На конечной остановке Репнин наблюдал, как одни пассажиры покидают автобус, другие — входят в него, как незнакомые здороваются при входе друг с другом, а знакомые обмениваются двумя-тремя фразами, и ему казалось, что так будет вечно. А Репнину не с кем было перекинуться словечком, да и охоты он не имел. И даже если, случалось, кто-нибудь любезно обращался к Репнину с вопросом, человек тут же осекался и умолкал, поняв, что перед ним иностранец. Русский.
Иногда он по целым дням не произносил ни слова.
Однако в полдень Репнин заходил в первый попавшийся на пути трактир — и это тоже получало некий смысл. Один из таких трактиров особенно пришелся ему по душе, и он наведывался сюда раза три, словно в нем что-4о забыл. Наверно, трактир привлекал его потому, что, как это было написано, существовал уже триста лет.
В течение трехсот лет жизнь не могла оставаться неизменной, одной и той же, как жизнь, длящаяся один день. Этот трактир назывался «Якорь» (Тке Апског).
Когда-то здесь было место сбора первых лондонских велосипедистов. Велосипеды в окрестностях Лондона колесили уже так давно. Он этого прежде не знал. Одной из первых велосипедисток была и хозяйка трактира, о чем извещала надпись на специальной табличке. Это сведение развеселило Репнина. Он пытался представить себе трактирщицу, восседающую на двух колесах. Как было бы замечательно жить здесь триста лет назад или проезжать милю за милей на велосипеде. Читая надпись на стене, он невольно улыбался, воображал себя посреди дороги рядом с трактирщицей. Теперь, слоняясь без всякого дела, он понял, что жизнь — это просто серия картинок. А сидевшие за кружкой пива мужчины, заметив, как улыбался иностранец, читая надпись на табличке, поглядывали на него несколько удивленно, но добродушно. Репнин же думал о том, что все прошлое, как и все еще только зарождающееся — одинаково смешно и бессмысленно. Что представляли собой те первые велосипедисты и та трактирщица, когда велосипед только входил в моду, был новинкой? Существует прогресс человечества. Черта с два. Как бы выглядел он сам подле нее на велосипеде? Каждый раз из трактира он отправлялся в поле и шел вдоль канала, который, и это тоже было написано, выкопан более двухсот лет назад и который теперь был пуст. Несколько дальше, возле кладбища, он набрел на речушку, которая некогда была явно шире и полноводней. Она называлась так же, как и речка в Лондоне, в Мелибоуне, что под землей впадает в Темзу. Он ходил над ней по улице на биржу труда в поисках работы. Здешняя речка спокойно текла в густой зелени, и в ее гладкой, как небесное зеркало, поверхности отражалась вверх тормашками старая водяная мельница. Наверху, под самой крышей было проделано несколько окошек — вероятно, там жил мельник. Сейчас без лестницы туда никто бы и не взобрался. Не смог бы и он, русский князь, эмигрант, если б вдруг превратился в мельника и стал англичанином. Окна были заколочены, как в голубятне, где не осталось голубей. Даже если бы он, князь, эмигрант, захотел сделаться мельником, он не смог бы им стать. Дело в том, что он не здешний, и это сразу становится всем известно. Как, родился в России? Это место не для него.
А что, если бы вернулась Надя и его согласились бы взять мельником? Для них это явилось бы спасением, спасло от старости, ознаменовало бы счастливый конец,
как в детской сказке. Но нет, это невозможно. Такая работа не для эмигранта, бывшего некогда секретарем у Сазонова. Для него — у них совсем другая работа. Известно, какая.
Речушка, которую он миновал, называлась Чез. Она была похожа то ли на ручеек, то ли просто на лужицу. В России бы наверняка она просто лужицей и считалась, но здесь, в Англии, специальная табличка сообщала, что ни в одном английском водоеме не водится лучшей форели. Вода была прозрачна и чиста как слеза. Невероятно. Вообще на свете так много невероятного. Он стал замечать это с тех пор, как поселился на чужбине. И все выглядело бессмысленным. От поросшего деревьями холма, сменив рощицу, простиралась долина, и дороги, белея среди дубрав и маленьких сонных хуторков, казались тропинками, протоптанными ягнятами или ребятишками. Места эти в непосредственной близости от большого города выглядели поистине идиллическими и тем не менее в прошлом они были свидетелями смут и человеческих страданий. Когда однажды на перекрестке Репнин спросил, как отсюда легче всего добраться до остановки автобуса, идущего в Лондон, встречный человек ему объяснил, что он должен идти все прямо, вдоль большого, похожего на дворец здания. Там и будет автобусная остановка. Раньше на месте этого здания действительно был дворец, где некогда содержали под стражей короля Чарльза I, которому затем отрубили голову. И уж совсем невероятным было то, что следующий король, Чарльз II, бежал именно сюда из Лондона и укрывался во дворце, спасаясь от революции. Все это тоже было бессмысленным.
Люди, которых встречал Репнин среди полей или на лесных дорогах, даже не предполагали, что перед ними человек, подыскивающий место для собственной могилы. Посещение лондонских пригородов, поиски места, где бы он покончил с собой, как это ни странно, вызвали в нем не сочувствие к самому себе, а какую-то необъяснимую жажду жизни. Он сам этому удивлялся. Всякий раз, возвратившись около полуночи к себе, точнее к Ордынскому, в дом, он замечал произошедшую в нем за день странную перемену. Несмотря на то, что его ни в коем случае не устраивала та жизнь, какую он вел до сих пор, в роли изгнанника, эмигранта, носильщика, сапожника, конюха, и уж тем более не устраивала его такая жизнь для Нади, Репнин в последнее время,
занятый приготовлениями к самоубийству, ощутил какой-то внутренний протест, душевный отпор, сопротивление тому, что через неделю-две должен будет, как он твердо решил, покончить с собой. И это было не малодушие человека, уже видящего себя в гробу, не согласие прожить еще, скажем, лет двадцать, пусть даже в нищете и унижениях. Тут смешались вместе стыд и страх, которых он не ощущал ранее, которых не мог предвидеть. Стыд от того, что расстался с женой, а теперь и совсем покидает ее, оставляет одну на этом свете и кто знает, на что обрекает. Он раньше верил, что спасает ее, тешил себя надеждой, что после его смерти она снова выйдет замуж. Что она значительно моложе его и во всяком случае подле тетки ей в старости будет лучше и легче, чем с ним. Все это он напрасно без конца повторял про себя, когда, возвратившись, сидел, усталый, в квартире поляка, в Лондоне. Его самоубийство могло обернуться и убийством собственной жены. Может быть, узнав о случившемся, и она поспешит наложить на себя руки. А может, сделает это позже, когда останется совсем одна. Его поступок повергнет ее в ужас. После всего, что выпало ей пережить — с отцом, с матерью, с братом. И как бы он ни старался скрыть свою смерть, она тотчас же обо всем узнает. Это напоминает пошлую комедию. Обманным путем выпроводил жену в Америку, чтобы развязать себе руки. А потом трусливо застрелился. Повесил жену на шею тетке, сдал на иждивение, хотя когда-то в Лондоне обещал, сам обещал, что подобного не допустит. И больше всего его пугала мысль, что о его смерти она узнает очень быстро. Если его труп обнаружат в доме, где он сейчас живет, все — и власти, и Ордынский, и Комитет — поспешат прежде всего оповестить Надю. Не задумываясь.
Это было бы ужасно и низко.
Если застрелиться где-нибудь за городом, во время прогулки, в рощице, то глупо, приставив револьвер к виску, произносить фразу, с которой его любимый француз, маршал Ней, обратился к солдатам, глядя в лицо смерти. Глупо командовать самому себе. Глупо после стольких совершенных самоубийств еще раз разыграть подобный фарс. К тому же, даже если бы он заблаговременно освободил карманы, если б не оставил ни единой бумажки, если б уничтожил всякие приметные детали на одежде, полиция все равно сразу бы установила, кто он и что. Но тем не менее, возвратившись около полу
ночи домой, он, сидя в полном одиночестве, без конца повторял, что это нужно, нужно, что он должен, должен покончить с жизнью до приезда Ордынского. Напрасно ждать чего-то и откладывать. Потом будет еще хуже. К такому выводу пришел он в сентябрьские дни после всего, что прочувствовал в этом доме. И самым тяжелым было ощущение, что он быстро стареет и через год-другой совсем состарится.
На той неделе пришли три телеграммы от Ордынского. В. первой тот сообщил, что возвращается только в начале октября, затем — что приедет в середине месяца. Наконец, в третьей была указана точная дата его приезда в Лондон — восемнадцатое октября. Значит, надо было к этому сроку освободить квартиру. В те дни Репнин стал ездить на побережье, совсем неподалеку от Лондона, и продолжал свои странные поиски. Однажды под вечер начал накрапывать первый осенний дождь. Он застал Репнина в маленьком курортном местечке, уже полупустом. Он хорошо знал здешние места. Вдоль берега, словно на параде, выстроился длинный ряд отелей, а перед ним по крутым уступам спускался вниз, к морю, запущенный, но красивый парк. У самого моря, вдоль отмели располагались купальни, с собственными отгороженными участками пляжа, кабины, небольшие ресторанчики и даже лодки и шлюпки, привязанные к берегу. Под высоким известковым обрывом, в конце гостиничного парка было совсем пусто, и несколько лодок лежали уже вытащенные на сушу.
Последние влюбленные пары отдыхающих в полумраке отправлялись в них на прогулки.
Достаточно было лишь, дождавшись полуночи, когда стемнеет, оттащить по песку одну из лодок на воду, взять весла, немного отгрести от берега и навсегда исчезнуть во мраке. Никто ничего не услышит и не увидит. Только следует предварительно набить карманы галькой, надеть рюкзак, тоже наполненный камнями, и встать во весь рост. На корму, в темноте. Револьвер у него имелся. Спокойно нажать на спуск, и все будет кончено в одно мгновение. Даже выстрел наверняка никто не услышит. Море будет плескаться о берег. А рыбы и всякие морские твари завершат остальное.
Репнин твердо верил, что осуществит свой план до приезда Ордынского, это было решено. О его самоубийстве догадались бы сразу, сразу бы узнала и
даже если б он, словно спятив, поджег дом, в котором теперь жил. К чему это? Этот позор. Потомок русских князей, солдат, и так постыдно уходит из жизни. Разве не лучше покончить со всем, подчинившись собственной команде, в таком месте, где труп ни за что не обнаружат? Да еще предварительно навести всех на ложный след, будто он просто куда-то уехал. Например, в Париж или — что было бы еще запутанней — вступил в Париже в экспедиционный легион. Эта комедия с иностранным легионом служила уже тысячи раз спасением для самоубийц. Все его бумаги, конечно, будут изучены. На него заведено дело в полиции, есть что-то и в архивах, да и в Комитете, но эта канитель продлится не один месяц, а для него главное — чтобы подольше ни о чем не догадалась Надя. Она будет жить надеждой, что он найдется, что ей обязательно сообщат, куда он уехал, живет ли в Париже или перебрался в какое-нибудь другое место.
Впрочем, как бы хитро ни устроил он все это в Англии или в Шотландии, власти все равно в конце концов разыскали бы его, точнее, нашли бы его труп, конечно, тут же сообщили бы Наде и все испортили. А в газете появилось бы сообщение о том, что его мозговой баланс, мол, не в порядке.
Этот человек не имел понятия, что в октябре жена ожидала рождения их ребенка.
Хотя Ордынский должен был возвратиться из Польши в Лондон только восемнадцатого октября, Репнин уже в первых числах этого месяца начал сжигать свои бумаги, писать последние письма, оплачивать последние счета. Он был абсолютно спокоен, как в, давние времена, когда сдавал экзамены в юнкерской школе или составлял реестр боеприпасов для штаба в Екатерино- даре. Прежде всего он посетил квартирного агента Ордынского, контора которого была почти рядом с домом. Лично внес квартплату за октябрь. Сказал, что Ордынский возвращается в конце месяца, но что он дождаться его не может, так как вынужден выехать в Париж. Едет в Париж, а оттуда в Алжир. Получил разрешение на трехмесячное пребывание в Париже. Вернется только зимой. Был бы очень признателен, если б они к началу
января подыскали для него такую же квартиру, как у Ордынского, где-нибудь неподалеку.
Целых три дня он обивал пороги в учреждениях, ведающих паспортами. У него был польский эмигрантский паспорт, и он-де боится, что с таким паспортом его не выпустят с островов. Однако оказалось, что все в порядке. Паспорт ему вернули. Сказали, что может спокойно ехать. Тогда он стал расспрашивать об Алжире. У него, мол, разрешение на три месяца пребывания в Париже, но он интересуется и Алжиром. Семейные дела. Речь идет о скромном наследстве. В Лондон вернется только зимой, кстати, в Лондоне проживает уже семь лет. Вот так.
Русский эмигрант.
Расплатился с Мэри. Сказал ей, что Ордынский возвращается в конце месяца. Он должен уехать раньше. Едет в Париж. Затем в Алжир. Вернется лишь в декабре. На подзеркальнике оставит для Ордынского письмо. Вещи отправляет в Париж багажом. Репнин и правда отправил свои вещи, оставив себе лишь небольшой чемоданчик. Вещи послал на адрес парижской квартиры, в которой жил семь лет назад. Мэри сказала, что очень сожалеет. Смотрела на него с удивлением. Спросила, где находится Алжир.
Затем подготовил письма. Одно в Комитет. Одно в русскую церковь с большим пакетом граммофонных пластинок Шаляпина. Среди них и знаменитую пластинку с «Воскресением», которую особенно любили эмигранты. Сообщил, что уезжает в Париж,— просто, в двух словах. Подобные же письма подготовил для госпожи Петере, госпожи Фои, в Корнуолле, и для своей соотечественницы в Ричмонде.
Во время хождений по канцеляриям в связи с паспортом он подолгу сиживал на скамье в парке святого Джеймса, наблюдая, как плавают в пруду два пеликана. Будто странные лебеди.
Глядел на них и улыбался. Пеликаны появились здесь очень давно, их привез русский посол. Когда умирала одна пара, англичане сразу же получали других, новых.
Пошел на почту и заявил о перемене адреса. Указал старый парижский. В Лондон, мол, возвратится только в январе.
То, что он делал, самому Репнину казалось смешным и даже безумным, но для него главное было на несколько месяцев заморочить всем голову. Сбить с толку, куда он едет. И похоже — ему удалось навести их на ложный след. Потребуется не меньше года, чтобы те, кто ёго будут разыскивать, терзать себя вопросами — где он и что с ним? — потеряли всякую надежду. На следующий день, после того как Репнин расплатился с Мэри, его посетил служащий из паспортного стола. Попросил ответить на несколько вопросов. Им, мол, необходимы некоторые сведения. Куда и зачем он едет? Почему проживает в чужой квартире? Где Ордынский? Откуда он знает Ордынского? Кого из близких имеет в Париже? Когда возвращается обратно в Лондон? Почему прописан не здесь, а в Доркинге? За это следовало бы привлечь к ответственности. Его документы не в порядке.
Посетившему его чиновнику — кто бы он ни был— Репнин на этот раз отвечал весьма почтительно. Подобные вопросы, заявил он, уже задавались. Ничего нового он добавить не может. В этой квартире он проживает временно, в качестве гостя Ордынского. Любезно предъявил свои документы. Даже рекомендацию, данную ему английским адмиралом Трубриджем, хоть она и устарела. Прибавил, что в Париж выезжает на днях, а вернется к зиме. Сам он уже не князь, но потомок русских князей. Он просит извинить его, если что-либо упустил. Все данные о нем имеются в польском Красном Кресте.
Чиновника учтиво проводил до дверей. Даже угостил его оставшимся от Ордынского виски. Человек ушел явно удовлетворенным — во всяком случае, так показалось Репнину.
Потом Репнин целыми часами ничего не делал, сидел дома и глядел на трех Наполеонов, снова водруженных им на стену. Пересмотрел все имеющиеся у Ордынского словари, чтобы выяснить значение названия речушки, которую как-то миновал и которая ему очень чем-то понравилась и не выходила у него из головы со времени загородных поездок. Откуда такое название? — спрашивал он себя.
Всего вероятней, оно было как-то связано с каштаном или просто так сокращенно здесь называли каштан. А речке дали такое имя, может быть, из-за темного цвета воды или оттого, что некогда по ее берегам росли каштаны? Сейчас это слово в английском обозначает игру. Шахматы.
Король-королева ладья-конь — превратились в персонажей игры. Боже мой, сколько метаморфоз! И в конце всех метаморфоз — превращение речушки в каштан или в чистый, как человеческая слеза, поток. На днях он снова перейдет через реку. Она под землей, и куда течет — никому не известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81