Надя делала это молча, а он даже пытался иронизировать. С усмешкой говорил — вероятно, это своеобразное приветствие молодой женщины стареющему мужчине, который в любви уже не тот, что был прежде. Не таков, как его дед, который на седьмом десятке родил шестерых сыновей.
Иногда ему удавалось ускользнуть раньше, чем она успеет это сделать, он торопился выйти из дому, перегоняя собственную тень. Не застегивал верхнюю пуговицу даже зимой. Однако нередко сразу же возвращался, побоявшись уйти без этого ее напутствия.
В таком случае делал вид, будто что-то забыл.
Брал какую-нибудь газету, бумаги или книгу со своего стола, якобы им забытую и очень нужную. Ее привычка приобретала для него некий смысл в их совместной жизни, определяла все, что в тот день его ожидало и что станется с ними и с их любовью.
И вот сейчас он увидел, как незнакомая женщина точно так же застегивает плащик на ребенке, прежде чем: они выйдут из автобуса на дождь. То же самое движение рук, как у его жены. Что бы это могло означать? Он же не дитя! Надя не мать ему! Она его жена! И Репнин подумал, вероятно, она делала это, потому что у них не было детей?
В тот день, в Лондоне, он очутился в своем любимом районе, возле метро у храма святого Павла. И не мог понять, почему здесь, именно здесь он чувствует себя как дома. Потом вспомнил о почтамте. Надо сообщить Джонсу, что его срочно ждет графиня. Решил прямо на почте написать письмо Наде.
Репнин сам удивлялся той радости, которую испытал, очутившись в Лондоне после нескольких дней
отсутствия. С чего бы это? Хотелось подольше оттянуть возвращение в маленькую деревеньку на дороге в Доркинг. Хотелось на несколько часов остаться с Лондоном один на один.
Это желание преследовало его весь день.
Бродя вечером по улицам, он впал в какое-то сентиментальное настроение, с тоской думал о том, что вынужден жить за городом. Лондон и Надя связаны сейчас в его сознании воедино. Он тосковал по жене, которую вынудил уехать, и чувствовал, что Лондон вдруг стал ближе его сердцу. С почтамта он позвонил Джонсу, потом, стоя у конторки, на каких-то бумажках написал письмо Наде.
Куда дальше направиться, он не знал и долго, не поднимая головы, будто во сне, слонялся по улицам. Как бездомный. Как будто он принадлежал к тем людям — а их множество,— которые утром приезжают в Лондон на работу, а вечером, на ночлег, уезжают в его предместья, в отдаленные лондонские пригороды. Где они спят, где они живут всю свою жизнь. Приезд - утром и отъезд вечером — вот единственное, что связывает этих людей с огромным городом. Они видят его походя, спеша с вокзала на службу и потом снова на вокзал. Случайно очутившись на набережной Темзы, где в прежние годы имел обыкновение гулять,— он взглянул на противоположный берег. Одинокий, он увидел перед собой сейчас лишь серую, невыразительную картину, мертвенный застой, и ничего больше. А каких-нибудь сто лет назад на реке кипела жизнь, существовал другой мир и было вечное движение, как в Венеции. Барки, лодки, суденышки тысячами сновали тогда по реке, словно по широкому водному пути, который вел в этот город и уводил из него. Темза в течение столетий и была главной магистралью Лондона, главной улицей для жителей города и для приезжих.
А теперь все замерло.
Огромные, в основном пяти- или шестиэтажные кирпичные домины и склады — главным образом пивоварни — безмолвствовали и казались пустыми. Железные краны, баржи с поднятыми на палубу якорями, цепями и канатами неподвижно стояли на воде. Бесконечные ряды окон были заколочены досками. То там, то здесь виднелись вытянутые из воды лодки. На мертвом приколе стояли не только барки, лодки и баржи, но и пришвартованные к берегу огромные суда. Так
же неподвижно замерли торчащие в небо здания, склады, подъемные краны, покоились на реке грузовые суда, из высоких труб которых не подымался дым.
,'И все это напоминало Репнину о Наде.
Какая связь могла существовать между мертвой рекой и Надбей? Никакой. Начни он сейчас громко окликать ее по имени, никто не обратил бы на это никакого внимания. Люди поняли бы, что кто-то кого-то зовет, и про себя подумали бы: что с ним, чего он орет? И все.
Меж тем ни для кого ничего не значило не только имя какой-то женщины, но и сама женщина, которая после двадцати шести лет жизни с ним незаметно уехала из Лондона. Исчезла так быстро, словно ее никогда здесь и не было. Ничего не значила не только она, но и безмолвные монументы, которые якобы хранили память о выдающихся, незабываемых мировых событиях — они тоже были никому не известны. Никто не останавливался возле них, никто, даже походя, на них не взглядывал. Подобно ему самому, люди просто шли по набережной Темзы. Мимо египетского сфинкса, над рекой, мимо орла на стеле памятника погибшим во время войны английским летчикам. Все это безмолвно мелькало перед Репниным; все это было прошлое. Разница состояла лишь в том, что эти памятники можно было при желании увидеть тут, рядом, а его жены здесь не было совсем.
Когда какой-то буксир с раскрашенной трубой, из которой также не подымался дымок, прошлепал по реке, волоча две огромные порожние баржи и взбудоражив волнами и пеной Темзу, Репнину стало смешно. Смешным показался и мост Тауэра, знакомый с детства по открыткам, которые отец привозил из Лондона. Две огромные башни, две огромные высокие башни воз- вышались над рекой, а на них, кроме самого моста, были подвешены на цепях и два подъезда к замку. Средняя часть разведенного сейчас моста была высоко поднята, так что под ней свободно мог пройти довольно большой пароход. А над всем этим вершины башен были соединены пешеходным мостиком, похожим на гирлянду, на бессмысленные украшения, развешанные ради кого-то, кто там, на высоте пойдет. Куда? А никуда. Разве мог не вызвать удивления этот мостик, перекинутый над тяжеловесным сооружением, над грудами железа, кирпичными складами, буксирами, подъемными кранами, судами, эта, связывающая два берега ниточка,
предназначенная для какого-то одинокого прохожего, которому в кои-то веки раз она может понадобиться?
Именно это в замысле строителей показалось Репнину самым странным, самым безумным и самым прекрасным. Сделанным именно для того, чтобы было на что взглянуть и, взглянув, спросить: а это еще зачем? Но чтобы видел и спрашивал об этом только Лондон и не видел тот, кто из Лондона уехал.
Будто все еще собирая книги для магазина, который он бросил, Репнин снова, как во сне, брел по городу, шел той же дорогой к собору святого Павла, уже видневшемуся слева сквозь беспорядочное нагромождение зданий, больших и маленьких крыш, нависших над изломами улиц. Он сам и все, что его окружало,— живое, естественное, необходимое, даже уличное движение, казалось ему безжизненным и немым, как то, что он видел на реке и за рекой. Все словно замерло. Он присел на скамейку, на набережной передохнуть и решить, куда пойти ужинать. Рядом мусорщик подметал дорожку. Его тачка на одном маленьком колесе стояла, прислоненная к скамейке. Человек собирал мусор возле скамейки и накалывал на палку валявшиеся в траве бумажки.
Он вежливо попросил Репнина приподнять ногу или, еще лучше, на минутку встать. Извинился. Репнин ему мешает. Только на одну-две минутки. А какой отличный денек. Солнце еще светит вовсю.
Репнин сказал: ничего страшного. Он присел ненадолго, ему уже пора, поднялся и пошел прочь. Через несколько шагов, на углу улицы, в которую собирался свернуть, увидел чистильщика обуви. Тот сидел на низенькой скамеечке, и казалось, у него были отняты обе ноги. Но заметив оторопевшего Репнина, он встал на колени и услужливо приготовил щетки.
Произошло явное недоразумение.
Задумавшись, Репнин остановился на углу вовсе не для того, чтобы почистить туфли — просто не мог решить, куда дальше направиться — направо или налево. Он помнил, что и на той и на другой улице имелось несколько маленьких дешевых ресторанов, где обедает мелкий люд — разносчики и продавщицы из окрестных магазинов. Вопреки своему намерению, он подошел к чистильщику, поставил ногу на его ящичек и замер в этой монументальной позе. Чистильщик был маленьким, толстеньким человечком в черном пиджаке с чужого плеча. Руки у него оказались неожиданно белыми, но кожа на пальцах растрескалась, и ногти были совсем черные. Некоторое время он рассматривал расставленные в ящике под ногой Репнина круглые коробочки с черной ваксой так внимательно, словно выбирал среди них наилучшую. На мгновение его рука застыла в воздухе, а затем извлекла одну из коробочек. Потом, через некоторое время он поставил эту коробочку на место и взял другую. Он делал свое дело, точно артист в театре.
Молча.
Репнин прикинул — они, пожалуй, ровесники. Но расспрашивать ни о чем не стал. Он заметил, что у стоящего перед ним на коленях чистильщика под пиджаком надет толстый шерстяной свитер, хотя день был теплый и солнечный и дождь уже перестал. Закончив работу и получив деньги, тот похвалил погожий денек и сказал: спасибо.
А Репнину подумалось, что так мог бы завершить свои дни в Лондоне и он, русский князь.
Впрочем, существует ли некая общность собравшихся в Лондоне людей? Вот, например, они двое никогда друг друга раньше не видели. Этот чистильщик даже не догадывается, откуда Репнин приехал, как здесь оказался и никогда больше его не увидит. Нет, никакой общности людей не существует. Все это байки. Существует только человеческое одиночество. Так как чистильщик работал согнувшись, опустив голову и в шапке, надвинутой на самый лоб, Репнин не мог бы описать его лицо, даже сразу, отойдя на каких-нибудь пятьдесят шагов. Не узнал бы и в последующие дни, если бы тот и попался ему на глаза сто раз. Разве что по свитеру, рукава которого торчали из-под пиджака. По черной грязи под ногтями.
Маловероятно, что они еще раз встретятся. В Лондоне — тысячи уличных чистильщиков. И восемь миллионов прохожих, которые минуют их, не останавливаясь. Что это за общность людей?
Вдруг Репнину пришло в голову: а что, если этот человек играет на скачках, на футбольных матчах, участвует в лотереях? В таком случае, теоретически, он мог бы уже завтра выиграть три миллиона. В городе — восемь миллионов жителей. Один из них всегда может выиграть три миллиона. Должно быть, у чистильщика есть жена и дети. Он, Репнин, детей не имеет. Что бы он сам сделал, если бы завтра выиграл на скачках
крупную сумму? Поехал бы за женой в Америку? Или же по телефону попросил ее вернуться? Да.
Восемь миллионов человек живет в Лондоне. Пятьдесят миллионов на — Британских островах. Двести миллионов — в России. Четыреста — в Китае. Миллиарды щеток, шапок, грязных ногтей на всем свете. Сколько чистильщиков обуви? Нет никакой связи между человечеством и чистильщиками обуви. Он был голоден. Сегодня ему хотелось съесть что-нибудь получше того, чем питаются чистильщики, хотелось пообедать там, где подают горячую пищу.
Помнится, где-то здесь, поблизости от его любимой станции подземки, откуда он часто возвращался домой, был маленький ресторанчик, в котором можно было поужинать по-настоящему, а не в сухомятку, как дома. Ресторан находился рядом, за Домом лондонских сапожников, сгоревшим во время бомбардировки. Сапожники, чистильщики обуви здесь не ужинали, но он сейчас ощущал с ними какую-то близость. Однако, взглянув на цены в вывешенном на двери меню, он все же решил поехать домой и сам приготовить себе что-нибудь на ужин.
В тот вечер, поздно вернувшись в свою маленькую деревушку, в крохотную квартирку с окошками, выходящими на остановку автобуса и на кладбище по ту сторону дороги, Репнин с удивлением вспомнил о тех краях, куда забрасывала их с Надей судьба после отъезда из России, бегства в Европу. После долгих скитаний по свету он оказался в этом маленьком местечке, в Англии, где и не думал очутиться. А вскорости и отсюда ему придется уехать.
Миклехем — странное название. Джонс объяснил, что оно обозначает «маленький городок», «деревушка», но, мол, его можно понять и в смысле «большая задница», как бы сказали шотландцы.
Прежде чем лечь, Репнин твердо решил не ждать, пока его уволит старая графиня, и на этот раз отказаться от места самому. Уже в постели вспомнил о книге, подарке графа Андрея. О Северной Венеции. А взяв ее в руки, снова, и совсем случайно, открыл на той странице, где накануне увидел фотографию крейсера «Аврора», стоящего на Неве.
Исполненный невыразимой любви, царский эмигрант сейчас, после блуждания по лондонским улицам, наслаждался фотографиями в книге и с какой-то нежностью рассматривал военный корабль. Крейсер был безукоризненно чист и отливал в синеву. Его орудия молчали. Стараясь уснуть, Репнин начал в полудреме пересчитывать их, как ребенок считает перед сном воображаемых ягнят.
Заглядевшись на фотографию старого боевого корабля, Репнин успокоился, быстро уснул и проспал до рассвета. Проснулся поздно. На столе ждал его завтрак.
Когда, позавтракав, он уже был готов ехать в Доркинг, позвонил тренер графини, Джонс, и сообщил, что приезжать не надо. Там нечего делать. Пусть подождет дальнейших распоряжений графини. Ему хотят предложить что-то новое. Но об этом он узнает только по возвращении сэра Малькольма с тем, другим русским — Каунтом Ровским или как его.
Репнин, растерявшись, не нашелся что ответить. Снова взялся за книгу графа Андрея, с которой вчера заснул. А потом, словно уже получил отказ, начал собирать свои пожитки, готовиться к переезду. Куда — сам не знал.
Просмотрел счета в банке, где хранились все имеющиеся у него деньги. Ему хотелось мирно покинуть эту идиллическую деревеньку. У него еще было достаточно средств, чтобы прожить несколько месяцев в Лондоне без работы. Не терпелось узнать, когда, под каким предлогом и в какой форме его уволят. Но он твердо решил не пререкаться и сразу же переехать в Лондон. Снять жилье на какой-нибудь окраинной улочке, куда ранее никогда не заходил, в одном из тех доходных домов, которых в Лондоне тысячи и хозяева которых ежедневно дают объявления в газетах, предлагая койки с завтраком. Их так и называют.
Он вспомнил, что Барлов в Париже некоторое время ради хлеба насущного подрядился прогуливать больную дочку богатого вдовца. Они гуляли по Булонскому лесу. Туда ее на машине привозил шофер, и она, дергаясь всем телом и заикаясь, весело рассказывала ему о своей любви. Потом умолкала, и они гуляли молча.
За подобную службу хорошо платили, но работа была не легкой. Надо было неустанно следить, чтобы девушка не подходила к воде. Вода неимоверно тянула ее к себе. Два раза несчастная пыталась утопиться.
А впрочем, была очень милой и инфантильной. Только иногда, без видимых причин, бог знает отчего, она вдруг останавливалась, впивалась взором в глаза Барлову и кричала ему прямо в лицо: (шлюха).
Это означало, что девушка теряет душевное равновесие, нервы ее сдают и вместо Барлова ей мерещится женщина — бывшая гувернантка, жившая у них многие годы, о которой Барлов наслышался всякой всячины.
Хотя Джонс ему приезжать не советовал, Репнин все же уехал в Доркинг и целый день до самого обеда слонялся возле конюшен. Джонса в Доркинге не было, и к Репнину никто ни с чем не обращался и ни о чем не спрашивал. Потом он вернулся в Миклехем и решил поужинать в маленькой гостинице, рядом с которой жил.
Хотелось собраться с мыслями и подготовить себя к переезду.
Он заметил, что обращались с ним во время ужина как-то странно, обслуживали словно из милости. На его вопросы не отвечали, делая вид, что не слышат. Несмотря на то, что он несколько раз сказал, что не пьет пива, ему пиво подали. Он к пиву не притронулся, но тем не менее после хотел за него заплатить. Денег не взяли. После ужина, когда он уже собирался лечь, в комнату вошла Мэри и, как-то странно улыбаясь, смущенно спросила, не заболел ли он и не надо ли ему что-нибудь еще. Ему показалось, она смотрит на него сочувственно. Перед сном он читал письма, пришедшие из Америки и оставленные для него на столе.
Ни в третьем, ни в четвертом Надином письме из Америки не содержалось ничего веселого. А блуждали они немало. Их, как и предыдущие письма, явно вскрывали на почте, в Доркинге. Потом заклеивали и запечатывали по форме. И ставили соответствующий штамп.
Из писем жены он заключил — ее слова о том, что в Америке, мол, не все то золото, что блестит,— были неслучайны. В гостинице не разрешили Марии Петровне иметь бутик женских шляпок. К тому же ей было сказано, что по истечении срока договора следует закрыть и киоск, в котором она продавала бижутерию. При этом, конечно, вежливо за все извинились.
Согласно договору Мария Петровна сняла для себя однокомнатную квартиру на десять лет, а для Нади — на пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81