Вышло, конечно, так, что сидеть ему пришлось рядом с Клавдией, он за ней ухаживал: наливал вино, передавал тарелки. Она застенчиво благодарила. Он тайком смотрел на ее профиль, на легкие завитки золотых волос, она была, как всегда, прекрасна в его глазах. Задумавшись, он глубоко вздохнул, и она, не глядя, ответила ему таким же глубоким вздохом. Тогда Михаил вкрадчиво и виновато, словно бы невзначай, положил свою ладонь на ее обнаженную до локтя руку. Она притворилась, что не обратила внимания, начала разговор с подругой, соседкой по столу, но кончики ее ушей, выглядывающих из-под прически, порозовели, а потом порозовела и шея.
– Клава! – позвал Михаил. Она повернулась к нему. – Как ты жила все это время? Мы давно не виделись.
– Спасибо. Ничего. Как ты?
– У меня были неприятности.
– Да, я слышала что-то. Но теперь – хорошо? Теперь наладилось?
– Теперь… – Он задержался на этом слове. – Да, теперь хорошо («с тобой», – добавил он мысленно, и Клавдия поняла).
Остальные гости старались не смотреть на них. Это была напрасная предосторожность: Михаил и Клавдия все равно бы не заметили. Маруся подмигнула кому-то, и рюмки, стоявшие перед ними, наполнились, Маруся подмигнула еще, и блюдо с жареным гусем переехало с другого конца стола к ним. Степе Карнаухову ужасно хотелось что-то сказать, и он едва сдерживался. Веселые бесы так и прыгали у него в глазах. Но, может, нельзя – и он уткнулся в тарелку.
Женька первый вылез из-за стола и пошел к патефону. Он танцевать не умел и на вечеринках всегда управлял патефоном. Хоть и не радио, но все-таки похоже. Он завел патефон; с пластинки ударил барабан, литавры, взвыли скрипки – начался фокстрот, и девушки с шумом рассыпались от стола. Маруся заранее распределила пары; ребята мигом расхватали всех девушек. Клавдия осталась свободной для Михаила. Маруся присела в уголок, в мягкое глубокое кресло, очень довольная: все шло точно по задуманному плану, и она заранее торжествовала удачу. «Пойдет провожать, – думала она, – там уж они поговорят и помирятся на свободе». Так же думала Клавдия. «Он пойдет меня провожать и спросит, и я ему все расскажу. Я дура, надо было давно сказать». Женька, встряхивая рыжими вихрами, неутомимо и сосредоточенно крутил ручку патефона, перед креслом, в котором сидела, откинувшись в тень, Маруся, шли, однообразно чередуясь, пары, как звенья одной и той же бесконечной цепи. Когда Клавдия и Михаил поравнялись с кремом, Маруся ухватила обрывок фразы:
– Миша, честное слово – нет…
Круг повернулся, они опять поравнялись с креслом. Через литавры и скрипки, через шарканье ног до Маруси долетел голос Михаила:
– …не понимаю…
Клавдия потеряла ритм. Михаил заботливо помог ей, они пошли дальше.
В третий раз Маруся расслышала:
– …Совсем другое, Миша. Я тебе скажу. Подожди немного, я скажу…
– Перерыв! – распорядилась Маруся.
Гости расселись на стульях, на креслах, на диване, Михаил с Клавдией устроились на подоконнике. Им были слышны беспокойные и тревожные порывы ночного ветра по листве, надвигалась, расплывалась тяжелая мгла и гасила звезды. В густеющей темноте ныла телеграфная проволока. Ветер раскачивал электрический фонарь вдалеке, тушил его, зажигал снова, и в этом бесконечном мигании была какая-то смуглая тревога.
– Точно световые сигналы, – сказал Михаил. – Как у меня Иван Буре…
Он прикусил язык на полуслове. Клавдия зябко повела плечами. Глухо загудели под напором ветра деревья, застучали по крыше сучья. И скрипнула калитка. Ветром открыло ее, или пришел кто? Клавдия напряженно вглядывалась в темноту. В просвете между кустами она увидела темный силуэт и, раньше чем услышали шаги на террасе, уже знала, кто пришел и зачем. Она сжалась в комок на подоконнике, и живыми на ее лице остались только глаза – огромные, почерневшие, прикованные к двери.
Она не ошиблась – вошел Чижов. Его не приглашали, встретили недоуменным, недружелюбным молчанием.
– А где же хозяйка? – спросил он и, заметив Марусю в кресле, поклонился ей: – Привет!
– Здравствуйте, – сухо отозвалась она, перевела взгляд на Клавдию, потом на помрачневшего Михаила.
Чижов, кашлянув, прошел к свободному стулу. Леночка отвела Женьку в угол, и они зашептались. Видно было по жестам, что Леночка ругает Женьку и требует чего-то, а он оправдывается. Наконец Леночка проняла его, он, решительно и грозно расправив плечи, подошел к Чижову.
– Здравствуй, – сказал Чижов.
Женька нерешительно посмотрен на его руку, оглянулся на Леночку, но определенных указаний не получил.
– Здравствуй. Тебе здесь что нужно?
– Я сейчас уйду, – ответил Чижов. – Я не буду мешать. Я так просто зашел – вижу, огонек, музыка, вечеринка… Но некоторые здесь, конечно, понимают.
Клавдия сидела оцепенев. Она чувствовала на себе взгляд Михаила, полный прежнего недоверия и вражды. Михаил отошел, в такт его шагам задребезжал перед Клавдией стакан, надетый на бутылку с лимонадом.
Чижов вертелся на стуле, покашливал, посмеивался, старался держаться развязно и независимо. Там, на улице, в темноте, все казалось ему так просто: пришел, исполнил, ушел. Но здесь, когда недружелюбно и настороженно уперлись в него двадцать пар глаз, он оробел. Уж не зря ли он затеял всю историю? Не оберешься потом неприятностей. Еще наложат по шее. Может быть, лучше уйти?
Женька, томившийся под взглядом Леночки, напомнил:
– Пора!
– Что пора? – спросил Чижов.
Женька выразительно кивнул на дверь.
Чижов засуетился, язык его от волнения стал заплетаться, липнуть к зубам, руки затряслись, глаза забегали.
– А?.. Я вот сейчас… Сейчас… Я только хотел сказать…
Маруся подмигнула Степе Карнаухову. Мягко ступая в своих начищенных сапожках, Степа подошел к Чижову.
– Можно вас в другую комнату? На два слова…
Чижов испуганно дернулся в сторону.
– А? Что? – забормотал он. – Я сейчас… Сию минуту…
– Давайте выйдем, – настойчиво пригласил Степа и нагнулся, чтобы взять Чижова под руку, но Чижов боязливо покосился на него и отъехал в сторону вместе со стулом. «Накладут по шее! – в отчаянии подумал он. – Эх, зачем только связывался!»
Клавдия встретилась глазами с Михаилом, и он испугался ее лица. Она улыбнулась, губы ее растянулись, как белая резина. Он испугался ее улыбки. Маруся решительно встала с кресла.
– Уходите! – сказала она тихо, но грозно.
Чижов втянул голову глубоко в плечи.
– Сейчас же вон! – сказала Маруся тем же ровным, но грозным голосом.
Женька вдруг обозлился до того, что даже вспотел.
– Леночка, я стукну его по шее? – громко спросил он через всю комнату, и Чижов затрепетал, как осиновый лист, проклиная ту минуту, когда пришла ему в голову злосчастная мысль войти сюда.
Возможно, что Леночка ответила бы: «Дай ему хорошенько, Женя!» – и комната огласилась бы сочным звоном полновесной оплеухи, но Леночка ничего не успела сказать.
Клавдия резко крикнула:
– Говори! Ну!
Чижов вздрогнул. Клавдия сильно ударила кулаком в стену и шагнула вперед:
– Говори!
А куда уж было ему говорить – он только думал, чтобы выйти целым отсюда.
– Молчишь? – сказала Клавдия. – Эх ты, гадюка! Ну, так я сама скажу…
– Не надо, – прошептал синими губами Чижов. – Не надо, Клавочка. Я в шутку. Я уйду сейчас…
– Сиди! Ты меня четыре месяца мучил, теперь сиди! Дело очень простое! – Голос ее окреп и звучал твердо. – Четыре года назад я в Оренбурге трепалась по воровским шалманам. А потом была мне хорошая баня на канале. Воды там много – тысяч сорок народу обмылось. Теперь я чистая – у меня Почетная грамота и судимость снята совсем. Я этого не хотела говорить, и я имела право не говорить, раз судимости больше нет… Но вот пришлось!.. – Она бросила быстрый взгляд на Михаила.
Он остолбенел, пораженный ее словами, рот его был наивно приоткрыт, точно ему показывали какой-то невероятный фокус. Она усмехнулась злой и едкой усмешкой.
– Если кто побрезгует, я тоже просить не буду. Земля широкая – разойдемся!
Она обвела всех внимательным взглядом и вышла. Первым опомнился Карнаухов, протянул:
– Да-а…
Все переглянулись. Чижов выскользнул за дверь. Женька посмотрел ему вслед с сожалением. И вдруг молчание прервалось взволнованным гулом многих голосов, все сбились в одну кучу, только Михаил остался в стороне. Постоял, постоял и вышел. Его не останавливали.
– Вот тебе и Чижов! – сказал Степа.
– Какой подлец, – изумленно протянула Леночка, и вдруг слезы брызнули у нее из глаз. Она спрятала лицо в ладони. – Женя, – сказала она, рыдая и всхлипывая, – Женя, я тебя прошу – дай ему хорошенько!
Женьку не надо было просить два раза. Он вылетел на улицу. Он мчался в темноте, отдуваясь и сопя. Догнал Чижова, схватил за руку.
– Что? Что? – заверещал Чижов, вырываясь.
Женька подтащил его к забору.
– Помогите! – тонко закричал Чижов.
– Держись! – предупредил Женька.
Чижов, дрожа, поднял локоть, чтобы загородиться, но Женькин мосластый кулак опередил его. В глазах Чижова сверкнула белая ослепительная молния, и он медленно повалился, шурша по забору спиной.
Он сидел на земле и глухо мычал. Женька наставительно сказал ему:
– Вот! Не надо быть подлецом. Надо быть человеком, а не скотиной.
Он растаял в темноте, но по ветру шаги его слышались Чижову еще долго через звон и гудение в ушах.
– Сволочь! – сказал Чижов. – В самое ухо бьет. Мог барабанную перепонку испортить. Никакого понятия. Дикари!..
Вернувшись, Женька застал целое совещание. Роль председателя взяла на себя Маруся и звенела ложечкой в стакане, когда все принимались говорить сразу.
– Дал! – громко объявил Женька, подсев к Леночке.
Глаза у нее были красные и немного припухли. Женька сбегал в сени, принес в запотевшем стакане холодную воду и заботливо поставил перед ней. Она благодарно улыбнулась ему.
– Женя, ты меня проводишь? – Он расцвел.
Начал говорить Степа Карнаухов. Слушали внимательно, и никто не смеялся. Степа отговаривал Марусю, которая хотела прямо сейчас же идти успокаивать Клавдию. Туда Мишка пошел. Он ее лучше всех успокоит. А вот завтра, когда она придет на работу, нужен к ней, понятное дело, подход.
На том и порешили, что завтра на работе подруги должны успокоить Клавдию. «Ничего, мол, не случилось особенного. Подумаешь! Пойдем там в кино или в сад». А ребята чтобы не совались с разговорами.
Ночная гроза надвигалась медленно и тяжело. Сдержанно погрохатывал и погромыхивал, приближаясь, гром, все чаще полыхали зарницы. Захватывая полнеба, они освещали бледно-металлическим светом черные лохмотья и седые мутные клубы туч. Ветер улегся, все оцепенело, воздух стал гуще, придавленный угрюмой темнотой.
Чижов стоял у окна, готовый каждую минуту закрыть его. Прошумел ветер – тревожно и затаенно, как тяжкий вздох истомленной земли. Окно качнулось, жалобно скрипнуло на крючке. Все опять затихло, даже гром молчал. Это оцепенение казалось бесконечным. Но вот в лицо Чижову повеяло свежим холодом, дождем, сырой пылью; загудело в деревьях, загремело оторванным листом железа на крыше – и налетел со свистом, визгом и воем ураган, погнал мимо окна в летучем вздрагивающем свете молний листья, ветки, бумагу, пыль. Небо, словно распираемое изнутри, вдруг треснуло синим нестерпимым пламенем. В то же мгновение ударил яростный, жестокий ливень. Хрусткая крыша застонала и зазвенела. Трясущимися руками Чижов торопливо закрыл окно. Ливень глухо забарабанил по стеклам. Ветер набрасывался рывками, небо вспыхивало и грохотало, гром сотрясал ноющие стекла и отдавался в комнате. Чижов на всякий случай потушил электричество, чтобы не притянуло молнию. Деньги свои он вынул из печной отдушины, плотно завинтил дверцу печки. Он сел в угол подальше от окна. Деньги держал в руках.
С неба рухнул и раскатился страшный гром. Входная дверь загудела и затряслась. Второй удар – опять загудела и затряслась дверь, сорвалась вдруг с крючка, распахнулась – и слитный плеск ливня наполнил комнату. Чижов встал, чтобы закрыть дверь, и попятился в ужасе: страшное видение предстало ему в короткой вспышке синего огня. В дверях, растопырив руки, стояла какая-то фигура, вода струилась с одежды и волос, точно пришел утопленник за нечестивой душой. Чижов окаменел, вцепившись в свой сверток с деньгами.
– Зажгите свет! – раздался злой и резкий голос.
Дрожащей рукой Чижов нашарил выключатель и повернул.
Свершилось! Мрачные, давящие предчувствия Чижова сбылись: Катульский-Гребнев-Липардин, мокрый с головы до ног, стоял перед ним. Бледнея, Чижов бросил отчаянный взгляд на свое сокровище – на сверток с деньгами, начал засовывать его в карман, но сверток был слишком толстым и не влезал. Катульский направился к двухспальной кровати, стал раздеваться. Воспользовавшись минутой, Чижов вышел в переднюю, как будто бы для того, чтобы запереть дверь; мимоходом сунул сверток с деньгами в старый валенок. Вернулся в комнату.
– Дайте мне сухое белье, – сказал Катульский. – У вас есть какие-нибудь старые брюки? Дайте мне. И пиджак. Отлично. Теперь надо выжать и высушить вот это.
Он указал на свою мокрую одежду, что лежала на полу в луже. Пока он переодевался, Чижов выжимал над ведром его одежду, натягивал веревку, вешал сушить. Катульский потребовал что-нибудь на ноги, – пришлось дать ему валенки, а сверток с деньгами засунуть в кастрюлю и прикрыть бумагой.
Ливень затих, но ручьи еще хлюпали с крыши. Ветер густо и сыро зашумел по деревьям. Ливень промыл тучи, в промоинах мелькнули звезды. Катульский стоял у окна, курил. Чижов старался не глядеть на него. Что теперь будет? Он решил сказать Катульскому, что отправил деньги почтой родителям. Но Катульский потребует квитанцию! Чижов застонал сквозь стиснутые зубы.
– Вы что, нездоровы? – осведомился Катульский.
– Здоров, – пробормотал Чижов, не глядя.
Катульский подозрительно спросил:
– Вы, кажется, не очень рады моему возвращению?
– Нет… Почему же! Я очень рад…
– Вы как будто боитесь меня?
– Нет… Чего же вас бояться?.. Я не боюсь…
– В этой комнате произошли серьезные изменения, – продолжал Катульский. – Я не вижу гардероба, не вижу стульев. Я вижу под кроватью затянутые в ремни чемоданы и еще один чемодан наготове. Вы, кажется, собрались в дальнюю дорогу?
Катульский, подобрав ноги, устроился на кровати. Пружины звенели под ним, а когда он откинулся на подушку, затрещал по всем швам узкий ему в плечах пиджак Чижова.
– Имею до вас небольшой разговор на пару слов, как говорят в Одессе.
«Деньги спросит, – трепетал Чижов, похрустывая пальцами. – Все равно не отдам!»
– Двигайтесь ближе, – сказал Катульский. – Дверь заперта? Закройте на всякий случай вторую раму окна. Наш разговор требует конфиденции.
Разговор действительно требовал большой конфиденции. Но прежде чем изложить его суть, вернемся немного назад и посмотрим, где был и что делал Катульский-Гребнев-Липардин за три недели своего отсутствия.
Был он далеко, на Украине, где проживал его закадычный приятель – сильная личность, чуть ли не высшей категории, чем сам Катульский. У этого приятеля было не меньше полусотни одних только несгораемых касс, не считая ювелирных магазинов. Они вместе драпанули в свое время из лагерей. Проживал этот приятель под нежной фамилией Ландышев. Катульскому хотя и не без труда, но все же удалось найти его. Свидание было самое трогательное и закончилось в ресторане.
Приятель, по всем признакам, не стеснялся в средствах. Катульский спросил, где он нашел себе кормушку. «Служу», – хладнокровно ответил приятель. Катульский подавился куском от удивления. «Подожди удивляться, – сказал Ландышев. – Ты же знаешь меня не первый год». Опытным и тонким нюхом Катульский почуял, что Ландышев взялся за какие-то крупные дела.
Немного времени понадобилось им, чтобы договориться. Они знали друг друга насквозь. Разговор их вначале носил характер неопределенный. Происходил он дома у Ландышева – в очень маленькой и уютной холостяцкой квартире. «Вася, – сказал Ландышев, задумчиво потягивая папиросу, – я знаю твою установку в жизни. У нас с тобой одинаковая установка». – «Да», – подтвердил Катульский; пока что он соображал еще очень трудно. «Вася, нам с тобой при данном государственном строе все равно жизни нет. Правильно я говорю?» – «Правильно», – согласился Катульский: туман начал развеиваться перед ним. «Идея коммунизма нам с тобой неподходящая, верно я говорю?» – «Да, – вздохнул Катульский. – Совсем даже неподходящая». Была глухая ночь, третий час, на улице неистово фырчал грузовик и доносились ругательства шофера. «У нас с тобой совсем другие, Вася, идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Клава! – позвал Михаил. Она повернулась к нему. – Как ты жила все это время? Мы давно не виделись.
– Спасибо. Ничего. Как ты?
– У меня были неприятности.
– Да, я слышала что-то. Но теперь – хорошо? Теперь наладилось?
– Теперь… – Он задержался на этом слове. – Да, теперь хорошо («с тобой», – добавил он мысленно, и Клавдия поняла).
Остальные гости старались не смотреть на них. Это была напрасная предосторожность: Михаил и Клавдия все равно бы не заметили. Маруся подмигнула кому-то, и рюмки, стоявшие перед ними, наполнились, Маруся подмигнула еще, и блюдо с жареным гусем переехало с другого конца стола к ним. Степе Карнаухову ужасно хотелось что-то сказать, и он едва сдерживался. Веселые бесы так и прыгали у него в глазах. Но, может, нельзя – и он уткнулся в тарелку.
Женька первый вылез из-за стола и пошел к патефону. Он танцевать не умел и на вечеринках всегда управлял патефоном. Хоть и не радио, но все-таки похоже. Он завел патефон; с пластинки ударил барабан, литавры, взвыли скрипки – начался фокстрот, и девушки с шумом рассыпались от стола. Маруся заранее распределила пары; ребята мигом расхватали всех девушек. Клавдия осталась свободной для Михаила. Маруся присела в уголок, в мягкое глубокое кресло, очень довольная: все шло точно по задуманному плану, и она заранее торжествовала удачу. «Пойдет провожать, – думала она, – там уж они поговорят и помирятся на свободе». Так же думала Клавдия. «Он пойдет меня провожать и спросит, и я ему все расскажу. Я дура, надо было давно сказать». Женька, встряхивая рыжими вихрами, неутомимо и сосредоточенно крутил ручку патефона, перед креслом, в котором сидела, откинувшись в тень, Маруся, шли, однообразно чередуясь, пары, как звенья одной и той же бесконечной цепи. Когда Клавдия и Михаил поравнялись с кремом, Маруся ухватила обрывок фразы:
– Миша, честное слово – нет…
Круг повернулся, они опять поравнялись с креслом. Через литавры и скрипки, через шарканье ног до Маруси долетел голос Михаила:
– …не понимаю…
Клавдия потеряла ритм. Михаил заботливо помог ей, они пошли дальше.
В третий раз Маруся расслышала:
– …Совсем другое, Миша. Я тебе скажу. Подожди немного, я скажу…
– Перерыв! – распорядилась Маруся.
Гости расселись на стульях, на креслах, на диване, Михаил с Клавдией устроились на подоконнике. Им были слышны беспокойные и тревожные порывы ночного ветра по листве, надвигалась, расплывалась тяжелая мгла и гасила звезды. В густеющей темноте ныла телеграфная проволока. Ветер раскачивал электрический фонарь вдалеке, тушил его, зажигал снова, и в этом бесконечном мигании была какая-то смуглая тревога.
– Точно световые сигналы, – сказал Михаил. – Как у меня Иван Буре…
Он прикусил язык на полуслове. Клавдия зябко повела плечами. Глухо загудели под напором ветра деревья, застучали по крыше сучья. И скрипнула калитка. Ветром открыло ее, или пришел кто? Клавдия напряженно вглядывалась в темноту. В просвете между кустами она увидела темный силуэт и, раньше чем услышали шаги на террасе, уже знала, кто пришел и зачем. Она сжалась в комок на подоконнике, и живыми на ее лице остались только глаза – огромные, почерневшие, прикованные к двери.
Она не ошиблась – вошел Чижов. Его не приглашали, встретили недоуменным, недружелюбным молчанием.
– А где же хозяйка? – спросил он и, заметив Марусю в кресле, поклонился ей: – Привет!
– Здравствуйте, – сухо отозвалась она, перевела взгляд на Клавдию, потом на помрачневшего Михаила.
Чижов, кашлянув, прошел к свободному стулу. Леночка отвела Женьку в угол, и они зашептались. Видно было по жестам, что Леночка ругает Женьку и требует чего-то, а он оправдывается. Наконец Леночка проняла его, он, решительно и грозно расправив плечи, подошел к Чижову.
– Здравствуй, – сказал Чижов.
Женька нерешительно посмотрен на его руку, оглянулся на Леночку, но определенных указаний не получил.
– Здравствуй. Тебе здесь что нужно?
– Я сейчас уйду, – ответил Чижов. – Я не буду мешать. Я так просто зашел – вижу, огонек, музыка, вечеринка… Но некоторые здесь, конечно, понимают.
Клавдия сидела оцепенев. Она чувствовала на себе взгляд Михаила, полный прежнего недоверия и вражды. Михаил отошел, в такт его шагам задребезжал перед Клавдией стакан, надетый на бутылку с лимонадом.
Чижов вертелся на стуле, покашливал, посмеивался, старался держаться развязно и независимо. Там, на улице, в темноте, все казалось ему так просто: пришел, исполнил, ушел. Но здесь, когда недружелюбно и настороженно уперлись в него двадцать пар глаз, он оробел. Уж не зря ли он затеял всю историю? Не оберешься потом неприятностей. Еще наложат по шее. Может быть, лучше уйти?
Женька, томившийся под взглядом Леночки, напомнил:
– Пора!
– Что пора? – спросил Чижов.
Женька выразительно кивнул на дверь.
Чижов засуетился, язык его от волнения стал заплетаться, липнуть к зубам, руки затряслись, глаза забегали.
– А?.. Я вот сейчас… Сейчас… Я только хотел сказать…
Маруся подмигнула Степе Карнаухову. Мягко ступая в своих начищенных сапожках, Степа подошел к Чижову.
– Можно вас в другую комнату? На два слова…
Чижов испуганно дернулся в сторону.
– А? Что? – забормотал он. – Я сейчас… Сию минуту…
– Давайте выйдем, – настойчиво пригласил Степа и нагнулся, чтобы взять Чижова под руку, но Чижов боязливо покосился на него и отъехал в сторону вместе со стулом. «Накладут по шее! – в отчаянии подумал он. – Эх, зачем только связывался!»
Клавдия встретилась глазами с Михаилом, и он испугался ее лица. Она улыбнулась, губы ее растянулись, как белая резина. Он испугался ее улыбки. Маруся решительно встала с кресла.
– Уходите! – сказала она тихо, но грозно.
Чижов втянул голову глубоко в плечи.
– Сейчас же вон! – сказала Маруся тем же ровным, но грозным голосом.
Женька вдруг обозлился до того, что даже вспотел.
– Леночка, я стукну его по шее? – громко спросил он через всю комнату, и Чижов затрепетал, как осиновый лист, проклиная ту минуту, когда пришла ему в голову злосчастная мысль войти сюда.
Возможно, что Леночка ответила бы: «Дай ему хорошенько, Женя!» – и комната огласилась бы сочным звоном полновесной оплеухи, но Леночка ничего не успела сказать.
Клавдия резко крикнула:
– Говори! Ну!
Чижов вздрогнул. Клавдия сильно ударила кулаком в стену и шагнула вперед:
– Говори!
А куда уж было ему говорить – он только думал, чтобы выйти целым отсюда.
– Молчишь? – сказала Клавдия. – Эх ты, гадюка! Ну, так я сама скажу…
– Не надо, – прошептал синими губами Чижов. – Не надо, Клавочка. Я в шутку. Я уйду сейчас…
– Сиди! Ты меня четыре месяца мучил, теперь сиди! Дело очень простое! – Голос ее окреп и звучал твердо. – Четыре года назад я в Оренбурге трепалась по воровским шалманам. А потом была мне хорошая баня на канале. Воды там много – тысяч сорок народу обмылось. Теперь я чистая – у меня Почетная грамота и судимость снята совсем. Я этого не хотела говорить, и я имела право не говорить, раз судимости больше нет… Но вот пришлось!.. – Она бросила быстрый взгляд на Михаила.
Он остолбенел, пораженный ее словами, рот его был наивно приоткрыт, точно ему показывали какой-то невероятный фокус. Она усмехнулась злой и едкой усмешкой.
– Если кто побрезгует, я тоже просить не буду. Земля широкая – разойдемся!
Она обвела всех внимательным взглядом и вышла. Первым опомнился Карнаухов, протянул:
– Да-а…
Все переглянулись. Чижов выскользнул за дверь. Женька посмотрел ему вслед с сожалением. И вдруг молчание прервалось взволнованным гулом многих голосов, все сбились в одну кучу, только Михаил остался в стороне. Постоял, постоял и вышел. Его не останавливали.
– Вот тебе и Чижов! – сказал Степа.
– Какой подлец, – изумленно протянула Леночка, и вдруг слезы брызнули у нее из глаз. Она спрятала лицо в ладони. – Женя, – сказала она, рыдая и всхлипывая, – Женя, я тебя прошу – дай ему хорошенько!
Женьку не надо было просить два раза. Он вылетел на улицу. Он мчался в темноте, отдуваясь и сопя. Догнал Чижова, схватил за руку.
– Что? Что? – заверещал Чижов, вырываясь.
Женька подтащил его к забору.
– Помогите! – тонко закричал Чижов.
– Держись! – предупредил Женька.
Чижов, дрожа, поднял локоть, чтобы загородиться, но Женькин мосластый кулак опередил его. В глазах Чижова сверкнула белая ослепительная молния, и он медленно повалился, шурша по забору спиной.
Он сидел на земле и глухо мычал. Женька наставительно сказал ему:
– Вот! Не надо быть подлецом. Надо быть человеком, а не скотиной.
Он растаял в темноте, но по ветру шаги его слышались Чижову еще долго через звон и гудение в ушах.
– Сволочь! – сказал Чижов. – В самое ухо бьет. Мог барабанную перепонку испортить. Никакого понятия. Дикари!..
Вернувшись, Женька застал целое совещание. Роль председателя взяла на себя Маруся и звенела ложечкой в стакане, когда все принимались говорить сразу.
– Дал! – громко объявил Женька, подсев к Леночке.
Глаза у нее были красные и немного припухли. Женька сбегал в сени, принес в запотевшем стакане холодную воду и заботливо поставил перед ней. Она благодарно улыбнулась ему.
– Женя, ты меня проводишь? – Он расцвел.
Начал говорить Степа Карнаухов. Слушали внимательно, и никто не смеялся. Степа отговаривал Марусю, которая хотела прямо сейчас же идти успокаивать Клавдию. Туда Мишка пошел. Он ее лучше всех успокоит. А вот завтра, когда она придет на работу, нужен к ней, понятное дело, подход.
На том и порешили, что завтра на работе подруги должны успокоить Клавдию. «Ничего, мол, не случилось особенного. Подумаешь! Пойдем там в кино или в сад». А ребята чтобы не совались с разговорами.
Ночная гроза надвигалась медленно и тяжело. Сдержанно погрохатывал и погромыхивал, приближаясь, гром, все чаще полыхали зарницы. Захватывая полнеба, они освещали бледно-металлическим светом черные лохмотья и седые мутные клубы туч. Ветер улегся, все оцепенело, воздух стал гуще, придавленный угрюмой темнотой.
Чижов стоял у окна, готовый каждую минуту закрыть его. Прошумел ветер – тревожно и затаенно, как тяжкий вздох истомленной земли. Окно качнулось, жалобно скрипнуло на крючке. Все опять затихло, даже гром молчал. Это оцепенение казалось бесконечным. Но вот в лицо Чижову повеяло свежим холодом, дождем, сырой пылью; загудело в деревьях, загремело оторванным листом железа на крыше – и налетел со свистом, визгом и воем ураган, погнал мимо окна в летучем вздрагивающем свете молний листья, ветки, бумагу, пыль. Небо, словно распираемое изнутри, вдруг треснуло синим нестерпимым пламенем. В то же мгновение ударил яростный, жестокий ливень. Хрусткая крыша застонала и зазвенела. Трясущимися руками Чижов торопливо закрыл окно. Ливень глухо забарабанил по стеклам. Ветер набрасывался рывками, небо вспыхивало и грохотало, гром сотрясал ноющие стекла и отдавался в комнате. Чижов на всякий случай потушил электричество, чтобы не притянуло молнию. Деньги свои он вынул из печной отдушины, плотно завинтил дверцу печки. Он сел в угол подальше от окна. Деньги держал в руках.
С неба рухнул и раскатился страшный гром. Входная дверь загудела и затряслась. Второй удар – опять загудела и затряслась дверь, сорвалась вдруг с крючка, распахнулась – и слитный плеск ливня наполнил комнату. Чижов встал, чтобы закрыть дверь, и попятился в ужасе: страшное видение предстало ему в короткой вспышке синего огня. В дверях, растопырив руки, стояла какая-то фигура, вода струилась с одежды и волос, точно пришел утопленник за нечестивой душой. Чижов окаменел, вцепившись в свой сверток с деньгами.
– Зажгите свет! – раздался злой и резкий голос.
Дрожащей рукой Чижов нашарил выключатель и повернул.
Свершилось! Мрачные, давящие предчувствия Чижова сбылись: Катульский-Гребнев-Липардин, мокрый с головы до ног, стоял перед ним. Бледнея, Чижов бросил отчаянный взгляд на свое сокровище – на сверток с деньгами, начал засовывать его в карман, но сверток был слишком толстым и не влезал. Катульский направился к двухспальной кровати, стал раздеваться. Воспользовавшись минутой, Чижов вышел в переднюю, как будто бы для того, чтобы запереть дверь; мимоходом сунул сверток с деньгами в старый валенок. Вернулся в комнату.
– Дайте мне сухое белье, – сказал Катульский. – У вас есть какие-нибудь старые брюки? Дайте мне. И пиджак. Отлично. Теперь надо выжать и высушить вот это.
Он указал на свою мокрую одежду, что лежала на полу в луже. Пока он переодевался, Чижов выжимал над ведром его одежду, натягивал веревку, вешал сушить. Катульский потребовал что-нибудь на ноги, – пришлось дать ему валенки, а сверток с деньгами засунуть в кастрюлю и прикрыть бумагой.
Ливень затих, но ручьи еще хлюпали с крыши. Ветер густо и сыро зашумел по деревьям. Ливень промыл тучи, в промоинах мелькнули звезды. Катульский стоял у окна, курил. Чижов старался не глядеть на него. Что теперь будет? Он решил сказать Катульскому, что отправил деньги почтой родителям. Но Катульский потребует квитанцию! Чижов застонал сквозь стиснутые зубы.
– Вы что, нездоровы? – осведомился Катульский.
– Здоров, – пробормотал Чижов, не глядя.
Катульский подозрительно спросил:
– Вы, кажется, не очень рады моему возвращению?
– Нет… Почему же! Я очень рад…
– Вы как будто боитесь меня?
– Нет… Чего же вас бояться?.. Я не боюсь…
– В этой комнате произошли серьезные изменения, – продолжал Катульский. – Я не вижу гардероба, не вижу стульев. Я вижу под кроватью затянутые в ремни чемоданы и еще один чемодан наготове. Вы, кажется, собрались в дальнюю дорогу?
Катульский, подобрав ноги, устроился на кровати. Пружины звенели под ним, а когда он откинулся на подушку, затрещал по всем швам узкий ему в плечах пиджак Чижова.
– Имею до вас небольшой разговор на пару слов, как говорят в Одессе.
«Деньги спросит, – трепетал Чижов, похрустывая пальцами. – Все равно не отдам!»
– Двигайтесь ближе, – сказал Катульский. – Дверь заперта? Закройте на всякий случай вторую раму окна. Наш разговор требует конфиденции.
Разговор действительно требовал большой конфиденции. Но прежде чем изложить его суть, вернемся немного назад и посмотрим, где был и что делал Катульский-Гребнев-Липардин за три недели своего отсутствия.
Был он далеко, на Украине, где проживал его закадычный приятель – сильная личность, чуть ли не высшей категории, чем сам Катульский. У этого приятеля было не меньше полусотни одних только несгораемых касс, не считая ювелирных магазинов. Они вместе драпанули в свое время из лагерей. Проживал этот приятель под нежной фамилией Ландышев. Катульскому хотя и не без труда, но все же удалось найти его. Свидание было самое трогательное и закончилось в ресторане.
Приятель, по всем признакам, не стеснялся в средствах. Катульский спросил, где он нашел себе кормушку. «Служу», – хладнокровно ответил приятель. Катульский подавился куском от удивления. «Подожди удивляться, – сказал Ландышев. – Ты же знаешь меня не первый год». Опытным и тонким нюхом Катульский почуял, что Ландышев взялся за какие-то крупные дела.
Немного времени понадобилось им, чтобы договориться. Они знали друг друга насквозь. Разговор их вначале носил характер неопределенный. Происходил он дома у Ландышева – в очень маленькой и уютной холостяцкой квартире. «Вася, – сказал Ландышев, задумчиво потягивая папиросу, – я знаю твою установку в жизни. У нас с тобой одинаковая установка». – «Да», – подтвердил Катульский; пока что он соображал еще очень трудно. «Вася, нам с тобой при данном государственном строе все равно жизни нет. Правильно я говорю?» – «Правильно», – согласился Катульский: туман начал развеиваться перед ним. «Идея коммунизма нам с тобой неподходящая, верно я говорю?» – «Да, – вздохнул Катульский. – Совсем даже неподходящая». Была глухая ночь, третий час, на улице неистово фырчал грузовик и доносились ругательства шофера. «У нас с тобой совсем другие, Вася, идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18