Клавдия при мысли, что Михаил пройдет сейчас мимо, совсем рядом, опять густо и жарко покраснела, в смятении начала шарить под столом, как будто разыскивая упавший карандаш. Она слышала с бьющимся сердцем шаркание многих ног, угадала шаги Михаила, украдкой посмотрела ему вслед.
Класс опустел. Она выпрямилась. За стеной в пустом коридоре гулко отдавались голоса уходящих и сразу оборвались, словно обрубленные хлопнувшей дверью. В тишине, одна, Клавдия собирала свои тетради и вдруг увидела маленькую записку, узнала почерк – прямой и крупный почерк Михаила. Он писал, что нужно увидеться и поговорить обо всем до конца. «Мне, Клава, без тебя очень скучно, я все время о тебе думаю, может быть, мы просто не поняли друг друга и вышло недоразумение…» Клавдия читала записку, едва живая от волнения, в ней воскресло все, что она считала похороненным навсегда: надежды, радость. Но (вот пример истинно женского лукавства!) она в своем волнении, в смятении успела подумать, что мириться следует не сразу. Она снова и снова перечитывала записку. Недоразумение!.. Она усмехнулась счастливо, но сердито – хорошее недоразумение так мучить! Ну, погоди!.. Кое-как, второпях, она царапала ответ. Назначила свидание сегодня же в красном уголке в семь часов, стремительно пролетела по коридору, выскочила на улицу и растерялась: с кем отправить ответ? На счастье, попался веснушчатый мальчишка в помятом красноармейском шлеме. Клавдия схватила его за плечо, сунула в руку письмо, полтинник, объяснила наскоро, и он умчался, прижимая локти к бокам.
Никогда еще время не тянулось так томительно. Клавдия то и дело посматривала на свои часики. Минута – это, оказывается, очень долго, а пять минут – просто невыносимо. В красный уголок Клавдия шла медленно, и все-таки, когда пришла, то до семи оставалось еще полчаса – тридцать минут, шесть раз по пяти минут!
На полу в красном уголке лежал большой лист картона – недоклеенная вчера Клавдией стенгазета. И хотя Клавдии сейчас было совсем не до стенгазеты, она достала из ящика папку с перепечатанными заметками и карикатурами, постелила чистую бумагу, встала, подобрав платье, на колени. Ей хотелось, чтобы Михаил застал ее за работой – пусть думает, что у нее было сегодня здесь, в красном уголке, дело, а свидание она назначила заодно, между прочим. Но если бы она посмотрела на себя в зеркало, то отказалась бы от своего наивного лукавства: глаза, губы, дыхание – все выдавало ее. Движения были мелкими, бессвязными – кисточка виляла в пальцах, на самую главную, цветную карикатуру упала большая капля клея. Клавдия смазала краски, испачкала пальцы, заметку приклеила вверх ногами – словом, дело не ладилось.
С веселым отчаянием, усмехнувшись, она махнула рукой на свою работу, хотела подняться с колен и вдруг замерла, услышав скрип двери и потом шаги по коридору.
Но это были чужие шаги, не Михаила. Кто же? Неужели он прислал ответ, что не придет сегодня? Дверь приоткрылась, первым юркнул в нее сквозняк, закрутил и разогнал по всей комнате шуршащую бумагу, а следом за сквозняком вошел Чижов.
– Здравствуйте, – сказал он и привалился к дверному косяку, заложив руки в карманы, ухмыляясь загадочно и многознающе, с видом презрительного сожаления.
Клавдия молча поднялась с колен, чуть побледневшая. С минуты на минуту может прийти Михаил! Мысли мелькали, нагоняя, захватывая одна другую. Клавдия смотрела на Чижова враждебным, пасмурным взглядом.
– Долго вы намерены здесь оставаться? – спросила она.
Чижов ухмыльнулся.
– Что вам от меня нужно? – крикнула она, угрожающе шагнув к нему. Сжала кулаки, вытянула напряженные руки вдоль тела. – Уходите! Слышите! Идите отсюда! Имейте в виду, сейчас придет сюда Озеров. Если он вас застанет, я расскажу, что вы ко мне пристаете. Вам тогда не поздоровится…
– Как страшно, – ответил Чижов. – Ужасно! Послушайте, Клавочка, вы, пожалуйста, не думайте, что я в самом деле хотел на вас жениться. Вы понимаете… Вы меня ударили, Клавочка… Я вам не понравился…
– Я вас еще раз ударю! – быстро предупредила она. – Лучше уходите.
– Я вам не понравился, – повторил он. – Вы стали разборчивая, Клавочка! – И вдруг его повело длинной судорогой, он сказал, свистя сквозь сжатые зубы: – Клавочка, вспомните! В Оренбурге, говорят, вы были не такая разборчивая, Клавочка. Вспомните… Я ведь все знаю, Клавочка. Вы были не такая разборчивая в Оренбурге…
Все в Клавдии оборвалось – чувства, мысли, она стояла перед Чижовым слепая, глухая, онемевшая. Все краски исчезли с ее лица. Чижов напряженно следил за ней желтыми глазами.
– Ерунда, – сказала она с таким усилием, словно губы ее были склеены. И это слово, рушась куда-то, подобно глыбе, увлекшей за собой град камней, пробудило в ее голове слитный, утомительный шум. Это были не мысли, а только обрывки мыслей, хаотическое смешение воспоминаний, предположений, сомнений – ничего не понять! Медленно, словно бы поднимая гирю, она поднесла ко лбу ладонь, глухо и удивленно протянула:
– Та-а-ак!
– Воды? – услышала она сквозь оцепенение голос Чижова.
И в слитном шуме, что гудел у нее в голове, сразу выделился ясный отдельный звук – отдельная пронзительная мысль. Обожженная этой мыслью, она стиснула зубы, с трудом перевела дыхание.
– Ты сказал? Ты ему сказал?
Она потеряла контроль над собой, иначе она не выдала бы себя так глупо! Она сразу поняла непоправимость ошибки, когда Чижов ответил, выжидательно растягивая слова:
– Нет, не говорил. Но я могу сказать… Я могу сказать, Клавочка.
Она попробовала пренебрежительно улыбнуться. «Дура, дура! – мысленно кричала она себе. – Что ты наделала! Дура!» Чижов ждал, сосредоточенно наморщив лоб, в его мозгу шла какая-то напряженная работа. Наконец она закончилась. Чижов сказал серьезно, с глубоким удовлетворением, как человек, только что разрешивший трудную задачу:
– Вы боитесь, Клавочка.
Она независимо тряхнула головой, но он только усмехнулся и убежденно повторил:
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрываете, Клавочка.
– Я не боюсь. Вы ошибаетесь… Вы негодяй!
– А сами вы какая? – перебил он. – Вы меня ударили тогда. А сами вы какая?.. Вы хитрая, Клавочка, очень хитрая…
Он мстил за свое унижение, за двухспальную кровать, на которой вместо Клавдии спал Катульский-Гребнев-Липардин.
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрывали, а я узнал. Я все узнал. Вы боитесь… Вы и в тюрьме были…
А по коридору опять приближались шаги – на этот раз Михаила.
– Молчите! Молчите! – зашептала Клавдия, кусая белые губы.
Чижов замолчал, сел на стул. Шаги остановились у двери. Клавдия на мгновение зажмурилась. Когда она открыла глаза, Михаил уже заглянул в комнату и остановился, встретившись взглядом с Чижовым. Потом медленно перевел взгляд на Клавдию, требуя объяснения.
Михаил, конечно, заметил ее взволнованность, растерянность: Клавдия угадала его мысли так ясно и несомненно, как будто слышала их.
– Нет! – сказала она со всей силой страсти и искренности. – Миша, не то! Совсем другое! – она сжала пальцы, закинула голову, умоляя его поверить. – Совсем другое!..
Он смотрел с холодным удивлением. Он никогда не видел ее такой. Пожал плечами, подошел ближе.
– В чем дело? Зачем, собственно, я сюда приглашен? – Он избегал обращения, не зная, как ему называть Клавдию – на «вы» или на «ты». – Я полагал, мы будем говорить без свидетелей.
Последние слова он произнес громко, в сторону Чижова. Чижов уселся поудобнее, вызывающе положил ногу на ногу. Михаил, темнея лицом, подошел вплотную к нему.
– Вам понятен мой намек?
Чижов засмеялся.
– Уйдите! – сказал Михаил. – Вы слышите, я прошу вас уйти.
– Это не ваша комната, – ответил Чижов, торжествуя и наслаждаясь.
– Вы мешаете.
– А мне мешаете вы…
Сдерживаясь из последних сил, Михаил оглянулся на Клавдию. Глаза его умоляли, просили, требовали, напоминали о прошлом. Ему достаточно было только одного сигнала от Клавдии, одного слова – и Чижов со своей улыбочкой, со своими желтыми глазами вылетел бы, проламывая головой двери, увлекая за собой столы и стулья, сокрушая перила крыльца. Михаил уже весь замер в сладком предчувствии, перестал дышать; это было как тишина перед взрывом, когда палец уже на кнопке. Михаил глазами заклинал Клавдию. Она слышала его мысли: «Ну, скажи!.. Ты не должна так мучить меня! Ты видишь, как он гнусно развалился, как мерзко он ухмыляется. Скажи!» И всем сердцем, глазами, пылающим лицом Клавдия отвечала: «Да, да!» Но словами сказать ничего не могла: одновременно с горячим, бурным взглядом Михаила на нее был устремлен желтый взгляд Чижова – уверенный, торжествующий, наглый, и она цепенела. «Ну что же, скажи попробуй!» – читала она в этом взгляде.
И нужно ей было в эту минуту пойти на прямую, послушаться сердца, нужно было искать у Михаила защиты, нужно было все ему рассказать! Но она промолчала и опустила глаза.
Взгляд Михаила погас, воинственно приподнятые плечи поникли; медленно, словно отяжелев от невылитой ярости, он отошел от Чижова. Потом постоял, глядя в пол, точно вспоминая, не забыл ли что, взглянул быстро на Клавдию.
– Ну, я здесь, кажется, лишний!
Он вышел. Хлопнула дверь, потрясая здание, и по всему телу Клавдии прошли мелкие колющие волны – огня или холода, она разобрать не могла.
– До свидания, – сказал Чижов, поднимаясь. – Вы все-таки здорово испугались, Клавочка. Мы еще с вами поговорим.
Она осталась одна в комнате, оглушенная, смятая. Подошла к стулу, села и с коротким стоном бессильно уронила руки.
…Ночью она сидела в комнате на кровати, сжимая лицо ладонями, глядя сухими блестящими глазами в темный угол, где тускло светилось на стене зеркало. За все время она сказала только две фразы: «Черт знает, как мне не везет!» – и часа через полтора добавила: «Но все проходит…» И никто никогда не узнал, что в эти полтора часа она со страшным холодным спокойствием решала: стоит дальше жить или не стоит? И были минуты, когда ей думалось, что не стоит: до того безнадежно, пусто и мрачно было вокруг, до того страшно невидимые ходики осыпали в темноту тикающие мгновения. В ту ночь для нее не было в мире ничего, что хотелось бы ей снова увидеть утром, она точно провалилась куда-то и была отделена от мира, от его красок, звуков, запахов и движений. Любовь была для нее большой радостью в жизни, высоким счастьем. Все рухнуло, все потеряно, и впереди никакого просвета. И не лучше ли выйти сейчас на линию к поезду и умереть?
Но это ей только казалось, что она может выйти на линию и по своему желанию умереть. На самом деле это было для нее невозможно, потому что она была необходима миру, потому что ценность ее жизни выходила далеко за пределы ее личных желаний, стремлений, радостей и горестей, потому что в ней было постоянное ощущение своей полной обязательности на земле – могучая сила, которая никогда бы не позволила ее скорби перейти в слепое отчаяние и катастрофу. «Умереть», – думала Клавдия, но у нее не было права принимать такие решения, и она чувствовала незаконность своих мыслей, постыдность их, словно бы намеревалась совершить какое-то предательство. Она пробовала спорить с этим чувством. «Хозяйка я, наконец, над собой или нет?» И что-то ей властно отвечало из самой глубины души: «Нет! В таком деле ты над собой не хозяйка!» – «Но я не могу, мне очень тяжело, мне больно. Я не могу!» И Клавдия с упрямым ожесточением хотела все-таки перешагнуть через этот запрет. Плотно сжав губы, глядя пустыми глазами прямо перед собой в темноту, она встала, открыла дверь, чтобы выйти и не вернуться, но остановилась на пороге. Непонятная и непреодолимая сила властно задерживала ее, а по земле, по воздуху как будто пошел отдаленный гул не то голосов, не то движений, – словно бы все великое братство, все миллионы советских людей встревожились, проснулись, беспокойно заворочались в своих постелях, насторожились на ночных дежурствах – у станков, у письменных столов, на паровозах, у телеграфных аппаратов, в шахтах, на заводах, в полях…
Голова Клавдии медленно опустилась, рука застыла на дверной скобе, в глазах погас блеск упрямого ожесточения. Ее горе не уменьшилось, но словно бы просветлело; ей было тяжело и больно, но уже по-другому – как будто сдвинулась темная глыба, придавившая все чувства в ее душе, и открылась живая рана, истекающая чистой кровью. Горе мешало Клавдии дышать, губы дрожали, комок подступил к горлу, захотелось плакать, жаловаться. И это было хорошо, это было началом ее исцеления. Она села на кровать, сказала с глубоким вздохом: «Но все проходит…», и на ресницах ее повисли слезы, первые в эту ночь.
Она плакала, что-то шептала, всхлипывала, кому-то жаловалась. Утром по гудку она пошла на работу. Высокие тонкие облака в небе, деревья, дальняя синева реки, прохлада – все было для нее тихим и грустным. Она не умела обманывать себя и жить ложными надеждами, безотчетными ожиданиями, что все как-нибудь обернется к лучшему; жизнь приучила ее к точности, прямоте и бесстрашию; она знала, что с любовью кончено, и настойчиво твердила себе: «Но все пройдет. Когда-нибудь все пройдет!..»
8
Катульский-Гребнев-Липардин хозяйничал в Зволинске, как в собственной кладовой. Чижов продавал краденое на местном базаре и в соседних городах. Выручка делилась по договору: Катульскому семьдесят процентов, Чижову – тридцать. Зависть вконец извела, измучила Чижова: он возненавидел Катульского. Как-то раз он попробовал заикнуться о несправедливости. Катульский мягко ответил:
– Вы недовольны? К сожалению, ничем не могу помочь, хотя вполне понимаю вас. Катульскому тоже хотелось бы брать себе все сто процентов, однако он вынужден довольствоваться семьюдесятью.
– Семьдесят, а не тридцать, – угрюмо возразил Чижов. – Хотя бы пополам.
Катульский, звеня пружинами, повернулся на кровати, приготовился говорить. Он любил иногда пофилософствовать. Жизнь в изобилии снабжала его темами для философских разговоров и суждений, но собеседник, вернее слушатель, был у него только один – Чижов.
– Пополам. Вот вы сейчас думаете: «Катульский жаден, Катульский скуп, Катульский не хочет делить деньги со мной пополам». Но дело не в деньгах, вы понимаете. Дело в принципе.
Катульский закурил, пустил к потолку колечко папиросного дыма.
– Все дело в принципе! Я не могу, Катульский не имеет права делить деньги пополам с вами. Почему? Потому что этим он признает вас равным себе, тогда как в действительности является более сильной личностью, то есть личностью высшего класса по сравнению с вами. Если я буду делить деньги пополам с вами, то я нарушу этим естественный порядок вещей, нарушу закон природы. Вы понимаете, молодой друг?!
– Нечего тут понимать. Оба мы жулики, оба одинаковые…
– Выбирайте выражения! – поморщился Катульский. – Сколько раз просил тщательнее выбирать выражения! Во-первых, мы не одинаковые, во-вторых, я не жулик, а вор…
– Разницы никакой нет.
– Извините, разница огромная. Что такое вор, настоящий, крупный, квалифицированный вор? Я спрашиваю вас: что такое вор?
– Который ворует – это и есть вор… Который бандит…
– Опять! Вы неисправимы! Который ворует!.. Вы слишком примитивно мыслите, у вас не развита способность к анализу и обобщению. Который ворует!.. Но как ворует, у кого ворует, что ворует и чем руководствуется, когда ворует? Вот корень вопроса: чем руководствуется?.. Все равно, говорите вы. Значит, мальчишка, таскающий платки из карманов, какой-нибудь жалкий бродяга, раздевающий пьяных, и Катульский, работавший в свое время только по несгораемым кассам и ювелирным магазинам, по-вашему, все равно? Вы примитивно мыслите, как обыватель. Слушайте, я объясню вам разницу. Коренное отличие Катульского от всякой мелочи и шпаны в том, что он принципиальный вор, понимаете? Прин-ци-пи-альный! Чем он руководствуется, когда извлекает из кассы деньги? Он руководствуется сознанием своего права на это. Больше того, в этом я вижу свое назначение в жизни. Я рожден сильной личностью.
Продолжая говорить, он сел на кровать, на его помятом, опухшем лице глубоко обозначились морщины, были заметны седые корни спутавшихся выкрашенных волос. Он швырнул папиросу в угол. Чижов молча поднял окурок, выбросил в форточку.
– Человечество, мой молодой друг, делится на две основные категории – на категорию обыкновенных людей и на категорию сильных личностей. Первым определено пахать, вторым – собирать урожай. Я взламываю кассу и беру деньги. Я их не зарабатывал, но я их взял, потому что я сильная личность. Понятно? Я никогда не работал, не работаю и не буду работать! Это мой принцип в жизни. Пусть работают другие, а я – извините, подвиньтесь! Но, как вам известно, советская власть придерживается других принципов…
Катульский подошел к рукомойнику и долго со вкусом умывался, гремя навесным краником, отфыркиваясь, отплевываясь, разбрызгивая вокруг себя воду и мыльную пену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Класс опустел. Она выпрямилась. За стеной в пустом коридоре гулко отдавались голоса уходящих и сразу оборвались, словно обрубленные хлопнувшей дверью. В тишине, одна, Клавдия собирала свои тетради и вдруг увидела маленькую записку, узнала почерк – прямой и крупный почерк Михаила. Он писал, что нужно увидеться и поговорить обо всем до конца. «Мне, Клава, без тебя очень скучно, я все время о тебе думаю, может быть, мы просто не поняли друг друга и вышло недоразумение…» Клавдия читала записку, едва живая от волнения, в ней воскресло все, что она считала похороненным навсегда: надежды, радость. Но (вот пример истинно женского лукавства!) она в своем волнении, в смятении успела подумать, что мириться следует не сразу. Она снова и снова перечитывала записку. Недоразумение!.. Она усмехнулась счастливо, но сердито – хорошее недоразумение так мучить! Ну, погоди!.. Кое-как, второпях, она царапала ответ. Назначила свидание сегодня же в красном уголке в семь часов, стремительно пролетела по коридору, выскочила на улицу и растерялась: с кем отправить ответ? На счастье, попался веснушчатый мальчишка в помятом красноармейском шлеме. Клавдия схватила его за плечо, сунула в руку письмо, полтинник, объяснила наскоро, и он умчался, прижимая локти к бокам.
Никогда еще время не тянулось так томительно. Клавдия то и дело посматривала на свои часики. Минута – это, оказывается, очень долго, а пять минут – просто невыносимо. В красный уголок Клавдия шла медленно, и все-таки, когда пришла, то до семи оставалось еще полчаса – тридцать минут, шесть раз по пяти минут!
На полу в красном уголке лежал большой лист картона – недоклеенная вчера Клавдией стенгазета. И хотя Клавдии сейчас было совсем не до стенгазеты, она достала из ящика папку с перепечатанными заметками и карикатурами, постелила чистую бумагу, встала, подобрав платье, на колени. Ей хотелось, чтобы Михаил застал ее за работой – пусть думает, что у нее было сегодня здесь, в красном уголке, дело, а свидание она назначила заодно, между прочим. Но если бы она посмотрела на себя в зеркало, то отказалась бы от своего наивного лукавства: глаза, губы, дыхание – все выдавало ее. Движения были мелкими, бессвязными – кисточка виляла в пальцах, на самую главную, цветную карикатуру упала большая капля клея. Клавдия смазала краски, испачкала пальцы, заметку приклеила вверх ногами – словом, дело не ладилось.
С веселым отчаянием, усмехнувшись, она махнула рукой на свою работу, хотела подняться с колен и вдруг замерла, услышав скрип двери и потом шаги по коридору.
Но это были чужие шаги, не Михаила. Кто же? Неужели он прислал ответ, что не придет сегодня? Дверь приоткрылась, первым юркнул в нее сквозняк, закрутил и разогнал по всей комнате шуршащую бумагу, а следом за сквозняком вошел Чижов.
– Здравствуйте, – сказал он и привалился к дверному косяку, заложив руки в карманы, ухмыляясь загадочно и многознающе, с видом презрительного сожаления.
Клавдия молча поднялась с колен, чуть побледневшая. С минуты на минуту может прийти Михаил! Мысли мелькали, нагоняя, захватывая одна другую. Клавдия смотрела на Чижова враждебным, пасмурным взглядом.
– Долго вы намерены здесь оставаться? – спросила она.
Чижов ухмыльнулся.
– Что вам от меня нужно? – крикнула она, угрожающе шагнув к нему. Сжала кулаки, вытянула напряженные руки вдоль тела. – Уходите! Слышите! Идите отсюда! Имейте в виду, сейчас придет сюда Озеров. Если он вас застанет, я расскажу, что вы ко мне пристаете. Вам тогда не поздоровится…
– Как страшно, – ответил Чижов. – Ужасно! Послушайте, Клавочка, вы, пожалуйста, не думайте, что я в самом деле хотел на вас жениться. Вы понимаете… Вы меня ударили, Клавочка… Я вам не понравился…
– Я вас еще раз ударю! – быстро предупредила она. – Лучше уходите.
– Я вам не понравился, – повторил он. – Вы стали разборчивая, Клавочка! – И вдруг его повело длинной судорогой, он сказал, свистя сквозь сжатые зубы: – Клавочка, вспомните! В Оренбурге, говорят, вы были не такая разборчивая, Клавочка. Вспомните… Я ведь все знаю, Клавочка. Вы были не такая разборчивая в Оренбурге…
Все в Клавдии оборвалось – чувства, мысли, она стояла перед Чижовым слепая, глухая, онемевшая. Все краски исчезли с ее лица. Чижов напряженно следил за ней желтыми глазами.
– Ерунда, – сказала она с таким усилием, словно губы ее были склеены. И это слово, рушась куда-то, подобно глыбе, увлекшей за собой град камней, пробудило в ее голове слитный, утомительный шум. Это были не мысли, а только обрывки мыслей, хаотическое смешение воспоминаний, предположений, сомнений – ничего не понять! Медленно, словно бы поднимая гирю, она поднесла ко лбу ладонь, глухо и удивленно протянула:
– Та-а-ак!
– Воды? – услышала она сквозь оцепенение голос Чижова.
И в слитном шуме, что гудел у нее в голове, сразу выделился ясный отдельный звук – отдельная пронзительная мысль. Обожженная этой мыслью, она стиснула зубы, с трудом перевела дыхание.
– Ты сказал? Ты ему сказал?
Она потеряла контроль над собой, иначе она не выдала бы себя так глупо! Она сразу поняла непоправимость ошибки, когда Чижов ответил, выжидательно растягивая слова:
– Нет, не говорил. Но я могу сказать… Я могу сказать, Клавочка.
Она попробовала пренебрежительно улыбнуться. «Дура, дура! – мысленно кричала она себе. – Что ты наделала! Дура!» Чижов ждал, сосредоточенно наморщив лоб, в его мозгу шла какая-то напряженная работа. Наконец она закончилась. Чижов сказал серьезно, с глубоким удовлетворением, как человек, только что разрешивший трудную задачу:
– Вы боитесь, Клавочка.
Она независимо тряхнула головой, но он только усмехнулся и убежденно повторил:
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрываете, Клавочка.
– Я не боюсь. Вы ошибаетесь… Вы негодяй!
– А сами вы какая? – перебил он. – Вы меня ударили тогда. А сами вы какая?.. Вы хитрая, Клавочка, очень хитрая…
Он мстил за свое унижение, за двухспальную кровать, на которой вместо Клавдии спал Катульский-Гребнев-Липардин.
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрывали, а я узнал. Я все узнал. Вы боитесь… Вы и в тюрьме были…
А по коридору опять приближались шаги – на этот раз Михаила.
– Молчите! Молчите! – зашептала Клавдия, кусая белые губы.
Чижов замолчал, сел на стул. Шаги остановились у двери. Клавдия на мгновение зажмурилась. Когда она открыла глаза, Михаил уже заглянул в комнату и остановился, встретившись взглядом с Чижовым. Потом медленно перевел взгляд на Клавдию, требуя объяснения.
Михаил, конечно, заметил ее взволнованность, растерянность: Клавдия угадала его мысли так ясно и несомненно, как будто слышала их.
– Нет! – сказала она со всей силой страсти и искренности. – Миша, не то! Совсем другое! – она сжала пальцы, закинула голову, умоляя его поверить. – Совсем другое!..
Он смотрел с холодным удивлением. Он никогда не видел ее такой. Пожал плечами, подошел ближе.
– В чем дело? Зачем, собственно, я сюда приглашен? – Он избегал обращения, не зная, как ему называть Клавдию – на «вы» или на «ты». – Я полагал, мы будем говорить без свидетелей.
Последние слова он произнес громко, в сторону Чижова. Чижов уселся поудобнее, вызывающе положил ногу на ногу. Михаил, темнея лицом, подошел вплотную к нему.
– Вам понятен мой намек?
Чижов засмеялся.
– Уйдите! – сказал Михаил. – Вы слышите, я прошу вас уйти.
– Это не ваша комната, – ответил Чижов, торжествуя и наслаждаясь.
– Вы мешаете.
– А мне мешаете вы…
Сдерживаясь из последних сил, Михаил оглянулся на Клавдию. Глаза его умоляли, просили, требовали, напоминали о прошлом. Ему достаточно было только одного сигнала от Клавдии, одного слова – и Чижов со своей улыбочкой, со своими желтыми глазами вылетел бы, проламывая головой двери, увлекая за собой столы и стулья, сокрушая перила крыльца. Михаил уже весь замер в сладком предчувствии, перестал дышать; это было как тишина перед взрывом, когда палец уже на кнопке. Михаил глазами заклинал Клавдию. Она слышала его мысли: «Ну, скажи!.. Ты не должна так мучить меня! Ты видишь, как он гнусно развалился, как мерзко он ухмыляется. Скажи!» И всем сердцем, глазами, пылающим лицом Клавдия отвечала: «Да, да!» Но словами сказать ничего не могла: одновременно с горячим, бурным взглядом Михаила на нее был устремлен желтый взгляд Чижова – уверенный, торжествующий, наглый, и она цепенела. «Ну что же, скажи попробуй!» – читала она в этом взгляде.
И нужно ей было в эту минуту пойти на прямую, послушаться сердца, нужно было искать у Михаила защиты, нужно было все ему рассказать! Но она промолчала и опустила глаза.
Взгляд Михаила погас, воинственно приподнятые плечи поникли; медленно, словно отяжелев от невылитой ярости, он отошел от Чижова. Потом постоял, глядя в пол, точно вспоминая, не забыл ли что, взглянул быстро на Клавдию.
– Ну, я здесь, кажется, лишний!
Он вышел. Хлопнула дверь, потрясая здание, и по всему телу Клавдии прошли мелкие колющие волны – огня или холода, она разобрать не могла.
– До свидания, – сказал Чижов, поднимаясь. – Вы все-таки здорово испугались, Клавочка. Мы еще с вами поговорим.
Она осталась одна в комнате, оглушенная, смятая. Подошла к стулу, села и с коротким стоном бессильно уронила руки.
…Ночью она сидела в комнате на кровати, сжимая лицо ладонями, глядя сухими блестящими глазами в темный угол, где тускло светилось на стене зеркало. За все время она сказала только две фразы: «Черт знает, как мне не везет!» – и часа через полтора добавила: «Но все проходит…» И никто никогда не узнал, что в эти полтора часа она со страшным холодным спокойствием решала: стоит дальше жить или не стоит? И были минуты, когда ей думалось, что не стоит: до того безнадежно, пусто и мрачно было вокруг, до того страшно невидимые ходики осыпали в темноту тикающие мгновения. В ту ночь для нее не было в мире ничего, что хотелось бы ей снова увидеть утром, она точно провалилась куда-то и была отделена от мира, от его красок, звуков, запахов и движений. Любовь была для нее большой радостью в жизни, высоким счастьем. Все рухнуло, все потеряно, и впереди никакого просвета. И не лучше ли выйти сейчас на линию к поезду и умереть?
Но это ей только казалось, что она может выйти на линию и по своему желанию умереть. На самом деле это было для нее невозможно, потому что она была необходима миру, потому что ценность ее жизни выходила далеко за пределы ее личных желаний, стремлений, радостей и горестей, потому что в ней было постоянное ощущение своей полной обязательности на земле – могучая сила, которая никогда бы не позволила ее скорби перейти в слепое отчаяние и катастрофу. «Умереть», – думала Клавдия, но у нее не было права принимать такие решения, и она чувствовала незаконность своих мыслей, постыдность их, словно бы намеревалась совершить какое-то предательство. Она пробовала спорить с этим чувством. «Хозяйка я, наконец, над собой или нет?» И что-то ей властно отвечало из самой глубины души: «Нет! В таком деле ты над собой не хозяйка!» – «Но я не могу, мне очень тяжело, мне больно. Я не могу!» И Клавдия с упрямым ожесточением хотела все-таки перешагнуть через этот запрет. Плотно сжав губы, глядя пустыми глазами прямо перед собой в темноту, она встала, открыла дверь, чтобы выйти и не вернуться, но остановилась на пороге. Непонятная и непреодолимая сила властно задерживала ее, а по земле, по воздуху как будто пошел отдаленный гул не то голосов, не то движений, – словно бы все великое братство, все миллионы советских людей встревожились, проснулись, беспокойно заворочались в своих постелях, насторожились на ночных дежурствах – у станков, у письменных столов, на паровозах, у телеграфных аппаратов, в шахтах, на заводах, в полях…
Голова Клавдии медленно опустилась, рука застыла на дверной скобе, в глазах погас блеск упрямого ожесточения. Ее горе не уменьшилось, но словно бы просветлело; ей было тяжело и больно, но уже по-другому – как будто сдвинулась темная глыба, придавившая все чувства в ее душе, и открылась живая рана, истекающая чистой кровью. Горе мешало Клавдии дышать, губы дрожали, комок подступил к горлу, захотелось плакать, жаловаться. И это было хорошо, это было началом ее исцеления. Она села на кровать, сказала с глубоким вздохом: «Но все проходит…», и на ресницах ее повисли слезы, первые в эту ночь.
Она плакала, что-то шептала, всхлипывала, кому-то жаловалась. Утром по гудку она пошла на работу. Высокие тонкие облака в небе, деревья, дальняя синева реки, прохлада – все было для нее тихим и грустным. Она не умела обманывать себя и жить ложными надеждами, безотчетными ожиданиями, что все как-нибудь обернется к лучшему; жизнь приучила ее к точности, прямоте и бесстрашию; она знала, что с любовью кончено, и настойчиво твердила себе: «Но все пройдет. Когда-нибудь все пройдет!..»
8
Катульский-Гребнев-Липардин хозяйничал в Зволинске, как в собственной кладовой. Чижов продавал краденое на местном базаре и в соседних городах. Выручка делилась по договору: Катульскому семьдесят процентов, Чижову – тридцать. Зависть вконец извела, измучила Чижова: он возненавидел Катульского. Как-то раз он попробовал заикнуться о несправедливости. Катульский мягко ответил:
– Вы недовольны? К сожалению, ничем не могу помочь, хотя вполне понимаю вас. Катульскому тоже хотелось бы брать себе все сто процентов, однако он вынужден довольствоваться семьюдесятью.
– Семьдесят, а не тридцать, – угрюмо возразил Чижов. – Хотя бы пополам.
Катульский, звеня пружинами, повернулся на кровати, приготовился говорить. Он любил иногда пофилософствовать. Жизнь в изобилии снабжала его темами для философских разговоров и суждений, но собеседник, вернее слушатель, был у него только один – Чижов.
– Пополам. Вот вы сейчас думаете: «Катульский жаден, Катульский скуп, Катульский не хочет делить деньги со мной пополам». Но дело не в деньгах, вы понимаете. Дело в принципе.
Катульский закурил, пустил к потолку колечко папиросного дыма.
– Все дело в принципе! Я не могу, Катульский не имеет права делить деньги пополам с вами. Почему? Потому что этим он признает вас равным себе, тогда как в действительности является более сильной личностью, то есть личностью высшего класса по сравнению с вами. Если я буду делить деньги пополам с вами, то я нарушу этим естественный порядок вещей, нарушу закон природы. Вы понимаете, молодой друг?!
– Нечего тут понимать. Оба мы жулики, оба одинаковые…
– Выбирайте выражения! – поморщился Катульский. – Сколько раз просил тщательнее выбирать выражения! Во-первых, мы не одинаковые, во-вторых, я не жулик, а вор…
– Разницы никакой нет.
– Извините, разница огромная. Что такое вор, настоящий, крупный, квалифицированный вор? Я спрашиваю вас: что такое вор?
– Который ворует – это и есть вор… Который бандит…
– Опять! Вы неисправимы! Который ворует!.. Вы слишком примитивно мыслите, у вас не развита способность к анализу и обобщению. Который ворует!.. Но как ворует, у кого ворует, что ворует и чем руководствуется, когда ворует? Вот корень вопроса: чем руководствуется?.. Все равно, говорите вы. Значит, мальчишка, таскающий платки из карманов, какой-нибудь жалкий бродяга, раздевающий пьяных, и Катульский, работавший в свое время только по несгораемым кассам и ювелирным магазинам, по-вашему, все равно? Вы примитивно мыслите, как обыватель. Слушайте, я объясню вам разницу. Коренное отличие Катульского от всякой мелочи и шпаны в том, что он принципиальный вор, понимаете? Прин-ци-пи-альный! Чем он руководствуется, когда извлекает из кассы деньги? Он руководствуется сознанием своего права на это. Больше того, в этом я вижу свое назначение в жизни. Я рожден сильной личностью.
Продолжая говорить, он сел на кровать, на его помятом, опухшем лице глубоко обозначились морщины, были заметны седые корни спутавшихся выкрашенных волос. Он швырнул папиросу в угол. Чижов молча поднял окурок, выбросил в форточку.
– Человечество, мой молодой друг, делится на две основные категории – на категорию обыкновенных людей и на категорию сильных личностей. Первым определено пахать, вторым – собирать урожай. Я взламываю кассу и беру деньги. Я их не зарабатывал, но я их взял, потому что я сильная личность. Понятно? Я никогда не работал, не работаю и не буду работать! Это мой принцип в жизни. Пусть работают другие, а я – извините, подвиньтесь! Но, как вам известно, советская власть придерживается других принципов…
Катульский подошел к рукомойнику и долго со вкусом умывался, гремя навесным краником, отфыркиваясь, отплевываясь, разбрызгивая вокруг себя воду и мыльную пену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18