Клавдия не смогла понять, что ребятам тоже нелегко. Они осторожно, взвешивая каждый шаг и каждое слово, искали сближения, и она обязана была помочь им, должна была смело и открыто шагнуть навстречу. Она этого не сделала. Она сторонилась ребят, чувствовала себя обособленной и не могла преодолеть этого чувства. Она ничего не хотела извинить ребятам – ни разговоров, ни молчания. Каждый пустяк заставлял ее стискивать зубы до боли. Подошел к ней Степа Карнаухов, попросил гаечный ключ. Вспыхнув, она сунула ему ключ и отвернулась. Ей почудилось что-то обидное в его улыбке – в той самой всегдашней улыбке, которая не покидала его лица даже во сне. Возвращая ключ, Степа уже не улыбался, был насторожен, и невольно потянуло от него на Клавдию холодком.
Она измучилась у станка. Теперь ей достаточно было любого, самого пустякового повода, чтобы взорваться. Она едва дождалась перерыва на завтрак. И случилось во время перерыва так, что именно Женька, который больше всех жалел Клавдию и больше всех старался ей угодить, – именно Женька добавил последний градус к ее накалу и вызвал взрыв. Он услужливо, но молча (даже в этом не погрешил он против Леночкиных наставлений) принес Клавдии чаю, покопался в карманах и великодушно положил перед ней конфету «Мишка» – единственную оставшуюся у него. Клавдия вдруг побелела, переменилась в лице и вышла без единого слова. Она не вернулась больше в цех. Заведующему оставила записку, что нездорова, работать сегодня не может. После ее ухода наступила недоуменная тишина. Конфета лежала неразвернутая.
Леночка накинулась на Женьку – вечно суется, когда не просят! Он, растерянно моргая, отошел и горестным шепотом сказал товарищу:
– Женщина есть существо совсем непонятное. Надо от них подальше на всякий случай…
До вечера Клавдия никуда не выходила из дому, ждала Михаила. Он не пришел. «Ну что же, так и должно быть!» – с холодным ожесточением подумала Клавдия. Она решила покинуть Зволинск, решила начать жизнь сызнова и счастье свое искать в другом месте. Наивная и неразумная надежда, как будто можно где-то найти готовое счастье, не создавая его в себе! Куда бы ни поехала Клавдия, всюду ее сопровождала бы та же самая Клавдия. Скрываться от себя самой – бессмысленное занятие! Она хотела бегством избавиться от чужих недостатков, в то время как ей нужно было избавиться от своих.
Она присела к столу, думая написать письмо Михаилу, но через минуту встала, не написав ничего. Она прислушалась – в сенях возилась хозяйка. Тогда Клавдия опустила свой чемодан за окно, в сырую траву палисадника. Прощальным взглядом окинула она комнату – зеркало, открытки и бумажные веера на стенах. Хозяйке она сказала, что идет ночевать к подруге.
Луна была на ущербе, светила тускло. Клавдия шла теневой стороной. Окна большого трехэтажного дома светились мягким, затаенным в абажурах светом – розовым, голубым, зеленым. Клавдия задержалась на полминуты у знакомой скамейки, но ни одно из окон не погасло. С вокзала понеслись частые звонки, завершенные двумя раздельными – выход скорому номер двенадцать. Клавдия пошла через пути на вокзал, встала в очередь за билетом.
Дежурство у Михаила начиналось в половине одиннадцатого, но он вышел из дому раньше, рассчитывая завернуть по дороге к Клавдии. Он целый день готовился к разговору с ней, но весь его заряд пропал впустую. Он постоял несколько минут в нерешительности перед темным окном. Наверное, ушла к подругам… Придется отложить разговор до завтра.
Он хотел сказать Клавдии, что он не какой-нибудь там обыватель или мещанин с паршивой мелкой душонкой, что он советский, свой парень и ей следовало бы понять это давно. Хотел упрекнуть ее за недоверие, за то, что она сразу же не пришла к нему искать защиты, хотел предупредить по-честному, что на первых порах, пока они оба не привыкнут, возможны мелкие промахи с его стороны: какое-нибудь слово невпопад – она не должна обижаться.
Он много думал ночью под шум и плеск ливня и днем на реке. До сих пор он видел в Клавдии девочку, в себе – мальчишку, все было как-то несерьезно. И вдруг неожиданно увидел ее взрослой женщиной и самого себя увидел взрослым. Это требовало серьезных размышлений. Он много думал и обрадовался, когда понял, что события на вечеринке не отдалили его от Клавдии, наоборот – приблизили, что в его душе нет иных чувств, кроме любви к ней, уважения, мужественного сочувствия и желания помочь. Было в нем, пожалуй, еще некоторое любопытство к ее прошлому (интересно все-таки послушать о приключениях), но он мудро решил не расспрашивать: придет время, Клавдия расскажет сама, и это будет знак, что она поверила в него до конца.
На реке, где никого не было, только земля, вода, камыши и деревья и где он не смог бы солгать, он спросил себя: может быть, возвращается к ней больше из жалости, чем из любви? Покраснев, горячо сказал себе: «Нет!» Он спросил себя: искренне ли считает Клавдию такой же хорошей и чистой, как раньше? – и твердо, не кривя душой, ответил: «Да!» И тогда понял, что зря тратил время, придумывая разные особые подходы, что имеет полное право идти к ней смело, с открытым лицом и разговаривать без хитростей, напрямик. Ему стало очень легко и радостно, душа словно бы засветилась в нем. Он чувствовал в себе какую-то невыразимую полноту, прозрачность и не шевелился, боясь спугнуть это странное очарование духа. Он сидел на берегу и улыбался реке – она спокойно, широко и полно несла свои воды, чистая, прозрачная до самого дна, до белых камешков и беззвучно колеблемых трав. Он лег на теплую землю, глаза его потонули в прохладной влажной синеве. Он замер, созерцая сквозную бездну, полную безмолвия и покоя…
И об этом он хотел рассказать Клавдии – как лежал на берегу один и был в эти часы одиночества ближе к ней, чем когда-либо раньше. И она вот ушла куда-то… Очень досадно!
До начала дежурства оставалось еще около получаса. Михаил нарочно выбрал самый длинный путь – в обход конторы и водокачки. По дороге он мысленно разговаривал с Клавдией, этот же мысленный разговор продолжал на паровозе.
На станцию с грохотом ворвался скорый номер двенадцать. Поездная толпа, полуодетая, шумная, торопливая, вооруженная чайниками, затопила перрон. Все кричали, смеялись чему-то, радовались бездумно, как это всегда бывает в дороге. Широколицый лейтенант в расстегнутой гимнастерке стоял, приплясывая от нетерпения, в очереди у лотка с грушами и обменивался веселыми сигналами с зеленоглазой девушкой, которая, вероятно, сказала все-таки ему свой адрес. Колхозный дед, чемпион игры в подкидного дурака, сосредоточенно, не обращая внимания на крики, толчки и ругань, наполнял кипятком свой огромный чайник. Хирург-академик гулял по перрону вдоль поезда, наслаждаясь тем, что никто его здесь не знает и он может ходить без пиджака и без галстука, в подтяжках.
В Зволинске к скорому номер двенадцать всегда прицеплялся дополнительный вагон. Михаил подал этот вагон к хвосту поезда и опять отошел со своим паровозом в темноту, на свободный путь. Он не видел, как садились люди в этот вагон, не видел, как вошла вместе со всеми Клавдия. «Завтра буду возвращаться с дежурства, зайду к ней домой и оставлю записку, чтобы ждала меня после работы…» На этом он порешил и успокоился.
– Михаил! – позвал его знакомый голос.
У подножки паровоза стоял, посапывая трубкой, Вальде.
– Михаил, я хотел поговорить с вами.
Вальде поднялся в будку, поморщился и брезгливо, двумя пальцами, откинул кожаное сиденье.
– Это не паровоз, это керосинка у плохая хозяйка. Как вы думаете, я не испачкаю брюки?
Михаил вытер сиденье паклей и бросил ее в топку. Пакля вспыхнула на лету.
– Я жду, – сказал Вальде.
Михаил не понял.
– Чего?
– Вы должны все рассказать мне.
Михаил молчал.
– Вы должны рассказать! – повторил Вальде с силой. – Вы нарушали дисциплину на транспорт, вы получали взыскание, а я ваш машинист, и я имею ответственность. Мне было очень стыдно подавать рапорт на свой помощник. Я давно следил, вы много дней были… вот это… как это? Задумчивость, да! И я не один раз спросил, и вы не хотели сказать. Вы помните?
– Помню.
– Вы должны сказать теперь. Я имею ответственность за свой помощник. Я пойду на партком, и секретарь мне скажет: «Вальде, ты есть плохой учитель для молодежь, ты есть плохой коммунист!»
Он вдруг рассердился, повысил голос:
– Я не хочу, Михаил, чтобы мой помощник ездил на такой позорный керосинка! Я хочу, чтобы он ездил на хороший, настоящий машина!
Михаил молчал. Вальде снова набил свою трубку.
– Вы напрасно надеетесь, что я уйду. Я есть терпеливый человек, и я могу долго ждать.
– Дело простое, товарищ Вальде. Я сорвался… – Останавливаясь, откашливаясь, преодолевая стыд, Михаил трудным, хрипловатым голосом начал рассказывать историю своих крушений и срывов.
Катульский-Гребнев-Липардин поджидал Чижова на скамейке в чахлом привокзальном скверике. Сгорбившись, Катульский курил папиросу за папиросой. Он волновался – это было самое крупное дело в его богатой практике. Когда поезд загудел и тронулся, Катульский настороженно приподнял голову и не опускал, пока не затих в отдалении, за семафором в степи, гул колес.
Подошел Чижов, внешне спокойный – только лицо совсем серое. И блестели глаза.
– Готово? – спросил Катульский.
– Готово. Задний оборвется…
– Тормоза?
– Все сделано. Тормоза не действуют.
– Один вагон, – задумчиво сказал Катульский. – Маловато, конечно. Если бы три-четыре вагона…
– Нельзя. Этот вагон прицепляется здесь. Я его приготовил заранее.
– Ну что же… Один вагон все-таки лучше, чем ничего. И, видимо, будет эффектно… Он пролетит мимо станции…
– Идемте, – перебил Чижов. Ему не стоялось на месте. Его тянуло в темноту, подальше от людей.
– Нет, я подожду, – сказал Катульский. – Мне хочется посмотреть. Я любитель эффектных зрелищ.
Он остался на скамейке. Чижов исчез. Разговаривая, они не заметили, что какой-то старик в кожаном помятом картузе, в очках, обвязанных веревочкой, пристально смотрел на них через ограду сквера.
Петр Степанович узнал Катульского, узнал его сухое, жесткое лицо, выпяченный подбородок. В душе Петра Степановича всколыхнулась стародавняя лютость на всех мошенников, воров, вредителей и негодяев. Но он был осторожен. Он обошел Катульского сторонкой, а затем бегом кинулся на станцию к дежурному сержанту.
Сержант вполголоса беседовал с каким-то человеком в штатском. Они выслушали Петра Степановича, переглянулись, встали разом как по команде.
Через четверть часа Катульский-Гребнев-Липардин, опустив на глаза серые морщинистые веки, сидел за столом перед сержантом. Человек в штатском внимательно наблюдал, стоя у зарешеченного окна.
Все было ясно Катульскому: выхода нет, на этот раз он определенно попался. Он молчал. Он еще раз, как опытный игрок, проанализировал положение, и пальцы его – хищные, горбатые – задрожали на зеленом сукне стола.
Человек в штатском сказал ровным, глуховатым голосом, без интонаций:
– Вы Катульский. Задание вы получили от Ландышева. Сознавайтесь. Нам все известно.
Катульский метнул на него мгновенный злобный взгляд. И сейчас же веки его снова опустились на руку. За окном маячила тень торжествующего Петра Степановича. И вдруг Катульский засмеялся – сначала тихонько, потом громче, на всю комнату резким, скрипучим смехом. Плечи его затряслись. Сержант беспокойно взглянул на человека в штатском. Тот подошел к столу.
– Бросьте, Катульский. Давайте поговорим всерьез.
Он подождал немного и добавил:
– Я полагал, что у вас нервы крепче.
– На свои нервы я пожаловаться не могу!
Катульский откинулся на стуле и наглым, шикарным жестом протянул портсигар. Человек в штатском отказался. Катульский не спеша закурил. Все было для него ясно, вплоть до приговора, терять нечего. Человек в штатском спокойно и внимательно смотрел на него стальными, немного выпуклыми глазами. Катульский опять засмеялся и любезно предупредил человека в штатском:
– Нет, это не истерика, не беспокойтесь. Катульский-Гребнев-Липардин смеется потому, что знает больше, чем вы. Он смеется над вашей самоуверенностью. Вам все известно – сказали вы!..
Смех его оборвался, лицо перекосилось. Сержант быстро придвинул к нему стакан с водой. Катульский дышал тяжело.
– Нет! – сказал он. – Вам известно не все! Через десять или через пятнадцать минут вам будет все известно, а сейчас еще не все! Вы понимаете: еще не все! За Катульского, за такую личность, нужно платить дорого. И вы заплатите через десять минут!
Он отвернулся. Человек в штатском на всякий случай спросил:
– Может быть, скажете? Сознаетесь?..
Катульский молчал. Его увели в камеру. Оставшись один, он долго стоял, прижав лоб к холодной стене. Да, нервы у этой гадины были крепкие! Быстрыми шагами он подошел к двери, окованной железом, и прильнул вслушиваясь. Все было тихо на станции. «Неужели этот кисляй надул?» Катульский ударил кулаком в стену, забегал по камере из угла в угол, опять прильнул к двери. И опять ничего не услышал.
– Шкура! Надул! Проклятая шкура! – сказал он хрипло. Едкие слезы, впервые за много лет, выступили у него на глазах, обожгли щеки. Изнемогая, он в медленной, мучительной судороге закинул голову, подставив электрическому свету белое лицо с закрытыми глазами. – Оборвись! – тихо сказал он. – Оборвись!
А вагон, к которому обращал он свои мольбы, уходил, покачиваясь и полязгивая, километр за километром – все дальше от Зволинска. И все тяжелее становилось на душе у Клавдии. Куда она ехала? Зачем? Что впереди? Она забилась в угол и сидела тихонько, опершись локтем на свой чемодан. В вагоне шла обычная поездная жизнь – играли в шашки, пили чай, какой-то старичок в длинном парусиновом балахоне и в порыжелом котелке, большой любитель наводить порядки, ежеминутно терзал проводника:
– Проводник, почему у тебя вагон неметеный под лавками?
– Проводник, почему у тебя лампочка в тамбуре не горит?
Но скоро старичок успокоился, залез, кряхтя, на верхнюю полку и сдержанно урчал оттуда, из темноты, когда задевали дверью его торчащие ноги.
На седьмом километре, немного успокоившись, Клавдия почувствовала какую-то неуверенность в правильности своего поступка, на девятом эта неуверенность перешла в сожаление, а на одиннадцатом километре Клавдия уже определенно знала, что уезжать ей не следовало.
Она все передумала наново. События последних месяцев проходили перед ней, освещенные непривычным светом с какой-то другой, неожиданной стороны. И прояснялось многое, затемненное до сих пор. Так бывает с людьми, когда в полчаса они вдруг находят правильное решение, ускользавшее от них много лет, и, сокрушаясь, удивляются своим минувшим заблуждениям. Это прояснение медленно подготовляется где-то в глубинах души, чтобы потом, при удобном случае, проявиться полностью, сразу. Отъезд как раз и был для Клавдии таким случаем. Она вспомнила сегодняшнюю вспышку в цехе и покраснела при мысли, что грубо и незаслуженно обидела ребят, желавших ей только добра. Она вспомнила депо, станок, работу, сад, клуб, Марусю, Женьку, Степу Карнаухова… И она так легко могла все бросить? Глаза ее расширились, и она изумленно, словно бы просыпаясь, обвела взглядом тесное купе. Почему она здесь, а не дома? Да, это вагон; стучат колеса, проплывают за темными окнами тускло освещенные путевые будки; да, она едет куда-то… Она вскочила. Надо возвращаться, немедленно возвращаться с первой же остановки! Хорошо, что никто не знает об ее отъезде, никто не видел… Далеко ли еще до остановки? Она открыла окно, высунулась и не увидела впереди огней – было еще далеко.
Поезд замедлил ход; колеса под вагоном стучали раздельнее, все сцепы поезда натянулись, буфера разошлись и терлись больше друг о друга. Начался подъем, девятнадцатый километр.
– Значит, вы хотели написать киносценарий? – спросил Вальде.
– Да, – ответил Михаил. – Я написал. Но плохо.
– А раньше вы никогда не писали киносценарий?
– Нет, не писал.
– Почему же вы думали, что у вас выйдет хорошо? Это есть неосторожность, Михаил, и это есть ложный… вот это… самоуверенность, да… Я не один раз говорил вам: на подъем надо ходить ровным ходом, а вы пробовали дергать… Вы понимаете? Хороший машинист сначала нагонит в котел достаточного пара, а потом едет на подъем. У вас не хватило паров, Михаил.
– Да, не хватило паров.
– И еще один вопрос: почему вы сразу же не пошли к своя девушка после этой глупой история на вечеринке?.. Вы молчите… Михаил, вы рискуете потерять женщина, которую любите, потерять без всякой борьба… Это есть большой грех и позор для мужчины!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Она измучилась у станка. Теперь ей достаточно было любого, самого пустякового повода, чтобы взорваться. Она едва дождалась перерыва на завтрак. И случилось во время перерыва так, что именно Женька, который больше всех жалел Клавдию и больше всех старался ей угодить, – именно Женька добавил последний градус к ее накалу и вызвал взрыв. Он услужливо, но молча (даже в этом не погрешил он против Леночкиных наставлений) принес Клавдии чаю, покопался в карманах и великодушно положил перед ней конфету «Мишка» – единственную оставшуюся у него. Клавдия вдруг побелела, переменилась в лице и вышла без единого слова. Она не вернулась больше в цех. Заведующему оставила записку, что нездорова, работать сегодня не может. После ее ухода наступила недоуменная тишина. Конфета лежала неразвернутая.
Леночка накинулась на Женьку – вечно суется, когда не просят! Он, растерянно моргая, отошел и горестным шепотом сказал товарищу:
– Женщина есть существо совсем непонятное. Надо от них подальше на всякий случай…
До вечера Клавдия никуда не выходила из дому, ждала Михаила. Он не пришел. «Ну что же, так и должно быть!» – с холодным ожесточением подумала Клавдия. Она решила покинуть Зволинск, решила начать жизнь сызнова и счастье свое искать в другом месте. Наивная и неразумная надежда, как будто можно где-то найти готовое счастье, не создавая его в себе! Куда бы ни поехала Клавдия, всюду ее сопровождала бы та же самая Клавдия. Скрываться от себя самой – бессмысленное занятие! Она хотела бегством избавиться от чужих недостатков, в то время как ей нужно было избавиться от своих.
Она присела к столу, думая написать письмо Михаилу, но через минуту встала, не написав ничего. Она прислушалась – в сенях возилась хозяйка. Тогда Клавдия опустила свой чемодан за окно, в сырую траву палисадника. Прощальным взглядом окинула она комнату – зеркало, открытки и бумажные веера на стенах. Хозяйке она сказала, что идет ночевать к подруге.
Луна была на ущербе, светила тускло. Клавдия шла теневой стороной. Окна большого трехэтажного дома светились мягким, затаенным в абажурах светом – розовым, голубым, зеленым. Клавдия задержалась на полминуты у знакомой скамейки, но ни одно из окон не погасло. С вокзала понеслись частые звонки, завершенные двумя раздельными – выход скорому номер двенадцать. Клавдия пошла через пути на вокзал, встала в очередь за билетом.
Дежурство у Михаила начиналось в половине одиннадцатого, но он вышел из дому раньше, рассчитывая завернуть по дороге к Клавдии. Он целый день готовился к разговору с ней, но весь его заряд пропал впустую. Он постоял несколько минут в нерешительности перед темным окном. Наверное, ушла к подругам… Придется отложить разговор до завтра.
Он хотел сказать Клавдии, что он не какой-нибудь там обыватель или мещанин с паршивой мелкой душонкой, что он советский, свой парень и ей следовало бы понять это давно. Хотел упрекнуть ее за недоверие, за то, что она сразу же не пришла к нему искать защиты, хотел предупредить по-честному, что на первых порах, пока они оба не привыкнут, возможны мелкие промахи с его стороны: какое-нибудь слово невпопад – она не должна обижаться.
Он много думал ночью под шум и плеск ливня и днем на реке. До сих пор он видел в Клавдии девочку, в себе – мальчишку, все было как-то несерьезно. И вдруг неожиданно увидел ее взрослой женщиной и самого себя увидел взрослым. Это требовало серьезных размышлений. Он много думал и обрадовался, когда понял, что события на вечеринке не отдалили его от Клавдии, наоборот – приблизили, что в его душе нет иных чувств, кроме любви к ней, уважения, мужественного сочувствия и желания помочь. Было в нем, пожалуй, еще некоторое любопытство к ее прошлому (интересно все-таки послушать о приключениях), но он мудро решил не расспрашивать: придет время, Клавдия расскажет сама, и это будет знак, что она поверила в него до конца.
На реке, где никого не было, только земля, вода, камыши и деревья и где он не смог бы солгать, он спросил себя: может быть, возвращается к ней больше из жалости, чем из любви? Покраснев, горячо сказал себе: «Нет!» Он спросил себя: искренне ли считает Клавдию такой же хорошей и чистой, как раньше? – и твердо, не кривя душой, ответил: «Да!» И тогда понял, что зря тратил время, придумывая разные особые подходы, что имеет полное право идти к ней смело, с открытым лицом и разговаривать без хитростей, напрямик. Ему стало очень легко и радостно, душа словно бы засветилась в нем. Он чувствовал в себе какую-то невыразимую полноту, прозрачность и не шевелился, боясь спугнуть это странное очарование духа. Он сидел на берегу и улыбался реке – она спокойно, широко и полно несла свои воды, чистая, прозрачная до самого дна, до белых камешков и беззвучно колеблемых трав. Он лег на теплую землю, глаза его потонули в прохладной влажной синеве. Он замер, созерцая сквозную бездну, полную безмолвия и покоя…
И об этом он хотел рассказать Клавдии – как лежал на берегу один и был в эти часы одиночества ближе к ней, чем когда-либо раньше. И она вот ушла куда-то… Очень досадно!
До начала дежурства оставалось еще около получаса. Михаил нарочно выбрал самый длинный путь – в обход конторы и водокачки. По дороге он мысленно разговаривал с Клавдией, этот же мысленный разговор продолжал на паровозе.
На станцию с грохотом ворвался скорый номер двенадцать. Поездная толпа, полуодетая, шумная, торопливая, вооруженная чайниками, затопила перрон. Все кричали, смеялись чему-то, радовались бездумно, как это всегда бывает в дороге. Широколицый лейтенант в расстегнутой гимнастерке стоял, приплясывая от нетерпения, в очереди у лотка с грушами и обменивался веселыми сигналами с зеленоглазой девушкой, которая, вероятно, сказала все-таки ему свой адрес. Колхозный дед, чемпион игры в подкидного дурака, сосредоточенно, не обращая внимания на крики, толчки и ругань, наполнял кипятком свой огромный чайник. Хирург-академик гулял по перрону вдоль поезда, наслаждаясь тем, что никто его здесь не знает и он может ходить без пиджака и без галстука, в подтяжках.
В Зволинске к скорому номер двенадцать всегда прицеплялся дополнительный вагон. Михаил подал этот вагон к хвосту поезда и опять отошел со своим паровозом в темноту, на свободный путь. Он не видел, как садились люди в этот вагон, не видел, как вошла вместе со всеми Клавдия. «Завтра буду возвращаться с дежурства, зайду к ней домой и оставлю записку, чтобы ждала меня после работы…» На этом он порешил и успокоился.
– Михаил! – позвал его знакомый голос.
У подножки паровоза стоял, посапывая трубкой, Вальде.
– Михаил, я хотел поговорить с вами.
Вальде поднялся в будку, поморщился и брезгливо, двумя пальцами, откинул кожаное сиденье.
– Это не паровоз, это керосинка у плохая хозяйка. Как вы думаете, я не испачкаю брюки?
Михаил вытер сиденье паклей и бросил ее в топку. Пакля вспыхнула на лету.
– Я жду, – сказал Вальде.
Михаил не понял.
– Чего?
– Вы должны все рассказать мне.
Михаил молчал.
– Вы должны рассказать! – повторил Вальде с силой. – Вы нарушали дисциплину на транспорт, вы получали взыскание, а я ваш машинист, и я имею ответственность. Мне было очень стыдно подавать рапорт на свой помощник. Я давно следил, вы много дней были… вот это… как это? Задумчивость, да! И я не один раз спросил, и вы не хотели сказать. Вы помните?
– Помню.
– Вы должны сказать теперь. Я имею ответственность за свой помощник. Я пойду на партком, и секретарь мне скажет: «Вальде, ты есть плохой учитель для молодежь, ты есть плохой коммунист!»
Он вдруг рассердился, повысил голос:
– Я не хочу, Михаил, чтобы мой помощник ездил на такой позорный керосинка! Я хочу, чтобы он ездил на хороший, настоящий машина!
Михаил молчал. Вальде снова набил свою трубку.
– Вы напрасно надеетесь, что я уйду. Я есть терпеливый человек, и я могу долго ждать.
– Дело простое, товарищ Вальде. Я сорвался… – Останавливаясь, откашливаясь, преодолевая стыд, Михаил трудным, хрипловатым голосом начал рассказывать историю своих крушений и срывов.
Катульский-Гребнев-Липардин поджидал Чижова на скамейке в чахлом привокзальном скверике. Сгорбившись, Катульский курил папиросу за папиросой. Он волновался – это было самое крупное дело в его богатой практике. Когда поезд загудел и тронулся, Катульский настороженно приподнял голову и не опускал, пока не затих в отдалении, за семафором в степи, гул колес.
Подошел Чижов, внешне спокойный – только лицо совсем серое. И блестели глаза.
– Готово? – спросил Катульский.
– Готово. Задний оборвется…
– Тормоза?
– Все сделано. Тормоза не действуют.
– Один вагон, – задумчиво сказал Катульский. – Маловато, конечно. Если бы три-четыре вагона…
– Нельзя. Этот вагон прицепляется здесь. Я его приготовил заранее.
– Ну что же… Один вагон все-таки лучше, чем ничего. И, видимо, будет эффектно… Он пролетит мимо станции…
– Идемте, – перебил Чижов. Ему не стоялось на месте. Его тянуло в темноту, подальше от людей.
– Нет, я подожду, – сказал Катульский. – Мне хочется посмотреть. Я любитель эффектных зрелищ.
Он остался на скамейке. Чижов исчез. Разговаривая, они не заметили, что какой-то старик в кожаном помятом картузе, в очках, обвязанных веревочкой, пристально смотрел на них через ограду сквера.
Петр Степанович узнал Катульского, узнал его сухое, жесткое лицо, выпяченный подбородок. В душе Петра Степановича всколыхнулась стародавняя лютость на всех мошенников, воров, вредителей и негодяев. Но он был осторожен. Он обошел Катульского сторонкой, а затем бегом кинулся на станцию к дежурному сержанту.
Сержант вполголоса беседовал с каким-то человеком в штатском. Они выслушали Петра Степановича, переглянулись, встали разом как по команде.
Через четверть часа Катульский-Гребнев-Липардин, опустив на глаза серые морщинистые веки, сидел за столом перед сержантом. Человек в штатском внимательно наблюдал, стоя у зарешеченного окна.
Все было ясно Катульскому: выхода нет, на этот раз он определенно попался. Он молчал. Он еще раз, как опытный игрок, проанализировал положение, и пальцы его – хищные, горбатые – задрожали на зеленом сукне стола.
Человек в штатском сказал ровным, глуховатым голосом, без интонаций:
– Вы Катульский. Задание вы получили от Ландышева. Сознавайтесь. Нам все известно.
Катульский метнул на него мгновенный злобный взгляд. И сейчас же веки его снова опустились на руку. За окном маячила тень торжествующего Петра Степановича. И вдруг Катульский засмеялся – сначала тихонько, потом громче, на всю комнату резким, скрипучим смехом. Плечи его затряслись. Сержант беспокойно взглянул на человека в штатском. Тот подошел к столу.
– Бросьте, Катульский. Давайте поговорим всерьез.
Он подождал немного и добавил:
– Я полагал, что у вас нервы крепче.
– На свои нервы я пожаловаться не могу!
Катульский откинулся на стуле и наглым, шикарным жестом протянул портсигар. Человек в штатском отказался. Катульский не спеша закурил. Все было для него ясно, вплоть до приговора, терять нечего. Человек в штатском спокойно и внимательно смотрел на него стальными, немного выпуклыми глазами. Катульский опять засмеялся и любезно предупредил человека в штатском:
– Нет, это не истерика, не беспокойтесь. Катульский-Гребнев-Липардин смеется потому, что знает больше, чем вы. Он смеется над вашей самоуверенностью. Вам все известно – сказали вы!..
Смех его оборвался, лицо перекосилось. Сержант быстро придвинул к нему стакан с водой. Катульский дышал тяжело.
– Нет! – сказал он. – Вам известно не все! Через десять или через пятнадцать минут вам будет все известно, а сейчас еще не все! Вы понимаете: еще не все! За Катульского, за такую личность, нужно платить дорого. И вы заплатите через десять минут!
Он отвернулся. Человек в штатском на всякий случай спросил:
– Может быть, скажете? Сознаетесь?..
Катульский молчал. Его увели в камеру. Оставшись один, он долго стоял, прижав лоб к холодной стене. Да, нервы у этой гадины были крепкие! Быстрыми шагами он подошел к двери, окованной железом, и прильнул вслушиваясь. Все было тихо на станции. «Неужели этот кисляй надул?» Катульский ударил кулаком в стену, забегал по камере из угла в угол, опять прильнул к двери. И опять ничего не услышал.
– Шкура! Надул! Проклятая шкура! – сказал он хрипло. Едкие слезы, впервые за много лет, выступили у него на глазах, обожгли щеки. Изнемогая, он в медленной, мучительной судороге закинул голову, подставив электрическому свету белое лицо с закрытыми глазами. – Оборвись! – тихо сказал он. – Оборвись!
А вагон, к которому обращал он свои мольбы, уходил, покачиваясь и полязгивая, километр за километром – все дальше от Зволинска. И все тяжелее становилось на душе у Клавдии. Куда она ехала? Зачем? Что впереди? Она забилась в угол и сидела тихонько, опершись локтем на свой чемодан. В вагоне шла обычная поездная жизнь – играли в шашки, пили чай, какой-то старичок в длинном парусиновом балахоне и в порыжелом котелке, большой любитель наводить порядки, ежеминутно терзал проводника:
– Проводник, почему у тебя вагон неметеный под лавками?
– Проводник, почему у тебя лампочка в тамбуре не горит?
Но скоро старичок успокоился, залез, кряхтя, на верхнюю полку и сдержанно урчал оттуда, из темноты, когда задевали дверью его торчащие ноги.
На седьмом километре, немного успокоившись, Клавдия почувствовала какую-то неуверенность в правильности своего поступка, на девятом эта неуверенность перешла в сожаление, а на одиннадцатом километре Клавдия уже определенно знала, что уезжать ей не следовало.
Она все передумала наново. События последних месяцев проходили перед ней, освещенные непривычным светом с какой-то другой, неожиданной стороны. И прояснялось многое, затемненное до сих пор. Так бывает с людьми, когда в полчаса они вдруг находят правильное решение, ускользавшее от них много лет, и, сокрушаясь, удивляются своим минувшим заблуждениям. Это прояснение медленно подготовляется где-то в глубинах души, чтобы потом, при удобном случае, проявиться полностью, сразу. Отъезд как раз и был для Клавдии таким случаем. Она вспомнила сегодняшнюю вспышку в цехе и покраснела при мысли, что грубо и незаслуженно обидела ребят, желавших ей только добра. Она вспомнила депо, станок, работу, сад, клуб, Марусю, Женьку, Степу Карнаухова… И она так легко могла все бросить? Глаза ее расширились, и она изумленно, словно бы просыпаясь, обвела взглядом тесное купе. Почему она здесь, а не дома? Да, это вагон; стучат колеса, проплывают за темными окнами тускло освещенные путевые будки; да, она едет куда-то… Она вскочила. Надо возвращаться, немедленно возвращаться с первой же остановки! Хорошо, что никто не знает об ее отъезде, никто не видел… Далеко ли еще до остановки? Она открыла окно, высунулась и не увидела впереди огней – было еще далеко.
Поезд замедлил ход; колеса под вагоном стучали раздельнее, все сцепы поезда натянулись, буфера разошлись и терлись больше друг о друга. Начался подъем, девятнадцатый километр.
– Значит, вы хотели написать киносценарий? – спросил Вальде.
– Да, – ответил Михаил. – Я написал. Но плохо.
– А раньше вы никогда не писали киносценарий?
– Нет, не писал.
– Почему же вы думали, что у вас выйдет хорошо? Это есть неосторожность, Михаил, и это есть ложный… вот это… самоуверенность, да… Я не один раз говорил вам: на подъем надо ходить ровным ходом, а вы пробовали дергать… Вы понимаете? Хороший машинист сначала нагонит в котел достаточного пара, а потом едет на подъем. У вас не хватило паров, Михаил.
– Да, не хватило паров.
– И еще один вопрос: почему вы сразу же не пошли к своя девушка после этой глупой история на вечеринке?.. Вы молчите… Михаил, вы рискуете потерять женщина, которую любите, потерять без всякой борьба… Это есть большой грех и позор для мужчины!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18