо все вышло! Сама виновата, раскисла! Сердце, потревоженное воспоминанием, заныло и затосковало.
После работы Клавдия пошла на занятия кружка изобретателей, домой возвращалась в ранних сумерках, задумчивая. Был тот неопределенный час, когда уже горят фонари, но свет их еще прозрачен, водянист и, рассеиваясь, не дает ни бликов, ни теней. Небо задернулось туманным пологом, чтобы открыться снова – темным, глубоким и полным звезд. Клавдию окликнул из окна знакомый голос. Она вздрогнула – неужели? Бросилась к дощатой калитке.
– Маруся!
Тот же голос – низкий, грудной – ответил:
– Иди скорей!
Клавдия пролетела дворик, крыльцо, террасу. В комнате за столом сидела Маруся, подруга Клавдии, фрезеровщица. Она заметно похудела, побледнела. В комнате везде стояли цветы – на радиоприемнике, на столе. Клавдия, увидев цветы, смутилась.
– А я тебе ничего не принесла. Я не знала, Маруся, что ты уже дома.
Маруся отложила свое шитье, крепко поцеловала Клавдию.
– Я тебя давно жду. Ну, думаю, совсем она позабыла меня.
– Как я рада, Маруся! Где он? Покажи. Хороший?..
– Он только что уснул. Орал весь день. Ужасно беспокойный.
– Только на минутку. Одним глазком.
На цыпочках они пошли в другую комнату, где белела в углу новая кроватка. Маруся откинула тюлевый полог. Ее сын спал красный и весь надутый, смешно причмокивая губами. Клавдия пристально смотрела в лицо подруги, полное торжественного, спокойного, завершенного счастья. «А я все мечусь… все дергаюсь», – мимолетно и с горечью подумала Клавдия, прислушиваясь к ровному, тихому дыханию ребенка.
Шлепая отстающими от ног туфлями, прибежала старуха мать с кипящим самоваром в руках. Блестел чайник, звонкие ложки, посуда – все в этой комнате как-то обновилось вместе с хозяйкой.
– Все никак не могу сыну отчество подобрать, – сказала Маруся.
– Другое будет отчество?
– Конечно, другое, – ответила Маруся так, что Клавдия поняла неуместность своего вопроса.
Маруся год тому назад очень неудачно вышла замуж: развелась через три месяца, узнав, что у мужа, который постоянно разъезжал по командировкам, есть еще две жены в других городах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Ну-с, что вы думаете на этот счет, молодой человек? Вам нравится такое устройство мира: большинство работает, меньшинство собирает урожай. Если бы в России не было советской власти, то вы, например, могли бы завести небольшой полукустарный заводик по выделке хомутов, наняли бы рабочих и собирали в железный сундук барыши.
Катульский попал в самую точку. Это было сладкой затаенной мечтой Чижова – завести маленький заводик, но только по выделке томатных консервов, а не хомутов.
Чижов посмотрел на Катульского неприязненно.
– А вы бы пришли и унесли?
– Обязательно и всенепременно. Изъял бы, так сказать, мед из вашего улья. По своему праву сильной личности. Ну, как же, нравится вам такой порядок в мире?
Чижов злобно засопел и сказал:
– Мне порядок нравится такой, чтобы одни работали, а другие были хозяева, и чтобы высших личностей, которые деньги из несгораемых касс вынимают, совсем не было.
– Э-э-э, нет! – засмеялся Катульский. – Где есть хозяева, там неизбежно есть сильные личности. Деньги ваши – будут наши. Так-то-с, молодой человек, молодой хозяин! А где ваша касса, покажите-ка мне вашу кассу, дайте-ка нам пощупать вашу кассу!..
Хотя Чижов не имел ни заводика, ни железного сундука с деньгами, душа была у него кулацкая, и в ней пробудилась вековечная зоологическая ненависть хозяина к вору – домовитого хищника к бездомному. Глаза его побелели от злобы.
– А на это есть полиция. Живо поймают.
– Нет! – веселился Катульский. – Нет, мой молодой друг, нет! Мы хитрее, мы умнее, мы и полицию обработаем. Сунем, где надо, и все в порядке! От нас не убережетесь, нет!.. А ну-ка, где ваша касса, дайте-ка мы проверим ее, вашу кассу!..
Чижов ушел в угол и сидел там, злобно озираясь, как будто под ним был не стул, а сундук с деньгами. Катульский, напевая, уселся перед зеркалом бриться. Бритва с треском шла по его сытой коже.
Он вытер одеколоном лицо и встал. Чижов молча вымыл бритвенный прибор, убрал в гардероб, поставил на стол сахарницу, стаканы. Часовая стрелка подходила к двенадцати. Однообразно и деловито шмыгал взад-вперед по стене медный маятник, рассекая время на тоненькие пластинки; секунды падали, тихо звеня. За стеной глухо рокотала швейная машинка. Промчались по дороге мимо окна с криком и свистом мальчишки, все затихло опять. Начинались жаркие, полуденные часы, нагретый воздух густо вползал через форточку в комнату.
Катульский сел к столу, придвинул к себе стакан, прищурившись, поймал чаинку, стряхнул ее на пол.
– Вы сегодня вечером где будете? – спросил Чижов.
– А что?
– Вы домой не приходите сегодня. Часов до трех ночи.
– Женщина! – догадался Катульский и с удовольствием прищелкнул пальцами. – Ах, женщины, женщины! Они всю жизнь сопровождали Катульского, но ни одной не удалось взять его в плен. Женщины – это цветы, их надо рвать мимоходом.
Когда он ушел неслышными шагами на мягких каучуковых подошвах, Чижов запер дверь, плотнее сдвинул занавески на окнах, распорол по шву старый засаленный тюфяк и достал из него свои деньги, завернутые в газету. Сверток был весь оплетен пахучей, полусгнившей мочалой, свисавшей подобно водорослям, как будто Чижов хранил свое сокровище на дне морском. Он пересчитал деньги. Все было в целости. Тусклым, нерешительным взглядом обвел он комнату – куда бы спрятать? И уже начал отодвигать гардероб, но вдруг передумал. Прижимая к груди свой сверток, он долго бродил по комнате, бормоча вполголоса проклятия, адресованные Катульскому и всем прочим «высшим личностям». Наконец он засунул сверток глубоко в печную отдушину.
До трех часов он занимался разными хозяйственными делами, потом отправился в депо. Он шел паровозным кладбищем. Вдоль невысокого забора из шпал стояли в два ряда мертвые, искалеченные, разъятые на части машины, колеса их ушли вместе с ржавыми рельсами в землю, обросли травой. Медная арматура, дышла, кривошипы – все снято, кожа с котлов ободрана, крышки передних топок открыты, дымогарные трубы вынуты из железного брюха.
Неподвижные, холодные, мертвые паровозы ждали здесь своей очереди, чтобы, переплавившись в мартенах под температурой в тысячу градусов, родиться вновь для стремительного движения. Металл, тронутый ржавчиной только сверху, был годен, сохранил свою первоначальную ценность.
Но в каких мартенах, при какой температуре можно было переплавить и вернуть к жизни Чижова? Куда годился этот материал, вконец изъеденный ржавчиной не снаружи, но изнутри?
Цех гудел по-обычному. Сливая спицы, вращались шкивы, бесконечно струились ремни. Станки выстроились по ранжиру от самого неуклюжего и огромного, на котором обтачивали целиком паровозные скаты, до маленького станка Клавдии, что подмигивал из угла всему цеху солнечным бликом.
Клавдия была не одна у станка – рядом с ее красной косынкой Чижов увидел крутой затылок начальника, красную шею, поросшую редким седеющим волосом, широкую спину в пропотевшем парусиновом кителе. Чижов подождал минуту, две, пять минут, а начальник все не уходил.
Покусывая сивый ус, начальник пристально следил за работой Клавдии, готовый каждую минуту помочь ей. Четыре дня тому назад им пришлось серьезно поговорить в кабинете. Клавдия вдруг начала пороть – пускать в брак дорогие детали, чего раньше с ней никогда не случалось. Почему-то все вдруг разладилось и в ней самой и в станке – то вдруг появится дребезжание, нудное и противное, как комариный зуд, то ремень начнет проскальзывать, то затеряется ключ, то вдруг заскрипит резец, стружка, обламываясь, летит серебряным градом, и весь станок припадочно дрожит, передавая через пол свою дрожь телу Клавдии. Пальцы почему-то становятся вдруг не гибкими и ничего не чувствуют, подают резец то слишком мелко, то слишком глубоко.
Когда Клавдия испортила подряд четыре одинаковые детали, заведующий цехом доложил начальнику. Начальник вызвал Клавдию к себе. Она вошла в кабинет, потупившись, предчувствуя жестокий нагоняй.
– Что же вы, работать разучились? – спросил начальник. Перед ним лежали на газете злополучные детали. – В чем дело? Почему брак?.. Почему раньше этого не было, а вот сейчас вдруг? Подряд?..
Клавдия молчала. Начальник шумно вздохнул, отдувая усы.
– Подойдите ближе.
Клавдия шагнула ближе. Начальник заглянул снизу в ее лицо, залитое густой краской.
– Ну, в чем дело? Это почему? – Он взял со стола деталь и поковырял ногтями ступенчатый переход, где были сняты против чертежа два лишних миллиметра.
Клавдии было до того стыдно – хоть реви! Слезы навернулись на глаза. Начальник испугался и быстро смягчил тон.
– Вы, может быть, нездоровы?
– Здорова, – прошептала Клавдия, глотая слезы.
– Тогда, значит, у вас душа не на месте, – решительно сказал начальник. – Что-то случилось у вас, я вижу. Да вы садитесь, чего же стоять? Ну, что случилось? Рассказывайте. Может быть, помочь?
Клавдия отрицательно покачала головой.
– Любовь, – с уверенностью заключил начальник. – Она самая. (Он был старый, опытный начальник и умел читать по глазам.) С любовью не ладится что-нибудь? Да?.. Так, конечно! Вот поэтому, – добавил он поучительно, – в старое время хозяева на тонкую работу молодого токаря, который холостой, не ставили. Потому что – любовь! Сколько он тогда материалу запорет – беда! Смотрю я, смотрю – самое это главное беспокойство для молодых – от любви. – Начальник сокрушенно покачал головой, легко тронул большой загрубелой ладонью плечо Клавдии. – Но только все обойдется, вы не горюйте. Обойдется, вы уж мне, старику, поверьте. Я сам через все это прошел, стреляться даже хотел – вот до чего! У нашего хозяина дочка была, ну, а мне где же до нее! Я слесарный подмастерье, полтинник в день, морда в машинном масле, одет в тряпье, обут в опорки. Мы ведь в молодости-то жили не так, как вы сейчас, нам крепдешиновых разных платьев да шевиотовых костюмов не полагалось; нам полтинник в зубы – и будь здоров. Вот вы в таких туфлях на работу ходите, а сестра моя, покойница, – она на ткацкой фабрике работала, – она таких туфель в руках никогда не держала. Всю жизнь протопала в чоботах. Она молодая умерла от чахотки. Работали тогда часов по двенадцать с лишним, жили в подвалах – не мудрено и чахотку нажить. Мы ее осенью хоронили, сестру, место нам отвели на кладбище в низине, полна могила воды. Так прямо и поставили гроб в воду; умер человек, а его еще утопили вдобавок. На этих похоронах братишка младший простудился, двенадцати лет, – ботинки были у него худые. Через неделю – готов от воспаления легких. На его похороны я уж не попал – хозяин не отпустил. «Опять похороны? – говорит. – А большая у вас семья?» – «Да восемь человек осталось». – «Эге, – говорит, – этак будут каждый день у вас помирать, а мне все убытки, все из кармана». Так и не отпустил. И работал я в тот день не хуже обычного, потому если раскиснешь и хуже работать будешь – выгонит. Значит, остался без хлеба. Братишку я очень любил, самолично выучил грамоте. Стучу молотком, а сам думаю: «Вот его выносят, вот по дороге несут, вот на кладбище пришли, вот гроб опускают!» А молотком все равно стучу, потому что знаю – пожалеть меня некому, заступиться за меня некому, и что там в душе у меня творится – никому до этого дела нет. Да-с, мы вот как жили, хлебнули мы горячего да соленого досыта…
А солнце светило сверху в открытые окна, бросало через графин желтоватую радугу на пол, блестело в никеле телефонного аппарата. Легко разгуливал по кабинету солнечный ветер, шевелил бумаги, шевелил золотые завитки на лбу Клавдии. Из деповских корпусов доносился ладный, веселый гул дружной работы людей и станков, покрикивали, солидно проплывая за окнами, новые паровозы.
– Все наладится, – продолжал начальник. – Если человеку в жизни солнышко светит – значит, все обойдется хорошо. Самое главное – не раскиснуть. Работа – вот спасение. Без работы человек весь раскисает, хоть ложкой его собирай. Работать надо, внимательно работать. В чертеж надо смотреть, где сколько обозначено миллиметров, и точно соблюдать. Тогда этого не получится, – указал он на бракованные детали.
– Этого больше не будет, – быстро перебила Клавдия. – Даю вам твердое обещание, товарищ начальник, этого больше не будет никогда.
– Верю. У вас руки умные и голова на плечах не пустая.
Перерыв окончился; завыл гудок. Начальник заторопился, встал, протянул руку.
– Ну, идите. Желаю успеха. У нас кружок изобретателей организовался под моим личным руководством. Милости просим. Может быть, какая-нибудь идея насчет изобретения придет в голову – очень это помогает. Все лишние мысли долой!
Вспоминая этот разговор, Клавдия старалась понять, что за сила, освежающая и укрепляющая, была в простых словах начальника. Она ясно чувствовала эту силу в спокойствии, уверенности и точности своих движений, в своем полном слиянии с машиной – как будто резец был ее собственным пальцем. В станке не было ни дребезжания, ни припадочной дрожи, шестеренки пели ровно и мягко, свидетельствуя о правильно найденной скорости резания – наивысшей, но без перегрузки. Глаза Клавдии словно бы смотрели через металл насквозь, пальцы обрели прежнюю чуткость – тот самый особый талант, без которого не бывает настоящего токаря. Пальцы все делали сами и как будто совсем не нуждались в контроле мозгом; подавая вперед резец, пальцы безошибочно угадывали десятые доли миллиметра. Резец тихонько шипел и без конца разматывал металлический волосок. И, сознавая в себе талант, гордясь и наслаждаясь своим искусством, Клавдия легчайшим прикосновением пальцев подала резец еще вперед. Это было неуловимое движение, никакими приборами нельзя было учесть его, никакими формулами рассчитать, оно шло целиком от таланта. И последняя стружка тянулась такая, что глаз мог следить за ней только по блеску – в тени она терялась.
Начальник за спиной Клавдии крякнул от удовольствия. Она перекинула рычаг на «стоп». Сияя глазами, она подала начальнику готовое изделие, заранее уверенная, что сделала хорошо. Начальник ничего не сказал, усмехнулся, и в этом была высшая похвала. Они отлично поняли друг друга без слов: «Ну как? Все в порядке?» – спросил своей усмешкой начальник. «Все в порядке», – ответила ему блеском глаз Клавдия. Смущенной улыбкой добавила: «Мне очень стыдно за то, что я раскисла и портила работу». – «Ничего, ничего, – перебил начальник. – Это была просто какая-то болезнь, а теперь ты выздоравливаешь. Ну смотри, я на тебя надеюсь!»
Успокоившись за Клавдию, он отправился дальше, в свой обычный ежедневный поход по цехам. Клавдия зажала в патрон следующую отливку.
И вот в такой совсем неподходящий момент к ней подошел Чижов. Он увидел ее раскрасневшееся лицо, блестящие глаза, решил, что она смущена и взволнована его появлением. Он кругом ошибся на этот раз.
– Клавочка, – сказал он. – Сегодня я жду вас к себе.
Она посмотрела на него странно. Как он сюда попал? И зачем? В его появлении здесь, среди ремней и шкивов, она с глухим раздражением чувствовала какую-то досадную нелепость – ну, точно бы в цех привели вдруг корову или развесили по трансмиссии сушеные грибы. Словом, здесь, в цехе, в рабочее время Чижов со своей тошной физиономией был для Клавдии предметом незаконным и бессмысленным.
– Обязательно, – добавил Чижов. – К десяти часам. Я вас задержу часов до трех. К утру вы успеете вернуться домой.
Клавдия, казалось, не слышала. Она пригнулась к станку совсем низко. Резец приближался к самому тонкому и ответственному переходу, а Чижов мешал сосредоточиться. «Как бы не испортить», – озабоченно подумала Клавдия, остановила станок. Шестеренки затихли. Ремень бесшумно крутил легкий холостой шкив. Клавдия спокойно ждала, когда исчезнет «это» незаконное в цехе и мешающее работать. Точно так же, глядя сквозь окна в небо, она пережидала иногда ломоту в глазах, появляющуюся от бесконечного вращения и блеска.
Но «это» незаконное в цехе и мешающее работать не исчезало. Оно стояло, нагло ухмыляясь, играя серебряным концом кавказского пояса.
– Значит, к десяти, – сказал Чижов хозяйским, утверждающим тоном. – Не опаздывайте. И мы, Клавочка, на этом все покончим. Я забуду то, что знаю. И никому не скажу. Значит, договорились? – Не дожидаясь ответа, он заключил: – Молчание – знак согласия.
Он ушел. Клавдия с холодным удивлением покачала вслед ему головой. Хорош! Она вспомнила вечер в красном уголке, когда, оцепенев под его желтым взглядом, потеряла, может быть навсегда, Михаила. Как глупо все вышло! Сама виновата, раскисла! Сердце, потревоженное воспоминанием, заныло и затосковало.
После работы Клавдия пошла на занятия кружка изобретателей, домой возвращалась в ранних сумерках, задумчивая. Был тот неопределенный час, когда уже горят фонари, но свет их еще прозрачен, водянист и, рассеиваясь, не дает ни бликов, ни теней. Небо задернулось туманным пологом, чтобы открыться снова – темным, глубоким и полным звезд. Клавдию окликнул из окна знакомый голос. Она вздрогнула – неужели? Бросилась к дощатой калитке.
– Маруся!
Тот же голос – низкий, грудной – ответил:
– Иди скорей!
Клавдия пролетела дворик, крыльцо, террасу. В комнате за столом сидела Маруся, подруга Клавдии, фрезеровщица. Она заметно похудела, побледнела. В комнате везде стояли цветы – на радиоприемнике, на столе. Клавдия, увидев цветы, смутилась.
– А я тебе ничего не принесла. Я не знала, Маруся, что ты уже дома.
Маруся отложила свое шитье, крепко поцеловала Клавдию.
– Я тебя давно жду. Ну, думаю, совсем она позабыла меня.
– Как я рада, Маруся! Где он? Покажи. Хороший?..
– Он только что уснул. Орал весь день. Ужасно беспокойный.
– Только на минутку. Одним глазком.
На цыпочках они пошли в другую комнату, где белела в углу новая кроватка. Маруся откинула тюлевый полог. Ее сын спал красный и весь надутый, смешно причмокивая губами. Клавдия пристально смотрела в лицо подруги, полное торжественного, спокойного, завершенного счастья. «А я все мечусь… все дергаюсь», – мимолетно и с горечью подумала Клавдия, прислушиваясь к ровному, тихому дыханию ребенка.
Шлепая отстающими от ног туфлями, прибежала старуха мать с кипящим самоваром в руках. Блестел чайник, звонкие ложки, посуда – все в этой комнате как-то обновилось вместе с хозяйкой.
– Все никак не могу сыну отчество подобрать, – сказала Маруся.
– Другое будет отчество?
– Конечно, другое, – ответила Маруся так, что Клавдия поняла неуместность своего вопроса.
Маруся год тому назад очень неудачно вышла замуж: развелась через три месяца, узнав, что у мужа, который постоянно разъезжал по командировкам, есть еще две жены в других городах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18