Он, скрючившись, сидел на тормозной площадке. Степь, ветер, темнота, крупные звезды, искры, скудные огоньки путевых будок, мосты, далекий рыбацкий костер… На девятнадцатом километре, на подъеме поезд замедлил ход. Катульский прыгнул. Земля подхватила его, перевернула, ударила, и он мешком покатился с откоса, ломая сухой бурьян, увлекая за собой мелкую осыпь щебня.
Больше всех пострадал в ночном приключении Чижов. Притаившись за вагоном, он ждал, готовый принять добычу. Освещенная площадка пакгауза возвышалась перед ним, как сцена в театре; он ясно видел все происходившее – Катульского, Фому, Петра Степановича, второго сторожа, но голоса доносились глухо, и слова разбирал он не все. «К дежурному сержанту», – уловил он и весь похолодел, в глазах его встал страшный призрак решетки. «Засыпались, засыпались», – думал он, нисколько не сомневаясь в том, что Катульский для облегчения своей участи выдаст его и, возможно, выставит перед судом самым главным зачинщиком. Ноги Чижова обмякли, рубашка прилипла к потной спине. «Ах, зачем я только с ним связался, погубил я свою молодую жизнь». Он маялся, терзаемый поздним раскаянием, тоской и страхом. Но когда Катульский вдруг сиганул гигантским прыжком в темноту, а за ним с криками погнались Фома и Петр Степанович, в голове у Чижова помутилось. Он стремглав кинулся под вагон, нырнул, обдирая спину, под второй, притаился на корточках за колесами. В трех шагах от него пронеслись сперва желтые туфли Катульского; за ними, разбрызгивая гравий, тяжелые сапоги Петра Степановича; неуклюже протопали подшитые валенки Фомы. Погоня промчалась мимо. Чижов, пригнувшись, побежал в другую сторону.
Но кобель не зря хрипел и клубился за ящиками. Ветхий ременный ошейник лопнул, цепь упала, и кобель ринулся. Его седая страшная пасть была разверста, торчали желтые, загнутые назад клыки, глаза пылали, как уголья. Кобель заметил Чижова и, растягиваясь от напряжения, устремился за ним длинными стелющимися прыжками. Услышав за собою его всхрапывающее дыхание, Чижов наддал ходу. Кобель прижал уши, вытянул морду, жесткая короткая шерсть встопорщилась на загривке; он молча в два прыжка настиг Чижова, прянул, вцепился ему в зад и повис. Чижов коротко вскрикнул и в ужасе понесся, волоча за собой кобеля. Передние лапы кобеля не доставали до земли, задними он, присев, упирался изо всех сил, рыча и неистово мотая кудлатой башкой. Чижов метнулся в сторону, вырвался, но кобель в то же мгновение снова повис на нем с другой стороны.
– Спасите! – заорал Чижов.
Вконец ополоумев, он мчался, не разбирая дороги, по кустарникам и колдобинам, прыгал через канавы и бугры, а кобель, рыча и не разжимая зубов, ехал за ним как на полозьях, подпрыгивал на буграх и обрывался полуторапудовой тяжестью в канавы, отчего все тело Чижова пронзала жгучая, нестерпимая боль. И только у себя дома он спасся, наконец, от разъяренного зверя и, полумертвый, упал в передней среди ведер, бидонов и пустых бутылок. Скоро в блеске расплавленного серебра взошла луна, ее бледный узкий луч скользнул в дверную щель и наискось пересек мутно-зеленое лицо Чижова с вытаращенными глазами.
…Чижову пришлось самому лечить свои раны – в амбулаторию он пойти не посмел. Началась неудобная жизнь. Ни сесть, ни лечь. Спал Чижов на животе или, с величайшими предосторожностями, на левом боку. Единственным утешением была пачка денег, запрятанная в печной отдушине, да три еще не распроданных чемодана под кроватью. Узнав о бегстве Катульского, Чижов обрадовался: воровской промысел давно тяготил его. Слишком уж опасное дело, того и гляди угодишь в тюрьму. Несколько раз Чижов намекал Катульскому, что пора бы им разойтись. Но Катульский делал вид, что не понимает намеков, впрочем, однажды сказал рассердившись:
– Вы презренный трус. Отстаньте от меня, я сам знаю, когда мне уезжать. И помните, что мы заключили договор. Сидите и не вякайте, иначе сдам в милицию. Одна маленькая записка… вы понимаете…
Теперь Чижов вздохнул свободно. Оставалось последнее дело – продать чемоданы. Дождавшись воскресенья, он поехал в город Рыльск, распродал все по дешевке и вернулся домой с легким сердцем. В первый раз ему не нужно было делить деньги, все сто процентов остались в его кармане, и он уснул спокойно, не томимый завистью. Он уснул с приятным сознанием, что в печной отдушине спрятано семь с половиной тысяч. Но утром радость его была омрачена мыслью, что Катульский может вернуться. А вернувшись, потребует, во-первых, свои семьдесят процентов, во-вторых, опять заставит Чижова заниматься воровским промыслом.
Да, Чижову не суждено было жить легко. Избавившись от Катульского, он нашел себе новое терзание: ждать его обратно. Чем больше он думал, тем становился мрачнее. Вернется, обязательно вернется! Не может быть, чтобы человек оставил в чужих руках свои деньги, свои семьдесят процентов! Обязательно вернется!.. А потом начались мысли еще хуже: вдруг Катульский засыпался где-нибудь и все расскажет на допросе? Страх навис над Чижовым, как низкий, серый, каменный потолок. Шаги под окном, стук в дверь – все заставляло его вздрагивать, меняться в лице. «Уеду! – решил он однажды. – Уеду в Юрьевец. И никому не скажу. Можно даже фамилию сменить». Он начал подбирать себе новую фамилию позвучнее и покрасивее, это занятие отвлекало его от страшных, томительных мыслей.
В депо он подал начальнику рапорт об увольнении. Дело было окончено в пять минут. Начальник считал Чижова плохим, грошовым работником. «Через две недели можете считать себя свободным». Готовясь к отъезду, Чижов продал шкаф, картину, стулья, а двухспальную кровать пока оставил: может быть, еще пригодится.
Для Михаила ночное приключение имело последствия неожиданные.
Хотя он доживал в Зволинске последние деньки, а впереди была у него Москва, слава, он все же аккуратно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ему хотелось оставить по себе в Зволинске добрую память. К пяти часам на следующий день после несостоявшейся поимки вора он пришел на занятия по технической учебе. Предстояла лекция «Паровозы», о чем свидетельствовали схемы и чертежи, развешанные дежурным. Начисто протертая доска лоснилась от сырости, мел обернут бумажкой, тряпка – на гвоздике. Вальде строго следил за порядком в классе, и дежурные старались приготовить все так, чтобы он остался доволен.
Михаила окружили ребята, расспрашивали, что и как произошло ночью. Он и сам толком ничего не знал, потому что видел мимолетно, вскользь, но рассказывал охотно, чувствуя себя как бы героем.
– Я бы его поймал. У меня машина под парами, а он выскочил и дует по линии, как заяц. Ну, я и двинул машину, а тут Вальде примчался… Из душевой босиком. Черти его принесли не вовремя, все дело испортил. Из-за него и упустили, из-за Вальде.
Никто не заметил, как отворилась тихо, без скрипа дверь, и Вальде остановился на пороге, прислушиваясь к словам Михаила. Но вот он кашлянул, все бросились по местам и затихли.
Вальде был не в духе. Тяжелой походкой прошел он с насупленными бровями к столу и начал обычную перекличку. Он отмечал фамилии по голосам, не глядя на сидящих перед ним ребят.
– Озеров! – он поднял голову и посмотрел хмуро, карандаш его задержался на мгновение.
– Здесь! – быстро откликнулся Михаил.
В тяжелом взгляде Вальде он почуял угрозу и съежился.
Вальде резко захлопнул журнал.
– Озеров! Идите к доске!
Михаил встал и вышел, одергивая на ходу рубаху.
– Встаньте прямо! Вы до сих пор не научились стоять как следует.
Вздрогнув, Михаил вытянулся. Начиналась гроза. Она чувствовалась в резком и раздраженном тоне Вальде, в его рыжих широких бровях, в складках около рта, в толстых коротких пальцах, подрагивающих на столе.
– Что вы знаете о кулисе Гейзингера?
– Кулиса Гейзингера представляет собой несколько взаимно соединенных стальных частей с прямоугольными прорезями по длине, в которых передвигается…
Одновременно Михаил рисовал схему. Паровозы он знал хорошо, отвечал без запинки, надеясь четкостью и блеском своих ответов умилостивить Вальде.
– …представляет собой часть окружности, радиусом которой служит длина золотниковой тяги. Для подвешивания кулисы в кронштейнах существует…
– Вы есть молодой фанфарон! – вдруг перебил без всяких предисловий Вальде.
Михаил споткнулся на полуслове, сильно покраснел и покосился на товарищей. Они сидели потупившись. На некоторых лицах Михаил заметил улыбку.
Поскрипывая в тишине подошвами, Вальде прошелся к дверям и обратно, остановился.
– Михаил Озеров, вы понимаете, что я сказал! Вы есть молодой фанфарон! О, в моих руках паровоз, мне доверили на четверть часа новая прекрасная машина, которая есть в идеальный порядок. Что я должен делать на эта машина? О, я хочу быть герой, я хочу, чтобы все на меня смотрели! Я буду гоняться на паровоз за какой-то жулик и потом вместе с машина буду вылетать с рельса на первая же закрытая стрелка!.. Да?..
Михаил, слушавший до сих пор молча, вдруг подхватился:
– …для подвешивания кулисы в кронштейнах по обе стороны ее широкой плоскости на болтах укрепляются щеки, которые своими цапфами… – Он частил, стараясь увильнуть от выговора.
Но его наивная хитрость не удалась. В классе кто-то сдержанно захихикал. Михаил замолчал. Вальде смотрел на него пронзительно.
– Значит, вы, Михаил Озеров, поймали бы этот жулик, но вам помешал Вальде. Черти принесли этого Вальде. Вы так сказали здесь. Я слышал своими ушами. Вы говорили это или нет?
Была мертвая тишина, как всегда бывает в классах, когда рассердится строгий, всеми уважаемый учитель.
– Вы говорили это или нет?
Слово застряло у Михаила в горле, наконец с усилием он ответил:
– Говорил!
– Так… Вы совершали два крупный проступок. Первый – вы нарушили дисциплина на транспорт, вы без разрешения своего машиниста трогали регулятор. Вы пускали машина в ход, не имея права. Вы пускали машина в ход, не зная состояния пути впереди, не зная стрелок. Вы хотели на паровоз ловить жулик. Но паровоз не есть сыскная собака, чтобы гоняться за жулик! Вы могли погубить паровоз!..
Уши Михаила жарко горели. Скоро ли конец этому?
Вальде неумолимо продолжал:
– Вы не имеете никакая выдержка и никакая трезвость. Где ваша дисциплина? Человек не может работать на транспорт, если он в своя душа не имеет дисциплина. Где была ваша дисциплина, когда вы погнали паровоз, где была ваша трезвость и выдержка? Вы есть невоспитанный молодой человек, Михаил Озеров, у вас нет выдержки, нет воли…
Михаил встрепенулся. Нелегко было ему стоять молча. Насчет воли он мог бы возразить. Но он сдержался. «Кажется, все», – подумал он.
Нет, это было еще не все. Вальде опять прошелся к дверям и обратно и опять остановился перед Михаилом.
– Второй проступок вы совершили сегодня здесь, на занятиях. Вчера я не давал вам выговор. Вчера я думал так: «Он молодой человек, он погорячился, и, хотя он совершал большое нарушение дисциплина, я буду ему извинять. Я буду ему извинять, потому что он в своя душа раскаивается и дает себе слово никогда больше не делать так». Но я ошибался. Сегодня я слышал, как вы здесь хвалились. Вы хвастались, Михаил Озеров, вы говорили, что вы бы поймали, но вам все дело испортил Вальде. Вы сказали так или нет? Отвечайте мне.
– Да! – в голосе Михаила прозвучало ожесточение. Он озлобился, хотя и понимал, что Вальде кругом прав. Но зачем же здесь, перед всеми ребятами! И так долго! И такими словами! Он покосился на ребят. Какое унижение! Ребята, наверно, думают, что он, Михаил, испугался и дрожит перед Вальде. Вскинув голову, Михаил твердо ответил:
– Да! Я так сказал.
– Значит, вы не раскаялись, раз вы сегодня хвастались. Значит, вы считаете, что вчера вы поступили правильно, а я неправильно. Отвечайте мне. Кто был прав – я или вы?
– Что значит «прав»? Это понятие относительное – прав или не прав.
– Что-о? – протянул Вальде. – Как вы сказали сейчас?.. Относительное понятие? – Вальде побагровел и надулся. – Значит, по-вашему, дисциплина на транспорт это относительное понятие? Релятив?. Значит, порядок на социалистический транспорт, инструкции – это все относительное понятие? Все релятив?.. У вас жар, Михаил Озеров, вам надо мерять температура! Нет, Михаил Озеров, так порядочный советский молодой человек не думает, так не думает человек, если он в душа коммунист. Есть ли вы коммунист в душа?
Михаил вдруг почувствовал, что лопнули в нем тормоза, и сам испугался. Он понял, что погиб раньше, чем начал говорить. Он знал, что надо молчать, и не мог молчать. Его подбросило внутренним взрывом, толчком.
– Товарищ Вальде!
– Молчите!
Но Михаил уже закусил удила.
– Товарищ Вальде!..
– Молчите, Михаил Озеров! У вас жар, постоянный жар! Молчите, хвастун!
– Я не хвастун, товарищ Вальде. Я вам должен сказать… Я… Вы…
– Садитесь на место!
– Не сяду! Я должен сказать!..
Вальде смотрел на него округлившимися глазами.
– Озеров, покиньте занятия!
Михаил не двинулся с места.
– Вы слышали, Озеров?..
Михаил упрямо стоял.
Вальде резко повернулся на каблуках и вышел. Дверь хлопнула за ним. И сразу вскочили, зашумели ребята, набросились на Михаила со всех сторон с упреками и руганью. Он закричал, напрягаясь, чтобы перекрыть шум:
– Я вам занятия сорвал! Я уйду, ладно! Но все равно это несправедливость!
Он выскочил из класса. Крупными шагами, не оглядываясь, он миновал длинный пустой коридор. Обида и гнев клокотали в нем, перехватывало дыхание, хотелось плакать. Стиснув зубы, он открыл ударом ноги выходную дверь.
Из другого конца коридора вслед ему смотрел, сердито усмехаясь, Вальде.
– Щенок! – пробормотал он. – Ах, щенок! Ну, погоди, я приготовляю тебе хороший аспирин.
Вальде спокойно вернулся в класс, и занятия пошли обычным порядком.
На Михаила посыпались неприятности; каждый день что-нибудь новое. Начальник, по жалобе Вальде, вызвал Михаила к себе, въедливо, долго выговаривал за несдержанность, своеволие, распущенность, за неуважение к старшим.
– Я признаю свою ошибку, – сказал Михаил.
– Не ошибку, а распущенность, – поправил начальник.
– Я признаю свою распущенность, – повторил Михаил, мучительно краснея.
Он страдал. Давно известно, что в молодости для человека нет ничего хуже, чем признаваться в своем несовершенстве. Головомойку, полученную от начальника, еще можно было кое-как стерпеть, потому что разговаривали в закрытом кабинете, с глазу на глаз. Но Вальде этим не ограничился. В стенгазете появилась заметка. Нарисовали карикатуру. Ребята встречали Михаила вопросами:
– Читал?..
Никогда еще не было ему так скверно и стыдно. Он скрипел зубами при мысли, что наклеивала эту заметку Клавдия и смеялась… Если бы он знал, что Клавдия не смеялась, а наоборот, была очень и очень грустна и все время вздыхала, намазывая клеем оборотную сторону заметки.
Каждый раз, видя кого-нибудь перед стенгазетой, Михаил чувствовал колючий обруч на сердце. Он высчитывал дни, оставшиеся до выхода следующего номера.
Стенгазету, наконец, сняли. Михаилу немного полегчало.
Но Вальде и на этом не успокоился. Он принялся за Михаила всерьез. На первом же собрании паровозников он в текущих делах взял слово. Он встал, вынул изо рта свою трубку.
– Я хочу говорить о наша деповская молодежь.
Михаил, похолодев, пригнулся низко.
– Не прячьтесь, Озеров, – услышал он. – Имейте мужество смотреть прямо в лицо, если виноваты.
Вальде подробно рассказал собранию о том, что произошло на паровозе и потом на занятиях.
Сивоусые машинисты слушали хмуро. Тщетно искал Михаил хоть одну сочувственную улыбку. Прохор Семенович Глыбин, кряжистый и чернобородый, угрюмо заметил:
– Жизнь больно гладкая у них. Заботы не видали, без хлеба не сидели. Вот и разбирает их озорство…
Из рядов отозвались:
– Окорот бы не мешало некоторым дать.
– Этак всякий помощник будет самовольно за регулятор хвататься, через год без паровозов останемся.
Над головами собравшихся висела пелена табачного дыма. Начинался дождь, и первые капли, сносимые ветром, уже пестрили крашеный подоконник.
Михаилу вынесли общественное порицание. Хотели записать в протокол. Спасибо Петру Степановичу – отстоял.
– В протокол, я полагаю, можно не заносить. В первый раз это с ним такая конфузия. У меня он работал хорошо, пожаловаться не могу. Давайте порицание выразим на словах.
Из уважения к Петру Степановичу согласились.
Дождь разошелся. Михаил возвращался домой по лужам. Дул ветер, мокро шумели деревья, около фонарей были видны стеклянные прерывистые нитки дождя. Но туча уже сдвигалась, отплывала на запад, подтягивая свои лохматые, изорванные края, и начали проглядывать одна за одной звезды – все чаще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Больше всех пострадал в ночном приключении Чижов. Притаившись за вагоном, он ждал, готовый принять добычу. Освещенная площадка пакгауза возвышалась перед ним, как сцена в театре; он ясно видел все происходившее – Катульского, Фому, Петра Степановича, второго сторожа, но голоса доносились глухо, и слова разбирал он не все. «К дежурному сержанту», – уловил он и весь похолодел, в глазах его встал страшный призрак решетки. «Засыпались, засыпались», – думал он, нисколько не сомневаясь в том, что Катульский для облегчения своей участи выдаст его и, возможно, выставит перед судом самым главным зачинщиком. Ноги Чижова обмякли, рубашка прилипла к потной спине. «Ах, зачем я только с ним связался, погубил я свою молодую жизнь». Он маялся, терзаемый поздним раскаянием, тоской и страхом. Но когда Катульский вдруг сиганул гигантским прыжком в темноту, а за ним с криками погнались Фома и Петр Степанович, в голове у Чижова помутилось. Он стремглав кинулся под вагон, нырнул, обдирая спину, под второй, притаился на корточках за колесами. В трех шагах от него пронеслись сперва желтые туфли Катульского; за ними, разбрызгивая гравий, тяжелые сапоги Петра Степановича; неуклюже протопали подшитые валенки Фомы. Погоня промчалась мимо. Чижов, пригнувшись, побежал в другую сторону.
Но кобель не зря хрипел и клубился за ящиками. Ветхий ременный ошейник лопнул, цепь упала, и кобель ринулся. Его седая страшная пасть была разверста, торчали желтые, загнутые назад клыки, глаза пылали, как уголья. Кобель заметил Чижова и, растягиваясь от напряжения, устремился за ним длинными стелющимися прыжками. Услышав за собою его всхрапывающее дыхание, Чижов наддал ходу. Кобель прижал уши, вытянул морду, жесткая короткая шерсть встопорщилась на загривке; он молча в два прыжка настиг Чижова, прянул, вцепился ему в зад и повис. Чижов коротко вскрикнул и в ужасе понесся, волоча за собой кобеля. Передние лапы кобеля не доставали до земли, задними он, присев, упирался изо всех сил, рыча и неистово мотая кудлатой башкой. Чижов метнулся в сторону, вырвался, но кобель в то же мгновение снова повис на нем с другой стороны.
– Спасите! – заорал Чижов.
Вконец ополоумев, он мчался, не разбирая дороги, по кустарникам и колдобинам, прыгал через канавы и бугры, а кобель, рыча и не разжимая зубов, ехал за ним как на полозьях, подпрыгивал на буграх и обрывался полуторапудовой тяжестью в канавы, отчего все тело Чижова пронзала жгучая, нестерпимая боль. И только у себя дома он спасся, наконец, от разъяренного зверя и, полумертвый, упал в передней среди ведер, бидонов и пустых бутылок. Скоро в блеске расплавленного серебра взошла луна, ее бледный узкий луч скользнул в дверную щель и наискось пересек мутно-зеленое лицо Чижова с вытаращенными глазами.
…Чижову пришлось самому лечить свои раны – в амбулаторию он пойти не посмел. Началась неудобная жизнь. Ни сесть, ни лечь. Спал Чижов на животе или, с величайшими предосторожностями, на левом боку. Единственным утешением была пачка денег, запрятанная в печной отдушине, да три еще не распроданных чемодана под кроватью. Узнав о бегстве Катульского, Чижов обрадовался: воровской промысел давно тяготил его. Слишком уж опасное дело, того и гляди угодишь в тюрьму. Несколько раз Чижов намекал Катульскому, что пора бы им разойтись. Но Катульский делал вид, что не понимает намеков, впрочем, однажды сказал рассердившись:
– Вы презренный трус. Отстаньте от меня, я сам знаю, когда мне уезжать. И помните, что мы заключили договор. Сидите и не вякайте, иначе сдам в милицию. Одна маленькая записка… вы понимаете…
Теперь Чижов вздохнул свободно. Оставалось последнее дело – продать чемоданы. Дождавшись воскресенья, он поехал в город Рыльск, распродал все по дешевке и вернулся домой с легким сердцем. В первый раз ему не нужно было делить деньги, все сто процентов остались в его кармане, и он уснул спокойно, не томимый завистью. Он уснул с приятным сознанием, что в печной отдушине спрятано семь с половиной тысяч. Но утром радость его была омрачена мыслью, что Катульский может вернуться. А вернувшись, потребует, во-первых, свои семьдесят процентов, во-вторых, опять заставит Чижова заниматься воровским промыслом.
Да, Чижову не суждено было жить легко. Избавившись от Катульского, он нашел себе новое терзание: ждать его обратно. Чем больше он думал, тем становился мрачнее. Вернется, обязательно вернется! Не может быть, чтобы человек оставил в чужих руках свои деньги, свои семьдесят процентов! Обязательно вернется!.. А потом начались мысли еще хуже: вдруг Катульский засыпался где-нибудь и все расскажет на допросе? Страх навис над Чижовым, как низкий, серый, каменный потолок. Шаги под окном, стук в дверь – все заставляло его вздрагивать, меняться в лице. «Уеду! – решил он однажды. – Уеду в Юрьевец. И никому не скажу. Можно даже фамилию сменить». Он начал подбирать себе новую фамилию позвучнее и покрасивее, это занятие отвлекало его от страшных, томительных мыслей.
В депо он подал начальнику рапорт об увольнении. Дело было окончено в пять минут. Начальник считал Чижова плохим, грошовым работником. «Через две недели можете считать себя свободным». Готовясь к отъезду, Чижов продал шкаф, картину, стулья, а двухспальную кровать пока оставил: может быть, еще пригодится.
Для Михаила ночное приключение имело последствия неожиданные.
Хотя он доживал в Зволинске последние деньки, а впереди была у него Москва, слава, он все же аккуратно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ему хотелось оставить по себе в Зволинске добрую память. К пяти часам на следующий день после несостоявшейся поимки вора он пришел на занятия по технической учебе. Предстояла лекция «Паровозы», о чем свидетельствовали схемы и чертежи, развешанные дежурным. Начисто протертая доска лоснилась от сырости, мел обернут бумажкой, тряпка – на гвоздике. Вальде строго следил за порядком в классе, и дежурные старались приготовить все так, чтобы он остался доволен.
Михаила окружили ребята, расспрашивали, что и как произошло ночью. Он и сам толком ничего не знал, потому что видел мимолетно, вскользь, но рассказывал охотно, чувствуя себя как бы героем.
– Я бы его поймал. У меня машина под парами, а он выскочил и дует по линии, как заяц. Ну, я и двинул машину, а тут Вальде примчался… Из душевой босиком. Черти его принесли не вовремя, все дело испортил. Из-за него и упустили, из-за Вальде.
Никто не заметил, как отворилась тихо, без скрипа дверь, и Вальде остановился на пороге, прислушиваясь к словам Михаила. Но вот он кашлянул, все бросились по местам и затихли.
Вальде был не в духе. Тяжелой походкой прошел он с насупленными бровями к столу и начал обычную перекличку. Он отмечал фамилии по голосам, не глядя на сидящих перед ним ребят.
– Озеров! – он поднял голову и посмотрел хмуро, карандаш его задержался на мгновение.
– Здесь! – быстро откликнулся Михаил.
В тяжелом взгляде Вальде он почуял угрозу и съежился.
Вальде резко захлопнул журнал.
– Озеров! Идите к доске!
Михаил встал и вышел, одергивая на ходу рубаху.
– Встаньте прямо! Вы до сих пор не научились стоять как следует.
Вздрогнув, Михаил вытянулся. Начиналась гроза. Она чувствовалась в резком и раздраженном тоне Вальде, в его рыжих широких бровях, в складках около рта, в толстых коротких пальцах, подрагивающих на столе.
– Что вы знаете о кулисе Гейзингера?
– Кулиса Гейзингера представляет собой несколько взаимно соединенных стальных частей с прямоугольными прорезями по длине, в которых передвигается…
Одновременно Михаил рисовал схему. Паровозы он знал хорошо, отвечал без запинки, надеясь четкостью и блеском своих ответов умилостивить Вальде.
– …представляет собой часть окружности, радиусом которой служит длина золотниковой тяги. Для подвешивания кулисы в кронштейнах существует…
– Вы есть молодой фанфарон! – вдруг перебил без всяких предисловий Вальде.
Михаил споткнулся на полуслове, сильно покраснел и покосился на товарищей. Они сидели потупившись. На некоторых лицах Михаил заметил улыбку.
Поскрипывая в тишине подошвами, Вальде прошелся к дверям и обратно, остановился.
– Михаил Озеров, вы понимаете, что я сказал! Вы есть молодой фанфарон! О, в моих руках паровоз, мне доверили на четверть часа новая прекрасная машина, которая есть в идеальный порядок. Что я должен делать на эта машина? О, я хочу быть герой, я хочу, чтобы все на меня смотрели! Я буду гоняться на паровоз за какой-то жулик и потом вместе с машина буду вылетать с рельса на первая же закрытая стрелка!.. Да?..
Михаил, слушавший до сих пор молча, вдруг подхватился:
– …для подвешивания кулисы в кронштейнах по обе стороны ее широкой плоскости на болтах укрепляются щеки, которые своими цапфами… – Он частил, стараясь увильнуть от выговора.
Но его наивная хитрость не удалась. В классе кто-то сдержанно захихикал. Михаил замолчал. Вальде смотрел на него пронзительно.
– Значит, вы, Михаил Озеров, поймали бы этот жулик, но вам помешал Вальде. Черти принесли этого Вальде. Вы так сказали здесь. Я слышал своими ушами. Вы говорили это или нет?
Была мертвая тишина, как всегда бывает в классах, когда рассердится строгий, всеми уважаемый учитель.
– Вы говорили это или нет?
Слово застряло у Михаила в горле, наконец с усилием он ответил:
– Говорил!
– Так… Вы совершали два крупный проступок. Первый – вы нарушили дисциплина на транспорт, вы без разрешения своего машиниста трогали регулятор. Вы пускали машина в ход, не имея права. Вы пускали машина в ход, не зная состояния пути впереди, не зная стрелок. Вы хотели на паровоз ловить жулик. Но паровоз не есть сыскная собака, чтобы гоняться за жулик! Вы могли погубить паровоз!..
Уши Михаила жарко горели. Скоро ли конец этому?
Вальде неумолимо продолжал:
– Вы не имеете никакая выдержка и никакая трезвость. Где ваша дисциплина? Человек не может работать на транспорт, если он в своя душа не имеет дисциплина. Где была ваша дисциплина, когда вы погнали паровоз, где была ваша трезвость и выдержка? Вы есть невоспитанный молодой человек, Михаил Озеров, у вас нет выдержки, нет воли…
Михаил встрепенулся. Нелегко было ему стоять молча. Насчет воли он мог бы возразить. Но он сдержался. «Кажется, все», – подумал он.
Нет, это было еще не все. Вальде опять прошелся к дверям и обратно и опять остановился перед Михаилом.
– Второй проступок вы совершили сегодня здесь, на занятиях. Вчера я не давал вам выговор. Вчера я думал так: «Он молодой человек, он погорячился, и, хотя он совершал большое нарушение дисциплина, я буду ему извинять. Я буду ему извинять, потому что он в своя душа раскаивается и дает себе слово никогда больше не делать так». Но я ошибался. Сегодня я слышал, как вы здесь хвалились. Вы хвастались, Михаил Озеров, вы говорили, что вы бы поймали, но вам все дело испортил Вальде. Вы сказали так или нет? Отвечайте мне.
– Да! – в голосе Михаила прозвучало ожесточение. Он озлобился, хотя и понимал, что Вальде кругом прав. Но зачем же здесь, перед всеми ребятами! И так долго! И такими словами! Он покосился на ребят. Какое унижение! Ребята, наверно, думают, что он, Михаил, испугался и дрожит перед Вальде. Вскинув голову, Михаил твердо ответил:
– Да! Я так сказал.
– Значит, вы не раскаялись, раз вы сегодня хвастались. Значит, вы считаете, что вчера вы поступили правильно, а я неправильно. Отвечайте мне. Кто был прав – я или вы?
– Что значит «прав»? Это понятие относительное – прав или не прав.
– Что-о? – протянул Вальде. – Как вы сказали сейчас?.. Относительное понятие? – Вальде побагровел и надулся. – Значит, по-вашему, дисциплина на транспорт это относительное понятие? Релятив?. Значит, порядок на социалистический транспорт, инструкции – это все относительное понятие? Все релятив?.. У вас жар, Михаил Озеров, вам надо мерять температура! Нет, Михаил Озеров, так порядочный советский молодой человек не думает, так не думает человек, если он в душа коммунист. Есть ли вы коммунист в душа?
Михаил вдруг почувствовал, что лопнули в нем тормоза, и сам испугался. Он понял, что погиб раньше, чем начал говорить. Он знал, что надо молчать, и не мог молчать. Его подбросило внутренним взрывом, толчком.
– Товарищ Вальде!
– Молчите!
Но Михаил уже закусил удила.
– Товарищ Вальде!..
– Молчите, Михаил Озеров! У вас жар, постоянный жар! Молчите, хвастун!
– Я не хвастун, товарищ Вальде. Я вам должен сказать… Я… Вы…
– Садитесь на место!
– Не сяду! Я должен сказать!..
Вальде смотрел на него округлившимися глазами.
– Озеров, покиньте занятия!
Михаил не двинулся с места.
– Вы слышали, Озеров?..
Михаил упрямо стоял.
Вальде резко повернулся на каблуках и вышел. Дверь хлопнула за ним. И сразу вскочили, зашумели ребята, набросились на Михаила со всех сторон с упреками и руганью. Он закричал, напрягаясь, чтобы перекрыть шум:
– Я вам занятия сорвал! Я уйду, ладно! Но все равно это несправедливость!
Он выскочил из класса. Крупными шагами, не оглядываясь, он миновал длинный пустой коридор. Обида и гнев клокотали в нем, перехватывало дыхание, хотелось плакать. Стиснув зубы, он открыл ударом ноги выходную дверь.
Из другого конца коридора вслед ему смотрел, сердито усмехаясь, Вальде.
– Щенок! – пробормотал он. – Ах, щенок! Ну, погоди, я приготовляю тебе хороший аспирин.
Вальде спокойно вернулся в класс, и занятия пошли обычным порядком.
На Михаила посыпались неприятности; каждый день что-нибудь новое. Начальник, по жалобе Вальде, вызвал Михаила к себе, въедливо, долго выговаривал за несдержанность, своеволие, распущенность, за неуважение к старшим.
– Я признаю свою ошибку, – сказал Михаил.
– Не ошибку, а распущенность, – поправил начальник.
– Я признаю свою распущенность, – повторил Михаил, мучительно краснея.
Он страдал. Давно известно, что в молодости для человека нет ничего хуже, чем признаваться в своем несовершенстве. Головомойку, полученную от начальника, еще можно было кое-как стерпеть, потому что разговаривали в закрытом кабинете, с глазу на глаз. Но Вальде этим не ограничился. В стенгазете появилась заметка. Нарисовали карикатуру. Ребята встречали Михаила вопросами:
– Читал?..
Никогда еще не было ему так скверно и стыдно. Он скрипел зубами при мысли, что наклеивала эту заметку Клавдия и смеялась… Если бы он знал, что Клавдия не смеялась, а наоборот, была очень и очень грустна и все время вздыхала, намазывая клеем оборотную сторону заметки.
Каждый раз, видя кого-нибудь перед стенгазетой, Михаил чувствовал колючий обруч на сердце. Он высчитывал дни, оставшиеся до выхода следующего номера.
Стенгазету, наконец, сняли. Михаилу немного полегчало.
Но Вальде и на этом не успокоился. Он принялся за Михаила всерьез. На первом же собрании паровозников он в текущих делах взял слово. Он встал, вынул изо рта свою трубку.
– Я хочу говорить о наша деповская молодежь.
Михаил, похолодев, пригнулся низко.
– Не прячьтесь, Озеров, – услышал он. – Имейте мужество смотреть прямо в лицо, если виноваты.
Вальде подробно рассказал собранию о том, что произошло на паровозе и потом на занятиях.
Сивоусые машинисты слушали хмуро. Тщетно искал Михаил хоть одну сочувственную улыбку. Прохор Семенович Глыбин, кряжистый и чернобородый, угрюмо заметил:
– Жизнь больно гладкая у них. Заботы не видали, без хлеба не сидели. Вот и разбирает их озорство…
Из рядов отозвались:
– Окорот бы не мешало некоторым дать.
– Этак всякий помощник будет самовольно за регулятор хвататься, через год без паровозов останемся.
Над головами собравшихся висела пелена табачного дыма. Начинался дождь, и первые капли, сносимые ветром, уже пестрили крашеный подоконник.
Михаилу вынесли общественное порицание. Хотели записать в протокол. Спасибо Петру Степановичу – отстоял.
– В протокол, я полагаю, можно не заносить. В первый раз это с ним такая конфузия. У меня он работал хорошо, пожаловаться не могу. Давайте порицание выразим на словах.
Из уважения к Петру Степановичу согласились.
Дождь разошелся. Михаил возвращался домой по лужам. Дул ветер, мокро шумели деревья, около фонарей были видны стеклянные прерывистые нитки дождя. Но туча уже сдвигалась, отплывала на запад, подтягивая свои лохматые, изорванные края, и начали проглядывать одна за одной звезды – все чаще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18