Репнин сопротивлялся: у него нет машины и он не хотел бы быть кому-то в тягость, ни в коем случае, но госпожа Фои и в этом его предупредила — она все уже устроила. Сэр Малькольм изъявил желание пригласить Репнина с ними в машину. Все гости просят его принять участие в экскурсии. Казалось, океан был послушен воле госпожи Фои: в конце первой недели погода исправилась, а в^субботу занялся ясный солнечный день. Небо сияло голубизной. Море успокоилось. Над местечком кружили чайки.
В отеле оставались только госпожа Фои и две незнакомки в трауре, прозванные Репниным «барышнями из Смольного института». Все остальные отправлялись в гости к королю Артуру, особо почитаемому в Англии. Все шумно рассаживались по машинам. В последнюю минуту, сам не зная почему, развеселился и Репнин. (Сэр Малькольм посмотрел на него с изумлением.)
По случаю отъезда на экскурсию госпожа Фои вместо обеда вручала своим гостям пакетики с едой, по возвращении в отель вместо ужина гостям предлагали чай с пирожными. Надо отдать должное хозяйке, еда в пакетике была очень вкусной. За этот день плата с гостей взималась как обычно.
Караван машин возглавлял доктор Крылов в своей малолитражке цвета сливочного пломбира. Кроме жены, он вез в машине капитана Беляева. Доктор был уравновешен и меланхоличен, как всегда. Репнину он мимоходом сообщил — это единственная экскурсия, которая ему симпатична, хотя он, в отличие от своей жены, и не является поклонником оперы «Тристан». А вот Изольда напоминает ему немок, у которых он снимал комнаты, когда изучал медицину в Берлине. Он ходил с ними в оперу, но на самом деле они жаждут не столько Тристана, сколько простого соития. (К чему столько шума из-за незавершенной партитуры?)
За докторской машиной следовал черный лимузин госпожи Петере (Петряевой), в нем подле ее дочери находился Сорокин. Когда лимузин поравнялся с ними, Репнин невольно услышал, как леди Парк сказала своему мужу: госпожа Петере и Сорокин мечтают остаться наедине. Сэр Малькольм сделал вид, что не слышит.
Затем мимо Репнина проехала машина генеральши Барсутовой. Экстравагантный пляжный туалет генеральши напоминал костюм корабельного юнги. И хотя он страшно шел к ее грациозной фигуре, Репнин не без удивления подумал про себя: с чего это она вздумала так странно одеться? Он не мог знать о ее обязанности одеваться по строгим указаниям модного дома, где она работала в Париже. Покровский, садясь в машину, дружески ему кивнул. Генеральша несело помахала рукой.
Такие женщины были в Санкт-Петербурге! Таких женщин больше нет!
У нее был военный джип, купленный, видимо, в какой-то военной части. Они вошли в моду после войны. Генеральша вела машину левой рукой, Покровский сидел рядом с ней на тесном сиденье и обнимал ее за плечи — ни дать ни взять любовная чета. Юная леди Парк, жена старого шотландца, с завистью посмотрела на них. Но вот «джип» удалился, и теперь им оставалось лишь дождаться сэра Малькольма. Его молодая супруга в задумчивости сделала знак рукой, приглашая Репнина садиться рядом и, когда он влез в машину, стараясь занять подле нее как можно меньше места, велела ему, точно старшему брату, придвинуться ближе. Сэр Малъкольм, сказала она, забыл свои очки. Он вечно их забывает. Ему пришлось вернуться. Где только он не терял свои очки!
Усаживаясь на место водителя, она пробормотала, * что сама поведет машину, хотя ее муж и будет недоволен. Она водит машину гораздо лучше его. Он уже старый, и ему запретили водить машину, но он никого не желает слушаться. А как он скачет верхом — чудо! Гоняется за лисой, как будто ему двадцать лет, а не семьдесят четыре. Ее мужу понравился Репнин. И он хотел бы пригласить его к ним в гости в Шотландию — так он ей сказал. Ей это страшно приятно. Репнин будет первым русским в их доме. Что же касается ее, то она постоянно думает о России. Она знает о Санкт-Петербурге только из рассказов своего отца. Для нее это как сказка для ребенка. Стоит ли после всего этого говорить, как она счастлива познакомиться с ним.
Она смотрела на Репнина и улыбалась.
Репнин не собирался принимать приглашение старого шотландца, но сказал, что любит и знает Шотландию, а памятник воинам, павшим в мировой войне, его потряс, второго такого он не видел нигде.
Она непременно передаст его слова мужу. Сэр Малькольм будет просто в восторге. Ее муж прежде всего шотландец.
Все это юная леди произнесла непринужденно и легко. Но ему не часто приходилось слышать, чтобы женщины в лондонском обществе так горячо высказывались о своих мужьях. Она щебетала с ним доверчиво, как с братом. Репнин, наверное, поражен — как она могла, такая молодая, выйти замуж за старика. Об этом страшно говорить. В начале брака ее обожествляли, молились на нее. Зато потом чего только не было! И представить себе невозможно! Вот такие дела. Пусть лучше все это он услышит от нее, чем от других. За спиной у нее, она знает, все перемывают ей кости — как она могла выйти замуж за человека на пятьдесят лет старше ее? На полвека! Наверное, и Репнин думает об этом про себя? Она ему ответит откровенно. Она вышла замуж, чтобы вызволить из нищеты и убожества своего полусумасшедшего отца, которого любит так, как никогда в жизни ни одного мужчину не полюбит. «Ах, опять он со своими птицами!» — вдруг воскликнула она и рассмеялась.
Пораженный ее откровенностью, Репнин молчал, не зная к чему относятся последние ее слова. И изумился еще больше, узнав, что птицы возбуждают ее мужа эротически, о чем леди Парк со смехом ему сообщила.
— Мы опаздываем! We are late, darling! — крикнула она и посигналила. Тут только Репнин увидел сэра Малькольма. Он замер у входа в отель, уставясь перед собой. Репнин разглядел на земле маленькую птичку.
Птаха прогуливалась перед огромным 'шотландцем, прыгала и скакала, как скачут дети. А потом' вспорхнула, испуганная сигналом машины.
Тут шотландец бросился к ним со всех ног, вскочил на сиденье и обхватил за плечи Репнина, скорее всего чтобы не вывалиться из машины на бешеном развороте, с которым леди Парк сорвала ее с места.
— Чудесная малиновка, ах, какая чудесная малиновка! Наконец-то мы тронулись, отлично, не правда ли, господин Репнин! (Каким образом удалось усвоить этому шотландцу столь безукоризненное произношение его фамилии?)
Уже через две-три минуты леди Парк догнала караван машин на шоссе. Они сидели втроем на сиденье, прижатые друг к другу, и Репнин поневоле мог видеть ее маленькие груди в вырезе полотняного китайского жакетика и ее красивую ногу молодой балерины, открытую до колена и сильно нажимавшую на педаль. У нее были золотистые, как у Нади, волосы. И темные глаза, как у сибирского орленка. Они сверкали в окружении светлых белков, точно в оправе перстня. Смеялась она каким-то ребяческим смехом, шаловливо витавшим вокруг ее губ, сложенных красным сердечком. Ведя машину, она по выпускала из пальцев сигареты.
Совсем не ради женщин приехал Репнин в Корнуолл, да ему здесь никто и не нравился, кроме тещи Покровского с ее роскошной красотой зрелой женщины, напоминавшей ему красоту собственной жены, хотя он и догадывался о тайных помыслах супруги доктора, готовой принять на отдыхе, как и подобает амазонке, невидимый любовный поединок. Совсем другое дело юная жена этого старца. Чего она ждет, настоящей любви? Нежности? Или науки страсти? Когда умирают в объятиях с остановившимся, изумленным взором? Бесконечную любовь, которая завершится, если так суждено, в рыданиях? Новым и счастливым браком, в случае смерти старика? Он посмотрел на леди Парк и усмехнулся. Боже, до чего ж она смешная в этой нелепой шляпке, съехавшей набок,— и у него могла бы быть такая же дочь, но ее у Репнина не было.
— Она нас опрокинет, эта женщина,— прокричал ему Парк в самое ухо,— непременно опрокинет, кошмарно водит машину, а воображает себя водителем экстра-класса!
Какая-то девчонка, хотя и была еще от них далеко, испуганно, точно заяц, перебежала дорогу. Где-то в вышине заливались жаворонки. Репнин не видел их в небесной голубизне, а только слышал. Один немецкий поэт, помнится, назвал их «ракетами весны». Его отцу, почтенному члену Думы, мало было того, чтобы сын учил на память английские стихи, он требовал к тому же, чтобы он учил и немецкие — именно те, которые любил сам член Думы.
Пейзаж, который открывался перед путешественниками, поражал великолепием и величественностью — достойная декорация для разыгравшейся драмы между Тристаном и Изольдой. Слева до горизонта простирался океан, не менявший свой цвет подобно Средиземноморью. Он был темного цвета, с сизым отливом, подобно лаве или расплавленному свинцу. Высокие скалистые хребты, обрывы и расселины берега напоминали Репнину столь любимое им кавказское побережье Черного моря.
Они промчались мимо каких-то поселений с белыми домиками и зелеными садами, с зимними цветами по^ среди лета. Репнин вдыхал хвойный запах низкорослых сосновых перелесков и смотрел на ее маленькие груди, которые были так близко. И снова у него в голове пронеслась шальная мысль: быть может, эта девочка, совсем еще ребенок, каким-то чудом так и не стала женщиной в руках огромного шотландца, ее мужа. Старик что-то бурчал себе под нос или напевал, время от времени порываясь вжать Репнина еще глубже в сиденье и завоевать себе жизненное пространство, словно боясь выпасть из машины.
Первая встреча каравана была назначена в местечке Вейдбридж. Здесь сэр Малькольм велел остановиться, ибо жаждал показать Репнину место битвы, в которой пал король Артур, сражаясь против англосаксонских завоевателей, а вместе с ним полегли и все его рыцари до последнего.
Где ж это место? Да вон там.
Сэр Малькольм указывал пальцем куда-то в пустое поле, где никто ничего не видел. Кроме церковной колокольни, камней да очертаний холма, расплывчатого, как во сне.
Все зачарованно слушали сэра Малькольма, стремясь проникнуться сочувствием к тому, что когда-то здесь происходило. Тут леди Парк расхохоталась: ее муж, наверное, в сотый раз показывает это поле. Ради этого только и выезжает на экскурсию. (При ее словах сэр Малькольм покраснел до ушей.)
Леди Парк подхватила Репнина под руку и повела показывать ему совсем иное. Железнодорожную станцию этого средневекового городка, одну из самых старых в Англии. Каждый раз, когда она проезжает мимо этой станции, она трогает be до слез, как сэра Малькольма то поле, где было побоище.
Станция построена в 1854 году. Сейчас она такая ветхая, заброшенная, запущенная. Никто ее не ремонтирует, не следит за рельсами, все еще уходящими куда-то вдаль. Это самое печальное место во всем Корнуолле. На нее страшно подействовал вид этой станции. Ах, она бы так хотела умереть молодой.
Репнин молча шел за ней следом, с усмешкой слушая лепет этого юного создания, принадлежащего, как говорили когда-то в России, к «высшему свету». Но вскоре перед ним предстала картина, которая и его повергла в глубокую печаль. На запасных путях догнивал старый паровоз — груда заржавевшего, черного, холодного лома. Подумать' только, лет сто назад этот паровоз ходил, блестящий и новый,— разве не странной, необъяснимой и обманчивой кажется эта мысль? Невозможно поверить хотя это было именно так, - что когда-то станцию заполняли толпы людей, мужчины и женщины, здесь встречались и расставались супружеские и любовные пары. Родители поджидали здесь детей, приехавших из школы. Женщины приходили к поезду с зонтиками от солнца и от дождя, поскольку в Корнуолле передки дожди. Обитал где-то здесь с женой и детьми и закоптелый кочегар PI сидел в своем углу с семейством вокруг котла, из-под которого выбивался адский пламень. На станцию возвращались после похорон и после венчания и, несомненно, отсюда же отправлялись в свадебное путешествие.
И что же здесь теперь? Пустота.
Никакого следа от прошлой жизни, никакого следа.
Было и прошло.
Но лишь безумец мог бы утверждать, будто всего этого не было в действительности.
И пока леди Парк побежала сорвать какие-то цветы, росшие в траве вдоль рельсов, Репнин подумал: грустная эта картина может и в самом деле подействовать на юное существо, хоть она и казалась ему смешной с этим ее желанием умереть молодой.
Но может быть, она права? Может, надо сократить время жизни? Остаться навсегда в лучшей ее поре. В лучшей поре его и Надиной судьбы. Желает ли он, чтобы что-то длилось вечно? Россия? Жизнь его матери? Разве не приходили и ему, прожившему на свете пятьдесят четыре года, такие же мысли, как этой молоденькой девчонке, жене старика? Только потому и вышедшей за него Замуж, что у него плантации на Цейлоне! Но есть и другое, не менее грустное. Эта станция 1854 года не имела былого значения уже и для тех, кто проезжал здесь в 1904 году. Это был тот самый год, когда отец его предупреждал о грядущей революции. Всего лишь через 50 лет новые люди, которые тут проезжали, не имели ничего общего с теми, кто дожидался здесь первого поезда. Впрочем, какое им до этого дело? Нет, в мире не существует связей даже с самыми близкими, с самыми родными, и эти связи обрываются не только самоубийством или революцией. Есть ли какая-нибудь связь между ним и его отцом? И в чем она? В том ли, что они были одной семьей? И любили друг друга? Горевали, плакали вместе, узнав, что кто-то из семьи ушел? Куда? В землю? Его отец затерялся где-то в Финляндии, и это все, что он о нем знает. А мать? Через Красный Крест до него дошли вести, будто ее видели на улице во время праздничного фейерверка по поводу прорыва блокады вокруг Ленинграда. И что же? Позволят ли ему приехать, чтобы закрыть ей глаза? Чтобы на смертном ложе она могла еще раз увидеть глаза своего сына?
И вот этот черный призрак брошенного паровоза. Темные, пыльные, закопченные окна полуразрушенной станции. Никого из тех, кто дожидался тут первого поезда, уже нет на свете. Хотя они существовали, невозможно это отрицать. Остались одни лишь рельсы, все еще устремленные параллельно вдаль. Скоро из них вынут заклепки, точно гвозди из тела Христова, и они исчезнут бесследно. Значит, есть что-то гораздо более грустное, чем невозможность вернуться? Да и куда вернуться? Через Красный Крест до него дошла весть — в последний раз мать его видели на улице при освобождении города. И это все.
Молодая спутница, видимо, оставила его одного.
Кто-то громко звал Репнина. Его ждали, пора было трогаться в путь. Они снова расселись по машинам, и караван отправился дальше в местечко Тинтеджел. Приехали туда рано — было еще далеко до полудня.
На главной улице местечка как раз выгружались туристы, с надувными лодками, веслами, резиновыми подушками, алюминиевыми садовыми столиками. С зонтами для защиты от солнца, огромными, подобно шатрам, с черными резиновыми поплавками для ныряния и плаванья под водой.
Леди Парк снова льнула к Репнину. С детской непосредственностью она бормотала по-русски: «Будет очень жаркий день».
Это маленькое местечко Корнуолла живо напоминало Репнину такие же местечки в Бретани. Те же узенькие улочки. Те же окна. Маленькое здание почты. И только в церкви здесь не показывали палец или руку какого-нибудь святого в серебряном ларце, зато вдоль всей улицы были чайные. Едва ли не на каждом доме красовалась табличка: Tea, tea, tea.
И хотя Ольга Николаевна прогуливалась под руку с ним, припав к его плечу с дочерней нежностью и время от времени окликая своего мужа каким-нибудь вопросом: «Направо сворачиваем или налево?» — Решши не спускал взгляда с генеральши, которая шла с Покровским В нескольких шагах впереди Него. Поразительно, что эта англичанка казалась ему совершенным образцом русской красоты. (Хорошо поставленная походка, отработанная парижским модным домом, где она служила манекенщицей, придавали ей особую горделивую осанку и делали ее моложе лет на десять.) В ней не было ничего ни от амазонки, ни от танцовщицы канкана, ни от античной спартанской бегуньи, такую женщину только и можно было увидеть в России, мельком, в окне проходящего поезда.
Как бы сквозь нее Репнину открывалась внизу под обрывом даль океана и руины дворца короля Артура — вообще-то это не были руины дворца короля Артура, но сентиментальные англичане их так называли. Он видел эту лондонскую красавицу в рамке скал, застывших каменным водопадом, если только может быть каменный водопад. Возвышавшийся справа утес был рассечен до самого основания порывами ветра и бури. Волны в том месте достигали пещер на берегу, которые использовались в Корнуолле туристами в качестве раздевалок. (И женских, и мужских.)
Указывая рукой на развалины, шотландец воскликнул: The ruins.
На что генеральша, обернувшись и, видимо, желая блеснуть остроумием, проговорила: «We all do to ruins».— «Все мы будем руинами». Женщинам это показалось забавным, и они повторяли на все лады высказывание генеральши — и госпожа Петере, и госпожа Крылова, и Ольга Николаевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81