…А приезжий, проводив Чижова, занавесил простыней окно, вытащил из-под кровати свой чемодан и стал его открывать. Но открывал странно – не ключом, а перочинным ножиком, подковыривая замки. Что-то щелкнуло, крышка отошла. Приезжий поднялся с колен и запер на всякий случай дверь.
Сверху лежал в чемодане дамский шевиотовый костюм, под ним – десяток платьев, открытых, закрытых, с рукавами и без рукавов, шифоновых, маркизетовых, крепдешиновых и просто ситцевых, а еще ниже пошла несусветная женская дребедень: трико, чулки, панталоны, бюстгальтеры, купальные костюмы, туфли, сандалеты, сарафаны, ленточки, подвязки. Брезгливо морща сухое лицо, приезжий осматривал вещи, бросал на кровать. Куча разноцветного тряпья росла и росла; было удивительно, как умещалось все это в одном чемодане!
– Да! – задумчиво и невесело сказал приезжий. – Дошел ты, Василий Иванович, до самой ручки!
Он сложил тряпье обратно в чемодан, перетянул его ремнем и, захватив свое пальто с квадратными дамскими пуговицами, отправился куда-то в город.
Ходил он долго и вернулся только часам к четырем, без чемодана и без пальто, но внутренние карманы его пиджака отдувались заметно. Над головой держал он газету, защищаясь от низкого солнца.
– Уф! – сказал он, войдя в сумрачную прохладу комнаты, подхватил двумя руками ведро и напился прямо через край, обливая подбородок и рубашку. – Уф!.. – повторил он, опускаясь в изнеможении на стул.
Отдохнув, он принялся разгружать свои отдувающиеся карманы. Они были набиты комками денег. Разглаживая бумажки, он складывал их кучками по достоинству. Потом пересчитал, подвел на полях газеты итог. За чемодан со всей требухой да еще за дамское пальто в придачу он выручил тысячу с небольшим – всего-навсего!
Грустные мысли изобразились на его лице. Презрительно скривив губы, он посмотрел на засаленные липкие бумажки, на тусклую горку мелочи… Было время, когда этих денег только-только в обрез хватило бы ему на один вечер в ресторане.
Он задумался. Будущее представлялось ему беспросветным; настали тяжелые времена… Нахлынули воспоминания; приезжий (звали его Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин) покачал головой, поджал губы, скорбная усмешка стянула в складки бритое лицо… Где сейфы? Где?.. Везде охрана!
Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин, в послужном списке которого значилось не меньше тридцати ювелирных магазинов и несгораемых касс, мог прошлой ночью засыпаться на краже чемодана и пальто у дамочки, ехавшей в Сочи! Дамочка была веселая, хорошенькая, с кудряшками и пухлыми губами, весьма легкомысленная; без умолку лепетала она, как ей повезло: местком дал бесплатную путевку, единственную на все учреждение. Как завидовали ей все сотрудники! Ха-ха-ха!.. Начальник не отпускал – горячее время, но она сказала: «Товарищ Петров, я работала, не считаясь со временем, для пользы дела и теперь имею право на отдых». И начальник сразу подписал приказ, в одну минуту, без разговоров. Ха-ха-ха!.. Дамочка служила где-то секретарем, ради поездки залезла по уши в долги, взяла у знакомых на подержание заграничный чемодан и теперь была безмерно счастлива. Скорый поезд торопился на юг, пролетал без остановки разъезды и полустанки, с каждой минутой все ближе, ближе Сочи, море, пляж, пальмы! Дамочка совсем опьянела: щеки горели, и глаза сияли. Вечером на темной площадке, на ветру, под бегущими звездами она бредила наяву, безумно целовалась с Василием Ивановичем, прижималась теплым плечом и грудью. Под кофточкой при этом жестко топорщилась бумага, должно быть конверт с деньгами. Наконец, истомленная, счастливая, она крепко уснула, поручив Василию Ивановичу караулить вещи. На прощание он заглянул ей в лицо – она улыбалась, что-то шептала во сне. Василий Иванович вышел из вагона с ее пальто и чемоданом, не возбудив у проводника подозрений… А теперь дамочка едет обратно в Москву; глаза у нее погасли, голосок срывается на всхлипывания, и без конца рассказывает она сердобольным соседям о своем горе. Ее счастье улетело, развеялось, как дым…
Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин поморщился и закряхтел, ощутив неловкость в душе. Он считал себя рыцарем и при других обстоятельствах, конечно, не обидел бы эту дамочку. При других обстоятельствах он, может быть, поехал бы с ней на Кавказ, бросил бы в окно ее путевку и показал бы ей настоящую жизнь с блеском и шиком – первоклассные отели, прогулки на автомобилях, ужины в ресторане. А на прощание подарил бы ей золотые часики с надписью: «От незнакомца», и всю жизнь она вспоминала бы этот месяц на Кавказе как чудный, волшебный сон!
Василий Иванович встал, сердито прошелся по комнате. Черт знает что! Украл чемодан и пальто! Самому противно!.. Но время такое, ничего не сделаешь. Василий Иванович осуждал не себя, а время. Его вынуждают красть чемоданы! Его вынудили обидеть дамочку. Когда у человека в кармане всего восемьсот рублей – он поневоле начнет тянуть чемоданы. Василий Иванович ожесточился: да, его вынуждают размениваться на мелочи – красть чемоданы, обижать наивных дамочек, и он не принимает на себя ответственности за это!
Между тем в республике было много и несгораемых шкафов и ювелирных магазинов, и никакая охрана не смогла бы уберечь их от Василия Ивановича Катульского-Гребнева-Липардина, если бы другое время, не советское. Раньше были хозяева несгораемых шкафов и были воры; хозяева имели полицию, воры – свою блатную организацию; остальная публика не вмешивалась. Но что можно сделать сейчас, когда все стали хозяевами и охранителями всех шкафов, когда за каждым магазином следят сотни, тысячи глаз, когда каждый школьник, заметив подозрительное, бежит за милиционером! Кругом на каждом шагу враги. Можно бороться с полицией, можно провести десяток тайных агентов, но нельзя человеку в одиночку бороться против всех! Если бы даже удалось вскрыть шкаф, взять магазин, то куда потом деваться с деньгами, с бриллиантами? Продать? Кому? Каждый отведет тебя в угрозыск. А деньги? В Советском Союзе кощунственно нарушен основной закон: «Деньги не пахнут»; раньше никто не спрашивал, откуда у человека деньги, а теперь спрашивают. Чуют за версту, если от денег идет дурной запах.
В Советском Союзе было еще много мелких случайных краж, но настоящее квалифицированное воровство как пожизненная профессия стало невозможным, подобно профессиям банкира, антрепренера или адвоката по бракоразводным делам. Воровство как профессия целиком принадлежало старому миру. И вот Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин явственно ощутил себя родным братом тех, кого обворовывал раньше; он был одной крови с владельцами несгораемых касс и ювелирных магазинов; он мог жить только среди них, и они, видимо, без него обойтись не могли, хотя и ловили его и упрятывали время от времени в каталажку. Но все это происходило как бы в одной семье, в одном доме, среди своих, а теперь Василий Иванович чувствовал себя чужаком, белой вороной. Он жил среди чужих, среди врагов по крови, советский воздух был нестерпим, ненавистен, убийствен для него.
Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин был убежденным, закоренелым паразитом и гадиной, одним из тех немногих экземпляров, что полностью отбывают в тюрьмах свои сроки, не поддаваясь никакой перековке. И в прокуратуре это знали, даже удивлялись, откуда такая масса преступности в одном человеке. В случае поимки Василий Иванович не мог рассчитывать на снисхождение – хорошо еще, если дадут десять лет с испугом, то есть расстрел с заменой десятью годами, а то просто дадут чистый расстрел. Тем более, что Василий Иванович проживал по фальшивому паспорту: полтора года назад он покинул тюрьму, не простившись с администрацией.
В Советском Союзе жить ему было нельзя. Земля под ним горела. Он решил бежать за границу, в Персию. Персия его привлекала патриархальностью. Кассы там, наверное, все старого образца, и вскрывать их можно шутя, мимоходом. Правда, ворам в Персии отрубают руки, но что это за воры? Это сплошные слезы, а не воры! Там, наверное, никогда еще не видели настоящего специалиста по несгораемым шкафам, известного в Москве, в Варшаве, Одессе, даже в Бухаресте и Константинополе… Такой человек может один разорить всю Персию. А полиция? Василий Иванович видел фотографию, изображавшую персидского полицейского – босиком, с черными тонкими ногами, в пышном тюрбане, с кривой саблей на боку. Смех душит смотреть на такую полицию!.. Да, в Персии можно делать большие дела.
Мечта о Персии не давала ему покоя, но денег для Персии не было. Недавно Василий Иванович с огромными трудностями, в одиночку, взял в Москве восемнадцать тысяч и начал готовиться к отъезду. Но, возвращаясь ночью из Большого театра со своей любимой оперы «Евгений Онегин», он заметил неподалеку от своего переулка машину с потушенными фарами. А на углу маячила тень. Чутье на эти вещи было у Василия Ивановича сверхъестественное: не останавливаясь, повернул он в первые же ворота, прошел насквозь гулкий пустынный двор, перелез через ограду и прямым ходом отправился на вокзал. По дороге он проклинал и костил последними словами соседа по квартире – молодого шофера, который уже давно присматривался к странному образу жизни Василия Ивановича и в конце концов заявил куда следует.
Все деньги остались дома под матрацем. С собой у Василия Ивановича была только одна тысяча. План бегства в Персию сорвался. Теперь нужно было начинать все сызнова – ждать удобного случая, когда подвернется куш покрупнее, а пока пробавляться кое-чем, по мелочи. Красть чемоданы? Василий Иванович опять поморщился и закряхтел. С отвращением вспомнил он базарную сутолоку – запахи, жару, шум, гнусавый мелочный торг за копейку. Базарная пыль еще скрипела у него на зубах. Он сплюнул. Самому торговать краденым барахлом на базаре – что может быть унизительнее для свободной и гордой личности, для аристократа духа? К тому же это небезопасно – можно в два счета засыпаться. Старая воровская мудрость гласила: «Воруй, но сам не продавай». Сегодня, торгуя на базаре лифчиками и дамскими панталонами, Василий Иванович натерпелся страху больше, чем в самой рискованной операции у несгораемой кассы. Того и гляди заметут. Рисковать жизнью из-за тысячи рублей это просто нерасчетливо. Необходим компаньон, помощник.
И мысли его, естественно, обратились к Чижову. Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин понимал в людях, был психолог. Он сразу почуял запах души Чижова – тонкий, но резкий и явственный запах, чем-то родственный. «Надо пощупать», – решил Василий Иванович.
Заскрипела дверь, вошел Чижов. Сказал с неудовольствием:
– Ноги вытирать надо. Пол чистый, а вы лезете в пыльных ботинках.
Увидел деньги на столе и сразу притих, глаза остекленели. Катульский-Гребнев-Липардин покосился на Чижова, тихонько кашлянул.
– Ходил вот на почту. Получил перевод. Да, кажется, обсчитали меня рублей на тридцать.
Чижов, не отрываясь глазами от денег, подсел к столу.
– Это что же, командировочные?
– Полумесячный оклад, – небрежно ответил Катульский, собирая деньги и подравнивая стопку ладонями. – А сколько вы получаете в месяц, если не секрет?
– Сто восемьдесят, – ответил Чижов, скрипнув зубами. – Люди мы ничтожные.
– Хотите – одолжу? – быстро перебил его Катульский. – Пожалуйста. Вы нравитесь мне, молодой человек. Сразу видно в лице этакую… душевность. Люблю душевных людей: – Он метнул на Чижова быстрый взгляд. – С удовольствием выручу. Сколько? Двести? Триста? – Он придвинул к Чижову толстую пачку денег. – Пожалуйста. Нет, нет, не обижайте меня отказом. – И, широко, радостно усмехаясь, он дружески хлопнул Чижова по спине, расстегнул его пиджак и сунул в карман ему деньги. Рукой он почувствовал, как прыгнуло и затрепетало алчное сердце Чижова.

6

Обилен и многолюден колхозный базар в городе Зволинске!..
Неторопливым шагом, поправляя ежеминутно очки, ходит по базару Петр Степанович в кожаном картузе – покупает арбуз.
Арбузы – светлые, темные и тигровой масти – навалены грудами, они гудят под заскорузлыми ладонями, как бубны; их тут же на базаре с размаху бьют о колено – они лопаются, разбрызгивая плоские черные семена. И, как розовый снег, тает во рту их мякоть.
– Семь гривен, – вкрадчиво говорит Петр Степанович, любовно поглаживая приглянувшийся ему арбуз.
– Девять, – непоколебимо отвечает продавец-колхозник.
Вздохнув, Петр Степанович чешет в затылке, поправляет очки.
– Значит, семь?
Продавец молчит. Петр Степанович уверенно заключает с притворным зевком:
– Срядились.
– Уйди! Честью прошу – уйди! – вдруг кричит продавец тонким голосом. – В шестой раз подходишь – истерзал! Я же тебе сорок копеек скостил, ужасный ты человек!
Петр Степанович смотрит на него поверх очков строгим, внушительным взглядом сыча.
– Тебя зачем колхоз поставил? Торговать? А ты покупателя гонишь. Я ведь очень даже просто, куплю у другого. Рядом вон лучше арбузы. Твоему же колхозу убыток.
Страдальческие морщины лежат на темном лице продавца. Петр Степанович снова начинает похлопывать и поглаживать арбуз, подносит к уху, жмет.
– А он как? Того? Спелый? Ну, тогда, конечно, можно прибавить. Три четвертака. Слышишь? Срядились, что ли?
Продавец безмолвно смотрит в пеструю суету базара. Не дождавшись ответа, Петр Степанович уходит. И долго разгуливает среди съестного великолепия. Лысый лук с ехидной, в три волоса бороденкой, чугунные, не в подъем, тыквы, фиолетовая свекла, оранжевая морковь, скрипучая тугая капуста, репа, огурцы, петрушка, яблоки. Набухли тяжелым соком груши, хранящие отпечатки недоверчивых пальцев покупателей. Косточки сами выскакивают из матово-пыльных слив. Густой ленивой струей льется молоко, морщит сдвинутая черпаком сметана, осыпается рыхлая, сырая груда творогу. Тают на солнце пласты свиного сала, и бумага под ними становится прозрачной. Висят бело-розовые бараньи туши, тупо обрубленную хрящеватую шею сжимает ожерелье запекшейся крови. Нож пластает дымящиеся коровьи ляжки, топор, хряская, дробит сине-глянцевитые суставы; руки продавцов красны до локтя. Чинными монастырскими рядами уложены кверху ножками утки, куры и гуси, завернулась восковая кожа, зыбится теплый желтый жир. Огромные тупогубые сазаны все ленивее пошевеливают в корзинах чешуйчатыми хвостами. Кругом – возы, возы, возы, хрустит сено на зубах лошадей, пахнет дегтем, потом, пылью, навозом. Торгуются, кричат, спорят, бранятся – шум висит над базаром мутным облаком. Солнце растопилось в небе и льет на землю желтый зной.
Обилен и многолюден колхозный базар в городе Зволинске!..
Петр Степанович в седьмой раз подходит к продавцу, выбирает из груды тот же самый арбуз.
– Сколько? – осведомляется он, словно бы прицениваясь впервые.
Продавец притворяется, что не слышит.
– Сколь? – повторяет Петр Степанович.
– Уйди! Не доводи до греха! – начинает придушенным голосом продавец, но, встретив чистый, детски-наивный голубой взгляд Петра Степановича, обессилев, вяло машет рукой.
– Бери!..
Петр Степанович не спеша распоясывается, задирает рубаху, расстегивает штаны. Во избежание покражи он носит деньги в особом потайном кармане. Он отсчитывает мелочью семьдесят копеек и, подумав, добавляет еще пятачок.
С арбузом под мышкой идет он домой по зыбким, прогнившим мосткам, заменяющим в Зволинске тротуары. Из щелей в мостках лезет веселая трава, сырая канава вдоль дороги вся заросла мощными лопухами, мальчишки под ними роют червей для рыбалки.
У киоска, похожего на скворечню, Петр Степанович вторично распоясывается, расстегивает штаны, покупает газету.
Неподалеку от магазина кооперации собралась толпа; видны фуражки милиционеров. Петр Степанович, любопытствуя, прибавил шагу, но в окне почтово-телеграфной конторы показывается голова почтаря.
Петр Степанович подходит к окну.
– Хорош арбуз! – говорит почтарь. – Почем платили? Семь гривен? Дешевка!
Подносит арбуз к уху, и вот перед Петром Степановичем два арбуза: один зеленый, полосатый, второй – с ушами.
Помощник почтаря возится в кладовой. Слышен его сырой, надсадный кашель. Почтарь тем временем сокрушенно рассказывает Петру Степановичу:
– Обокрали сегодня ночью кооперацию нашу. Мануфактуры унесли две штуки, сукна, еще чего-то. Проснулся утром сторож, смотрит – замка нет, пробой как ножом срезали. Ну, конечно, тревогу, народ собирать. Хватился, да поздно. Вот и возятся теперь с самого утра, проверяют.
Петр Степанович негодует. Ограбление магазина – событие для Зволинска исключительное, толпа все увеличивается. Петр Степанович сурово говорит:
– Сторожу за халатность – три года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18