Я тебя понял, наставник (они смеялись уже вдвоем). Но я тебе вот что скажу. Ты помнишь, как ты чинил мне предохранительный клапан? Помнишь?
– Нет. Позабыл что-то…
– Ты посылал меня на целая неделя на гауптвахта. Вспомнил?.. Я сидел там, кушал суп из гнилая вобла и думал. И я получал большая польза. Это был хороший ремонт для мой предохранительный клапан. Очень хороший ремонт. Ты посылал меня на гауптвахта за такой же проступок – я оставил паровоз…
– Во время боя, – добавил Петр Степанович.
– А сейчас? – спросил Вальде. – Ты разве не видишь, наставник? Сейчас идет очень большое сражение. Очень крупное сражение на транспорт. Ничего, наставник. Пусть Михаил пока сидит на маневрушке. Ты не беспокойся, я ему исправлю предохранительный клапан, и все будет очень хорошо.
– Жалко мне его, – признался Петр Степанович. – Сколько я помощников обучил – нет числа, а этот у меня последний. Я отслужился, Вальде… Сорок лет…
Он отодвинулся со своим креслом в тень, опять зашуршала бумага в его жестких пальцах, опять посыпался на пол табак.
– Я отслужился, – повторил он. – Отдежурил я нынче в последний раз. Вот, брат, какие дела! – Он хотел улыбнуться, но вдруг все лицо его дрогнуло и голос оборвался. Глубоко вздохнув, он решительно встал, протянув темную сухую руку. – Ну, прощай.
– Куда? – спросил Вальде. – Куда ты собрался, наставник? Зачем ты хочешь обижать меня? Нет, я не пущу тебя, наставник, мы должны выпить с тобой по этому случаю.
Он зажег верхний сильный свет, потом лампочку над диваном и еще одну лампочку. Комната осветилась ярко. Звеня посудой, Вальде достал из шкафа графин с оранжевой настойкой, достал множество всякой закуски.
– Почему ты раньше не сказал мне, наставник? Мы бы устроили тебе хорошие проводы в клубе. Впрочем, мы еще успеем устроить в клубе, сегодня мы устроим здесь, у меня. Я твой ученик, я это всегда помню, наставник. Снимай своя шапка, снимай свой пиджак и садись.
Он снял с головы Петра Степановича кожаный картуз.
– Да, наставник! Ты совсем уж белый… Совсем белый.
– Года, милый! – отвечал растроганный Петр Степанович. – Идут себе да идут. Им заднего хода никак уж не дашь, они все вперед, все к могиле.
Вальде стащил с него замасленный пиджак, придвинул кресло к столу. Старик растерялся, щурился, поминутно покашливал и трогал очки.
Вальде встал и поднял перед собою рюмку, наполненную до краев.
– Наставник! У тебя сегодня большой день. Ты сорок лет честно проработал на транспорт и других учил работать честно. Я твой ученик и никогда не забываю об этом и говорю тебе большое спасибо. Сколько народу обучил ты, наставник?
– Числа нет! – подхватил Петр Степанович, – Куда ни глянь, всюду мои сидят. В НКПС и то сидит Ванюшка Сухарев. Петро Усанов – инженером в управлении дороги. А уж по разным депо и не сосчитать, всех-то я небось и не вспомню.
Петр Степанович выпил, закусил; глаза его за очками блестели влажно.
Выпили по второй и по третьей. У Петра Степановича стало на душе легко, черные мысли исчезли. Он захмелел немного. Они без конца вспоминали свой славный бронепоезд «Гром», вспоминали бойцов.
В три часа ночи Вальде провожал Петра Степановича домой. Старика на поворотах тянуло к земле, но Вальде успевал ловко подхватывать его под руку. Время от времени Петр Степанович принимался кричать на всю улицу:
– Ваганов Семен Васильевич! В Сибири секретарь партийного райкома! Кто его обучал? Я! Звягинцев Коля на Ташкентской дороге начальник тяги. Мой ученик!
Они спустились по глинистому склону, исчезли в тени домов и заборов, но долго еще слышался на тихих и сонных улицах голос Петра Степановича:
– Михайлов Сергунька, в Москве служит в техническом институте! Я обучал!
10
Маруся была счастлива; поэтому ей хотелось, чтобы все кругом тоже были счастливы, особенно близкие. Клавдия огорчала ее печальным светом в глазах, сумрачными тучками, набегающими порой на лицо. Зная характер Клавдии, Маруся не тревожила ее расспросами, зато подруг и товарищей допросила подробно, с пристрастием. И решила в конце концов, что вся эта история у Клавдии с Михаилом – ерунда. Дело самое обычное: один заревновал, другой обиделся, оба молодые, глупые – вот и сидят теперь каждый в своем углу, дуются друг на друга. Надо их помирить.
Думать и болтать впустую Маруся не любила. И в решениях и в делах она была очень быстрая.
– Мама! – крикнула она так звонко, что отдалось в посудном шкафу и в приемнике.
Из кухни, всполошившись, прибежала старуха с недочищенной картофелиной в руках. Ей почудилось, что внук вывалился из кроватки. Ей все время чудились разные несчастья с внуком.
– Заводи тесто! – скомандовала Маруся. – Завтра будем печь пироги. Гостей назовем полный дом!
Старуха просияла. Она, конечно, и думать не смела крестить внука в церкви, но домашнее торжество в его честь казалось ей необходимым. Сейчас же отправилась она со свечкой в кладовую и долго возилась там, разыскивая противни, квашню, гремя и звеня кастрюлями, бидонами и прочей дребеденью, накопившейся за много лет.
Маруся, не теряя времени, побежала к подруге Леночке, поделилась своими планами. Леночка – девушка серьезная, даже сердитая – ответила, наморщив брови и остренький нос:
– Правильно. Хватит им дурака валять. Ходят оба, как сычи, тоску навели на весь поселок.
Леночка отодвинула свои тетрадки (она училась на заочных курсах) и вместе с Марусей занялась составлением списка – что купить.
– Ребятам водки не покупать! – распоряжалась она. – Пускай вино пьют, приучаются к культуре. Грибов тоже не надо. Лучше яблок.
Список вышел длинный; Маруся аккуратно сложила его вчетверо.
– Завтра я прямо с утра по магазинам. Только вот мне таскать нельзя тяжелое.
– Вот еще! – воскликнула Леночка. – Очень нужно самой таскать! Я Женьку с тобой пошлю.
Женька был давнишний Леночкин воздыхатель – длинный, мосластый, рыжий, вихрастый, заядлый радиолюбитель. В свободное время он просиживал большей частью на крыше, бесконечно переделывая свою антенну. Найти его труда не составило: он, возвышаясь над всем поселком, был виден издалека. Леночка сложила ладони рупором:
– Женя-а!
Он скатился по лестнице и через минуту предстал со своими обычными вихрами, с объерзанными на крыше коленями, с обвисшими карманами, набитыми всякой всячиной – проволокой, гвоздями, шурупами, изоляторами, клещами, отвертками, даже штопор зачем-то был нужен ему на крыше и торчал из нагрудного кармана.
– Завтра пойдешь с Марусей по магазинам, – приказала ему Леночка, не считая нужным входить в подробности. – К десяти часам. Смотри не опаздывай, она тебя будет ждать.
Женька замялся – у него были на завтрашний день свои планы, касающиеся антенны. Но Леночка наморщила брови, носик – и он быстро согласился. Леночка держала его в строгости.
Подруги разошлись, уговорившись, что Леночка придет завтра и поможет старухе управиться с пирогами.
Утром Маруся двинулась в поход за покупками. Женька шел сзади, тащил корзину. Это была не корзина, это была какая-то плетеная бездна, ужасно тяжелая. Она оттягивала руки, томила плечи. Кроме того, Женьке было стыдно, что все его считают женатым. В магазинах, пока Маруся стояла у прилавка, он старался держаться поодаль, но Маруся, как нарочно, громко подзывала его на «ты». «Женя, давай корзину! Женя, куда ты девался?» Молча, не глядя на окружающих, он подходил, открывал корзину и снова прятался куда-нибудь в угол. Наконец он получил в левую руку еще один огромный и тяжелый сверток с бутылками и побрел вслед за Марусей домой.
В этот день ему сильно досталось. Не успел он еще отдышаться, а Леночка уже погнала его колоть дрова, потом отправила на другой конец поселка за патефоном, за пластинками, потом – в погреб, ставить заливное на лед. В погребе она его мимоходом поцеловала – единственная награда за целый день тяжелых трудов. К пяти часам его, наконец, отпустили, причем Леночка не забыла дать ему последнее, самое главное поручение – притащить на вечеринку Михаила. «Ладно», – сказал он и бегом помчался домой. Через десять минут он был уже на крыше и блаженствовал на ветерке, весь опутанный проволокой.
…Клавдию пригласила на вечеринку сама хозяйка – Маруся.
– Значит, придешь? – допрашивала она, черные глаза искрились, а губы, как ни сжимала она их плотно, растягивались в улыбку.
– Ну, конечно, приду. Сказала ведь.
– Обязательно?
– Да приду же, приду!
– Не подведешь?
– Ой, Маруся!
– Ну, смотри.
Марусю разбирал смех, глаза она прятала. Клавдия, не понимая причин такой веселости, только покачивала головой.
Маруся ушла.
Клавдия занялась осмотром своего гардероба. Она перебрала пяток платьев, задумалась над ними. Голубое не нравилось ей, а маркизетовое, любимое, – помято. Пришлось разводить утюг; она пристроила к нему самоварную трубу и села рядом на крыльцо.
Появился Чижов. Он появился неожиданно, вырос откуда-то у калитки. Он рукой поманил к себе Клавдию, подождал немного и, видя, что она продолжает сидеть, вошел в палисадник.
Клавдия была совершенно спокойна.
– Уйдите, – сказала она. – Нам с вами говорить не о чем. Уйдите, а то я крикну хозяина.
– Подождите, – ответил Чижов. – Я только два слова. Вы не пришли тогда. Приходите сегодня. Я буду ждать.
– Вы нахальный дурак, – сказала Клавдия. – Я вам в последний раз говорю, чтобы вы прекратили. Иначе я пожалуюсь начальнику.
– Очень хорошо, – ответил Чижов. – Жалуйтесь сколько угодно. Я все равно уволился. Мне осталось работать два дня. А потом я уеду. Как хорошо, Клавочка! Я уеду и не буду вас больше беспокоить. И никто ничего не узнает.
Клавдич чуть глянула на него и, не задерживаясь взглядом, медленно отвернулась. Она была совершенно спокойна. Она смотрела поверх деревьев и крыш в небо. Чижов зашел с другой стороны крыльца.
– Я не понимаю, чего вы уперлись. В чем, собственно, дело?
Утюг накалился. Клавдия понесла его в комнату. Чижов быстро сказал:
– Вы пожалеете…
Он остался у крыльца один, в задумчивости и смущении. Ко всему непонятному он привык относиться подозрительно. Поведение Клавдии было непонятным – в красном уголке она испугалась до того, что слова сказать не могла. Теперь совсем не боится. Он долго думал над этой загадкой. Он решил, что Клавдия притворяется и скрывает перед ним свой страх. Недаром она грозилась пожаловаться начальнику. А что ему теперь начальник – тьфу! Посвистывая, Чижов вышел из палисадника.
Хотя он был опять отвергнут Клавдией, но никаких страданий от этого не испытывал. Клавдия, собственно, давно была ему безразлична – страсти свои он обратил на более милый предмет, на пачку денег в печной отдушине. Самое лучшее было бы оставить Клавдию в покое, но тогда Чижов превратился бы в мученика. До седых волос терзали бы его сожаления, что вот представился случай прижать человека, а он, дурак, прохлопал и не прижал. Для чего понадобилось ему так въедливо преследовать Клавдию и на какую выгоду он рассчитывал, он объяснить бы не смог. Он твердо знал только одно – обязательный и всеобщий, по его мнению, закон: люди должны прижимать друг друга при каждом удобном случае. Уголовный розыск прижимает Катульского, Катульский, в свою очередь, – Чижова, Чижов – Клавдию. А кого прижимает Клавдия, он не знал. Может быть, у нее просто нет пока подходящего случая. Кроме того, она женщина, значит глупая.
Самого себя Чижов считал неудачником. До сих пор он был только прижимаемым, а случая стать прижимателем, хотя бы маленьким, не подвертывалось. Наконец и ему на долю выпал такой случай, не мог же он упустить его! И он приготовился добросовестно, до конца выполнить свой долг. «Подожди! – думал он. – Я за два-то дня успею до тебя добраться. Мне бы только захватить тебя где-нибудь на людях!»
Женька был в отчаянии: Михаил отказывался идти на вечеринку. Михаил вспоминал, как заливисто смеялись девушки у витрины фотоателье, и отказывался.
– Не могу. Занят. Ну, понимаешь ты или нет – занят.
– Миша!
Женька складывал на груди ладони. Он чувствовал, что ему достанется от Леночки, если он не выполнит самого главного поручения.
– Миша, брось ты!.. Все ребята зовут и девчата. Ты совсем отбился, а мы соскучились.
– Ну ладно, я в другой раз.
– В другой раз – это само собой. Тебя сегодня зовут.
Женька приставал неотступно. Чтобы отвязаться, Михаил пообещал прийти. Но Женька был тоже хитрый, он бегом помчался к Марусе.
– Сказал, что придет, но только он не придет.
Маруся встревожилась и заахала. Ее планы грозили рухнуть. Вышла из кухни Леночка с засученными рукавами, в переднике. Она раскраснелась у печки и была такая хорошенькая, что Женька смотрел на нее не дыша.
Леночка и Маруся решили все в две минуты.
– Пойдем вместе за ним. Мы его силой притащим.
Они решили идти сейчас же, опасаясь, как бы Михаил не скрылся куда-нибудь.
Михаил увидел их в окно, когда они уже открывали калитку. Он заметался, забегал по комнате, кинулся к постели, одернул смятое одеяло. В глаза ему бросилась грязная, в пятнах, наволочка, он выхватил из-под кровати чемодан с бельем. Девушки уже постучали, хозяйка пошла открывать. Под руки Михаилу попалась рубашка – сойдет! Он завязал рукава и натянул рубашку поверх наволочки. Он успел собрать окурки с подоконника и присел к столу с небрежным видом, как будто всегда у него в комнате чистота и порядок.
– Входите! – сказал он, поднимаясь навстречу девушкам.
Тут уж ему отвертеться не удалось. Девушки с шутками и смехом подхватили его с обеих сторон под руки, повели. Он ворчал:
– Пустите, я сам пойду. Ну что вы тащите меня, как пьяного в милицию!
Они только смеялись и не пускали.
Начали собираться гости. В передней комнате сдвинули к стенам всю мебель, освобождая место для танцев, в углу на тумбочку поставили патефон. Женька, увидев новый радиоприемник, набросился на него, быстро отвинтил заднюю крышку и застыл, созерцая. Сладок был ему вид сопротивлений, конденсаторов, переплетенных проволок и матово-серебряных ламп.
Маруся по секрету предупредила всех товарищей и подруг о тайной цели вечеринки. Один только Михаил ничего не знал. Он чувствовал себя неловко, бродил по комнате. Гости шумели, смеялись, девушки, напевая, уже пробовали кружиться. Михаил заговаривал то с тем, то с другим. Скоро неловкость его прошла, он повеселел, особенно когда появился в сопровождении двух девушек Степа Карнаухов – известный балагур и драгоценный человек в компании. Он вошел, щурясь от дыма папиросы, – крепкий, невысокий, весь черный и, казалось, колючий; на нем были мягкие начищенные сапожки, синие галифе, расшитая цветами косоворотка, подхваченная лакированным пояском. На лице поминутно вспыхивала короткая улыбка, обнажая прозрачно-белые, молочного стекла, зубы. Как только Степа вошел, все засмеялись, а почему – неизвестно. Так было везде, где бы ни появлялся он, от него точно летели во все стороны искры, зажигая смех.
– Здравствуй, хозяйка! – сказал Степа, посмотрел, прищурив глаз, на Марусю – и все покатились. Степа круто повернулся на каблуках. – Вы чего? – Все опять покатились. Степа и сам не выдержал – засмеялся. – А ну вас! Грохочут, грохочут вокруг целый день – прямо оглохнешь! – Он забрался в угол, сел там на подоконник и принялся веселить гостей, сейчас же окруживших его.
Смеяться гости, конечно, смеялись, но все чаще заглядывали в заднюю комнату, где ожидал их празднично убранный стол, и досадовали на Клавдию, что долго не идет, задерживает.
Ока влетела в комнату запыхавшаяся и не сразу заметила Михаила.
– Понимаешь, лопнул чулок! – оправдывалась она перед Марусей. – Стала искать другие – не могу найти! Целый час провозилась. Леночка, здравствуй. Женя, Женя! Ты что, оглох? Здравствуй, говорю!
– А? – сказал Женька, точно проснувшись. Под сердитым взглядом Леночки он неохотно отошел от приемника.
Клавдия увидела Михаила и растерялась. Но раньше чем подойти к нему, она должна была поздороваться еще с тремя подругами, это ее спасло. К Михаилу она подошла, уже оправившись.
– Здравствуй, Миша! – Он торопливо схватил ее теплую руку, задержал в своей. Она легко покраснела, ресницы дрогнули, опустились – и Михаил обрадовался. Все внимательно наблюдали за ними. Женька заговорщицки подмигнул Леночке: клюет. Маруся разглядывала узор на обоях. Тишина станонилась уже напряженной, неловкой, но Степа Карнаухов не дремал: он сказал что-то вполголоса, и две девушки, стоявшие рядом с ним, захохотали, повалились на диван. Все зашумели, Маруся крикнула высоким голосом:
– Идите к столу!
Была в дверях веселая толкотня, Клавдию прижали к Михаилу, он вежливо посторонился, пропуская ее вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Нет. Позабыл что-то…
– Ты посылал меня на целая неделя на гауптвахта. Вспомнил?.. Я сидел там, кушал суп из гнилая вобла и думал. И я получал большая польза. Это был хороший ремонт для мой предохранительный клапан. Очень хороший ремонт. Ты посылал меня на гауптвахта за такой же проступок – я оставил паровоз…
– Во время боя, – добавил Петр Степанович.
– А сейчас? – спросил Вальде. – Ты разве не видишь, наставник? Сейчас идет очень большое сражение. Очень крупное сражение на транспорт. Ничего, наставник. Пусть Михаил пока сидит на маневрушке. Ты не беспокойся, я ему исправлю предохранительный клапан, и все будет очень хорошо.
– Жалко мне его, – признался Петр Степанович. – Сколько я помощников обучил – нет числа, а этот у меня последний. Я отслужился, Вальде… Сорок лет…
Он отодвинулся со своим креслом в тень, опять зашуршала бумага в его жестких пальцах, опять посыпался на пол табак.
– Я отслужился, – повторил он. – Отдежурил я нынче в последний раз. Вот, брат, какие дела! – Он хотел улыбнуться, но вдруг все лицо его дрогнуло и голос оборвался. Глубоко вздохнув, он решительно встал, протянув темную сухую руку. – Ну, прощай.
– Куда? – спросил Вальде. – Куда ты собрался, наставник? Зачем ты хочешь обижать меня? Нет, я не пущу тебя, наставник, мы должны выпить с тобой по этому случаю.
Он зажег верхний сильный свет, потом лампочку над диваном и еще одну лампочку. Комната осветилась ярко. Звеня посудой, Вальде достал из шкафа графин с оранжевой настойкой, достал множество всякой закуски.
– Почему ты раньше не сказал мне, наставник? Мы бы устроили тебе хорошие проводы в клубе. Впрочем, мы еще успеем устроить в клубе, сегодня мы устроим здесь, у меня. Я твой ученик, я это всегда помню, наставник. Снимай своя шапка, снимай свой пиджак и садись.
Он снял с головы Петра Степановича кожаный картуз.
– Да, наставник! Ты совсем уж белый… Совсем белый.
– Года, милый! – отвечал растроганный Петр Степанович. – Идут себе да идут. Им заднего хода никак уж не дашь, они все вперед, все к могиле.
Вальде стащил с него замасленный пиджак, придвинул кресло к столу. Старик растерялся, щурился, поминутно покашливал и трогал очки.
Вальде встал и поднял перед собою рюмку, наполненную до краев.
– Наставник! У тебя сегодня большой день. Ты сорок лет честно проработал на транспорт и других учил работать честно. Я твой ученик и никогда не забываю об этом и говорю тебе большое спасибо. Сколько народу обучил ты, наставник?
– Числа нет! – подхватил Петр Степанович, – Куда ни глянь, всюду мои сидят. В НКПС и то сидит Ванюшка Сухарев. Петро Усанов – инженером в управлении дороги. А уж по разным депо и не сосчитать, всех-то я небось и не вспомню.
Петр Степанович выпил, закусил; глаза его за очками блестели влажно.
Выпили по второй и по третьей. У Петра Степановича стало на душе легко, черные мысли исчезли. Он захмелел немного. Они без конца вспоминали свой славный бронепоезд «Гром», вспоминали бойцов.
В три часа ночи Вальде провожал Петра Степановича домой. Старика на поворотах тянуло к земле, но Вальде успевал ловко подхватывать его под руку. Время от времени Петр Степанович принимался кричать на всю улицу:
– Ваганов Семен Васильевич! В Сибири секретарь партийного райкома! Кто его обучал? Я! Звягинцев Коля на Ташкентской дороге начальник тяги. Мой ученик!
Они спустились по глинистому склону, исчезли в тени домов и заборов, но долго еще слышался на тихих и сонных улицах голос Петра Степановича:
– Михайлов Сергунька, в Москве служит в техническом институте! Я обучал!
10
Маруся была счастлива; поэтому ей хотелось, чтобы все кругом тоже были счастливы, особенно близкие. Клавдия огорчала ее печальным светом в глазах, сумрачными тучками, набегающими порой на лицо. Зная характер Клавдии, Маруся не тревожила ее расспросами, зато подруг и товарищей допросила подробно, с пристрастием. И решила в конце концов, что вся эта история у Клавдии с Михаилом – ерунда. Дело самое обычное: один заревновал, другой обиделся, оба молодые, глупые – вот и сидят теперь каждый в своем углу, дуются друг на друга. Надо их помирить.
Думать и болтать впустую Маруся не любила. И в решениях и в делах она была очень быстрая.
– Мама! – крикнула она так звонко, что отдалось в посудном шкафу и в приемнике.
Из кухни, всполошившись, прибежала старуха с недочищенной картофелиной в руках. Ей почудилось, что внук вывалился из кроватки. Ей все время чудились разные несчастья с внуком.
– Заводи тесто! – скомандовала Маруся. – Завтра будем печь пироги. Гостей назовем полный дом!
Старуха просияла. Она, конечно, и думать не смела крестить внука в церкви, но домашнее торжество в его честь казалось ей необходимым. Сейчас же отправилась она со свечкой в кладовую и долго возилась там, разыскивая противни, квашню, гремя и звеня кастрюлями, бидонами и прочей дребеденью, накопившейся за много лет.
Маруся, не теряя времени, побежала к подруге Леночке, поделилась своими планами. Леночка – девушка серьезная, даже сердитая – ответила, наморщив брови и остренький нос:
– Правильно. Хватит им дурака валять. Ходят оба, как сычи, тоску навели на весь поселок.
Леночка отодвинула свои тетрадки (она училась на заочных курсах) и вместе с Марусей занялась составлением списка – что купить.
– Ребятам водки не покупать! – распоряжалась она. – Пускай вино пьют, приучаются к культуре. Грибов тоже не надо. Лучше яблок.
Список вышел длинный; Маруся аккуратно сложила его вчетверо.
– Завтра я прямо с утра по магазинам. Только вот мне таскать нельзя тяжелое.
– Вот еще! – воскликнула Леночка. – Очень нужно самой таскать! Я Женьку с тобой пошлю.
Женька был давнишний Леночкин воздыхатель – длинный, мосластый, рыжий, вихрастый, заядлый радиолюбитель. В свободное время он просиживал большей частью на крыше, бесконечно переделывая свою антенну. Найти его труда не составило: он, возвышаясь над всем поселком, был виден издалека. Леночка сложила ладони рупором:
– Женя-а!
Он скатился по лестнице и через минуту предстал со своими обычными вихрами, с объерзанными на крыше коленями, с обвисшими карманами, набитыми всякой всячиной – проволокой, гвоздями, шурупами, изоляторами, клещами, отвертками, даже штопор зачем-то был нужен ему на крыше и торчал из нагрудного кармана.
– Завтра пойдешь с Марусей по магазинам, – приказала ему Леночка, не считая нужным входить в подробности. – К десяти часам. Смотри не опаздывай, она тебя будет ждать.
Женька замялся – у него были на завтрашний день свои планы, касающиеся антенны. Но Леночка наморщила брови, носик – и он быстро согласился. Леночка держала его в строгости.
Подруги разошлись, уговорившись, что Леночка придет завтра и поможет старухе управиться с пирогами.
Утром Маруся двинулась в поход за покупками. Женька шел сзади, тащил корзину. Это была не корзина, это была какая-то плетеная бездна, ужасно тяжелая. Она оттягивала руки, томила плечи. Кроме того, Женьке было стыдно, что все его считают женатым. В магазинах, пока Маруся стояла у прилавка, он старался держаться поодаль, но Маруся, как нарочно, громко подзывала его на «ты». «Женя, давай корзину! Женя, куда ты девался?» Молча, не глядя на окружающих, он подходил, открывал корзину и снова прятался куда-нибудь в угол. Наконец он получил в левую руку еще один огромный и тяжелый сверток с бутылками и побрел вслед за Марусей домой.
В этот день ему сильно досталось. Не успел он еще отдышаться, а Леночка уже погнала его колоть дрова, потом отправила на другой конец поселка за патефоном, за пластинками, потом – в погреб, ставить заливное на лед. В погребе она его мимоходом поцеловала – единственная награда за целый день тяжелых трудов. К пяти часам его, наконец, отпустили, причем Леночка не забыла дать ему последнее, самое главное поручение – притащить на вечеринку Михаила. «Ладно», – сказал он и бегом помчался домой. Через десять минут он был уже на крыше и блаженствовал на ветерке, весь опутанный проволокой.
…Клавдию пригласила на вечеринку сама хозяйка – Маруся.
– Значит, придешь? – допрашивала она, черные глаза искрились, а губы, как ни сжимала она их плотно, растягивались в улыбку.
– Ну, конечно, приду. Сказала ведь.
– Обязательно?
– Да приду же, приду!
– Не подведешь?
– Ой, Маруся!
– Ну, смотри.
Марусю разбирал смех, глаза она прятала. Клавдия, не понимая причин такой веселости, только покачивала головой.
Маруся ушла.
Клавдия занялась осмотром своего гардероба. Она перебрала пяток платьев, задумалась над ними. Голубое не нравилось ей, а маркизетовое, любимое, – помято. Пришлось разводить утюг; она пристроила к нему самоварную трубу и села рядом на крыльцо.
Появился Чижов. Он появился неожиданно, вырос откуда-то у калитки. Он рукой поманил к себе Клавдию, подождал немного и, видя, что она продолжает сидеть, вошел в палисадник.
Клавдия была совершенно спокойна.
– Уйдите, – сказала она. – Нам с вами говорить не о чем. Уйдите, а то я крикну хозяина.
– Подождите, – ответил Чижов. – Я только два слова. Вы не пришли тогда. Приходите сегодня. Я буду ждать.
– Вы нахальный дурак, – сказала Клавдия. – Я вам в последний раз говорю, чтобы вы прекратили. Иначе я пожалуюсь начальнику.
– Очень хорошо, – ответил Чижов. – Жалуйтесь сколько угодно. Я все равно уволился. Мне осталось работать два дня. А потом я уеду. Как хорошо, Клавочка! Я уеду и не буду вас больше беспокоить. И никто ничего не узнает.
Клавдич чуть глянула на него и, не задерживаясь взглядом, медленно отвернулась. Она была совершенно спокойна. Она смотрела поверх деревьев и крыш в небо. Чижов зашел с другой стороны крыльца.
– Я не понимаю, чего вы уперлись. В чем, собственно, дело?
Утюг накалился. Клавдия понесла его в комнату. Чижов быстро сказал:
– Вы пожалеете…
Он остался у крыльца один, в задумчивости и смущении. Ко всему непонятному он привык относиться подозрительно. Поведение Клавдии было непонятным – в красном уголке она испугалась до того, что слова сказать не могла. Теперь совсем не боится. Он долго думал над этой загадкой. Он решил, что Клавдия притворяется и скрывает перед ним свой страх. Недаром она грозилась пожаловаться начальнику. А что ему теперь начальник – тьфу! Посвистывая, Чижов вышел из палисадника.
Хотя он был опять отвергнут Клавдией, но никаких страданий от этого не испытывал. Клавдия, собственно, давно была ему безразлична – страсти свои он обратил на более милый предмет, на пачку денег в печной отдушине. Самое лучшее было бы оставить Клавдию в покое, но тогда Чижов превратился бы в мученика. До седых волос терзали бы его сожаления, что вот представился случай прижать человека, а он, дурак, прохлопал и не прижал. Для чего понадобилось ему так въедливо преследовать Клавдию и на какую выгоду он рассчитывал, он объяснить бы не смог. Он твердо знал только одно – обязательный и всеобщий, по его мнению, закон: люди должны прижимать друг друга при каждом удобном случае. Уголовный розыск прижимает Катульского, Катульский, в свою очередь, – Чижова, Чижов – Клавдию. А кого прижимает Клавдия, он не знал. Может быть, у нее просто нет пока подходящего случая. Кроме того, она женщина, значит глупая.
Самого себя Чижов считал неудачником. До сих пор он был только прижимаемым, а случая стать прижимателем, хотя бы маленьким, не подвертывалось. Наконец и ему на долю выпал такой случай, не мог же он упустить его! И он приготовился добросовестно, до конца выполнить свой долг. «Подожди! – думал он. – Я за два-то дня успею до тебя добраться. Мне бы только захватить тебя где-нибудь на людях!»
Женька был в отчаянии: Михаил отказывался идти на вечеринку. Михаил вспоминал, как заливисто смеялись девушки у витрины фотоателье, и отказывался.
– Не могу. Занят. Ну, понимаешь ты или нет – занят.
– Миша!
Женька складывал на груди ладони. Он чувствовал, что ему достанется от Леночки, если он не выполнит самого главного поручения.
– Миша, брось ты!.. Все ребята зовут и девчата. Ты совсем отбился, а мы соскучились.
– Ну ладно, я в другой раз.
– В другой раз – это само собой. Тебя сегодня зовут.
Женька приставал неотступно. Чтобы отвязаться, Михаил пообещал прийти. Но Женька был тоже хитрый, он бегом помчался к Марусе.
– Сказал, что придет, но только он не придет.
Маруся встревожилась и заахала. Ее планы грозили рухнуть. Вышла из кухни Леночка с засученными рукавами, в переднике. Она раскраснелась у печки и была такая хорошенькая, что Женька смотрел на нее не дыша.
Леночка и Маруся решили все в две минуты.
– Пойдем вместе за ним. Мы его силой притащим.
Они решили идти сейчас же, опасаясь, как бы Михаил не скрылся куда-нибудь.
Михаил увидел их в окно, когда они уже открывали калитку. Он заметался, забегал по комнате, кинулся к постели, одернул смятое одеяло. В глаза ему бросилась грязная, в пятнах, наволочка, он выхватил из-под кровати чемодан с бельем. Девушки уже постучали, хозяйка пошла открывать. Под руки Михаилу попалась рубашка – сойдет! Он завязал рукава и натянул рубашку поверх наволочки. Он успел собрать окурки с подоконника и присел к столу с небрежным видом, как будто всегда у него в комнате чистота и порядок.
– Входите! – сказал он, поднимаясь навстречу девушкам.
Тут уж ему отвертеться не удалось. Девушки с шутками и смехом подхватили его с обеих сторон под руки, повели. Он ворчал:
– Пустите, я сам пойду. Ну что вы тащите меня, как пьяного в милицию!
Они только смеялись и не пускали.
Начали собираться гости. В передней комнате сдвинули к стенам всю мебель, освобождая место для танцев, в углу на тумбочку поставили патефон. Женька, увидев новый радиоприемник, набросился на него, быстро отвинтил заднюю крышку и застыл, созерцая. Сладок был ему вид сопротивлений, конденсаторов, переплетенных проволок и матово-серебряных ламп.
Маруся по секрету предупредила всех товарищей и подруг о тайной цели вечеринки. Один только Михаил ничего не знал. Он чувствовал себя неловко, бродил по комнате. Гости шумели, смеялись, девушки, напевая, уже пробовали кружиться. Михаил заговаривал то с тем, то с другим. Скоро неловкость его прошла, он повеселел, особенно когда появился в сопровождении двух девушек Степа Карнаухов – известный балагур и драгоценный человек в компании. Он вошел, щурясь от дыма папиросы, – крепкий, невысокий, весь черный и, казалось, колючий; на нем были мягкие начищенные сапожки, синие галифе, расшитая цветами косоворотка, подхваченная лакированным пояском. На лице поминутно вспыхивала короткая улыбка, обнажая прозрачно-белые, молочного стекла, зубы. Как только Степа вошел, все засмеялись, а почему – неизвестно. Так было везде, где бы ни появлялся он, от него точно летели во все стороны искры, зажигая смех.
– Здравствуй, хозяйка! – сказал Степа, посмотрел, прищурив глаз, на Марусю – и все покатились. Степа круто повернулся на каблуках. – Вы чего? – Все опять покатились. Степа и сам не выдержал – засмеялся. – А ну вас! Грохочут, грохочут вокруг целый день – прямо оглохнешь! – Он забрался в угол, сел там на подоконник и принялся веселить гостей, сейчас же окруживших его.
Смеяться гости, конечно, смеялись, но все чаще заглядывали в заднюю комнату, где ожидал их празднично убранный стол, и досадовали на Клавдию, что долго не идет, задерживает.
Ока влетела в комнату запыхавшаяся и не сразу заметила Михаила.
– Понимаешь, лопнул чулок! – оправдывалась она перед Марусей. – Стала искать другие – не могу найти! Целый час провозилась. Леночка, здравствуй. Женя, Женя! Ты что, оглох? Здравствуй, говорю!
– А? – сказал Женька, точно проснувшись. Под сердитым взглядом Леночки он неохотно отошел от приемника.
Клавдия увидела Михаила и растерялась. Но раньше чем подойти к нему, она должна была поздороваться еще с тремя подругами, это ее спасло. К Михаилу она подошла, уже оправившись.
– Здравствуй, Миша! – Он торопливо схватил ее теплую руку, задержал в своей. Она легко покраснела, ресницы дрогнули, опустились – и Михаил обрадовался. Все внимательно наблюдали за ними. Женька заговорщицки подмигнул Леночке: клюет. Маруся разглядывала узор на обоях. Тишина станонилась уже напряженной, неловкой, но Степа Карнаухов не дремал: он сказал что-то вполголоса, и две девушки, стоявшие рядом с ним, захохотали, повалились на диван. Все зашумели, Маруся крикнула высоким голосом:
– Идите к столу!
Была в дверях веселая толкотня, Клавдию прижали к Михаилу, он вежливо посторонился, пропуская ее вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18