Хоть в прибрежных водах рыбакам и приходится платить аренду, но это из-за рыбы, а большое море, что ни говори, до сих пор оставалось свободным. Никто не слыхивал, чтобы за проход фарватера между Готландом и Весилоо кто-нибудь требовал или платил аренду.
— Ну вот видишь. Чего же еще? Вот и давай построим корабль. А бояться, что кто-нибудь останется без вознаграждения за работу, не надо,— успокаивал брата Тынис.— Все дни и часы будут записаны и до выплаты засчитаны в корабельный пай, с которого будут выплачиваться и проценты. Позже, когда корабль пойдет в рейсы и в кассу поплывут деньги, поступай, как твоей душе угодно: захочешь взять заработанное вместе с процентами — получай на руки изрядную сумму; оставишь ее на пай — вот ты и хозяин судна, хоть не внес ни гроша наличными! И не надо тебе платить аренду барону, не надо бояться никаких чертей.
Матушка Ану внимательно слушала разговор сыновей. Это хорошо, что Тынис надумал построить корабль,— что за прибрежный житель без корабля! И у старого Рейна из Рейнуыуэ был корабль, хоть и поменьше, чем нынешние. Ходил он на нем тайком от баронов и пограничников в Швецию за железом и солью. Даже и у тех рыбаков, кто жил здесь в давние времена, по слухам, имелись корабли. Хорошо и то, что Тынис не один хочет корабль строить, а сообща с другими, большой корабль сообща строить легче: чего не умеет один, сумеет другой, где один ум кончается — там найдут выход и силу многие. И все же мать почуяла, что в планах Тыниса есть какая-то трещина. Оба сына были равно близки материнскому сердцу, хотя у одного из них борода уже успела поседеть. Прежде, в детские их годы, ей приходилось иногда проявлять строгость и защищать младшего от старших мальчуганов (в особенности от Прийду и Юри), теперь же, слушая разговор Матиса и Тыниса, она сердцем почуяла, что старший нуждается в защите от младшего.
— Какой уж там хозяин судна Матис, если только и дело, что несколько месяцев поработает на его постройке,— деньги и последнее слово останутся ведь за тобой? — спросила Тыниса мать, начиная новый ряд петель.
— Должно же за кем-нибудь остаться последнее слово! Или ты, мать, хочешь сама заручиться последним словом?— отшутился Тынис.
— Было бы неплохо, если бы последнее слово осталось за мной,— уж я не дала бы вам обидеть друг друга,— молвила старушка голосом, в котором слышалась скорее горечь правды, нежели шутка.
— Я не возражаю. Твоя справедливость не раз спасала меня от обид со стороны старших братьев,— Тынис старался удержать разговор в прежнем шутливом тоне.— Только не знаю, что об этом думает Матис?
— Что ты, Тынис, мы ведь с тобой не ссорились, разница в летах всегда была слишком велика. Ты воевал с Юри и Приду. Я уже отрастил усы, когда ты родился, и тоже защищал и берег тебя от других,— перешел и Матис на полушутливый тон.
— Ну вот, значит, мне и теперь нечего бояться подвоха с твоей стороны,— уже громко засмеялся Тынис и принялся откупоривать полуштоф.
Так и уговорил Тынис Матиса. Вийя же потихоньку вздыхала, думая о том, чем она накормит мужа и сына летом, когда они станут работать в счет будущих благ. Ничего-то ведь не припасено, каждую весну ветер порожние закрома продувает. Но тяжелее прежних ждет их эта весна, когда придется оставить Кюласоо и переселиться в чужую избенку. Матис, набравшись смелости из бутылки, успокаивал Вийю: нечего, мол, так уж страшиться бобыльского звания. А Тынис все еще в прежнем шутливом тоне добавил, что настоящая женщина с Сааремаа прокормит и мужа, и двоих детей — как же ей, Вийе, не справиться только с Сандером и Матисом?
— Почему же капитан и сам не женится, если так выгодно иметь жену?— нашла теперь и Вийя, чем поддеть своего богатого деверя.
— Как только корабль построим, женюсь,— сказал Тынис, становясь вдруг настолько серьезным, что и хозяйке уже не подобрал насмешливый, поддразнивающий тон.
Зато мать, Ану, которой давно хотелось выговорить Тынису за его кукушечьи проделки, нашла, что теперь приспела подходящая для этого минута.
— Сдается мне, не в корабле вина, что ты не женишься, а в тебе самом. Много ли в Каугатома таких, что своими кораблями командуют, а девчат сотни, и все они хотят замуж выйти, да и выходят по большей части. Поговаривали, будто в Америке у тебя была одна, с той развелся, а теперь уж и не можешь с правильным человеком сойтись.
— Ну, матушка, разве уж такая крайность с этой женитьбой? Если я проживу до девяноста лет и, скажем, в будущем году женюсь, успею еще и золотую свадьбу сыграть!
— Ты прежде настоящую свадьбу справь,— молвила мать, вздыхая,— тогда и разговоров будет поменьше.
— Разговоры! Какие разговоры? Или ты. мать, за Ритины дела принялась?
Старушка ответила не сразу. Много серьезных, даже горьких слов вертелось у нее на языке, но не подобало высказывать их сейчас при всей семье. И без того уж воздух под прокопченными балками гуменной избы Кюласоо был слишком накален. Хозяйка Вийя, норовя уйти от слишком опасного поворота разговора, засуетилась вокруг котла с супом, Матис же с особенным старанием стал выстругивать сошку для угрей мережи. Один лишь Сандер остановился с челноком над сетью и слушал развесив уши разговор дяди-капитана с бабушкой.
— Не пришлось бы мне ремеслом Рити заниматься,— кашлянула старушка,— если бы ты не собрался выпрячь из хольмановской упряжки госпожу Нети. Даже и здесь, в деревне, уже поют:
Шуры-муры, балагуры, Поглядите, бабы: Тынис Тиху Нети славит, Мужу Нети рожки ставит!
Вийя стояла ко всем спиной. Матис, нагнув голову, с особым тщанием разглядывал сошку. Один лишь Сандер, бедняга, не сдержал прорвавшегося смеха и сразу же был за это наказан.
— Тебе, Сандер, верно, очень уж вспомнилась абулаская Тийна, что так крепко обрадовался?— съязвила бабушка.
Сандер покраснел, как кумач, и понял, что поступил непристойно. Ему надо бы сообразить, что все то, что разрешалось в отношении именитого дяди бабушке, матери могучего Тыниса, не позволено ему, не позволено даже его отцу и матери, как он смог заметить, мельком взглянув на них.
Кто знает, как повелся бы дальнейший разговор в избушке Кюласоо, если бы со двора не послышалось шарканье, заставившее всех присутствующих взглянуть на входную дверь. Хозяйка Вийя, сидевшая ближе других к выходу, открыла дверь. В чуть освещенной светом лампы прихожей показались дудые, длинные ноги в серых рваных портках, а затем и туловище в обвисшем старом пиджачке. Уже по одному этому обитатели Кюласоо признали гостя, только Тынис, который давно не видел слепого Каарли, узнал старика лишь тогда, когда тот благополучно перешагнул через высокий порог и, согнувшись в дверном проеме, просунул наконец в комнату свою долговязую, костлявую верхнюю часть туловища.
— Боже мой, Каарли, что ж тебя на ночь глядя выгнало? Неужто совсем один?— спросила хозяйка гостя, недоверчиво заглядывая в сени и прикрывая за ним дверь.
— Да, один.
— Как же ты сумел прийти? Где Рити? Что за неотложное дело у тебя?— засыпала его вопросами хозяйка.
— Ну да, Каарли как Каарли,— сказал в свою очередь удивленный Тынис, встал и протянул старику руку.
— Капитан тоже здесь?— смутился Каарли.
— Здесь...— Тынис хотел было сказать «как видишь», но вовремя удержался.— Почему это тебя так удивляет? Ты, Каарли, сам частый гость в Кюласоо. Когда я тебя в последний раз видел?
— С тех пор не так уж много времени прошло: нынешней весной на берегу в Питканина. Капитан, если помнит, купил у меня четыре корзины за наличные деньги,— ответил Каарли, покашливая.
— Ну, верно, этой весной на берегу Питканина! — хлопнул Тынис себя ладонью по лбу.— Сразу и не вспомнишь!
— Известно, у капитана много всяких дел и забот. Я же видел капитана тридцать пять — постой, постой! — тридцать шесть лет назад, перед отправкой в рекрутчину, когда приходил в Кюласоо прощаться. Да, быстро же летит время. Тогда ты еще был мальчуганом, даже в подпаски к гусям не годился. А теперь — гляди-ка — готовый капитан!
— По званию капитан, а вот, видишь, палубу из-под ног вышибли,— слишком уж откровенно в порыве теплых чувств сокрушался Тынис. Но тут же поспешил поправить дело и добавил:— Ну ничего, Каарли, опрокинь чарку, будет и у нас снова палуба под ногами!— Он налил в жестяную кружку водки и придвинул ее к Каарли, который по- свойски примостился уже на лавке.
— Каарли тоже за последнее время преуспел в жизни, из составителя шуточных песен сделался придворным песнопевцем церковных владык,— подтрунивал Матис.
— Больше ни одной песни не сложу, ни строчки, пусть хоть душу вырвут,— сказал решительно Каарли и отхлебнул водки из кружки.
— Но-но, не хвались раньше времени! Ежели господин пастор потребует, Рити выжмет из тебя строчки,— сказала Вийя.
— Пока жив буду, ничего они от меня не добьются, а если мертвым пару раз пискну, ну, за это не отвечаю,— возразил Каарли, покашливая, и, как бы в подтверждение своих слов, решительно опрокинул в глотку остатки водки.
— Правильно!— раздался голос Ану с койки, стоявшей у стены.— Я сама хоть и не из рода Тиху, но в свое время довелось с одним из Тиху — да будет ему земля пухом — пойти в паре и много новых Тиху народить. Прежние Тиху, как старый Рейн из Рейнуыуэ, были известны
всему приходу своей силой и статью и пользовались уважением. Нынешние же — один так, другой этак — становятся посмешищем для людей. Сам ты, Каарли, большой мастер на песни, а теперь и про тебя песня сложена:
Ну и пара, поглядите: Каарли Тиху с женкой Рити! Каарли песни составляет, Рити их попу таскает, Чтоб с церковного амвона Прославлять царя и «фона».
Теперь если не смех, то по крайней мере улыбки могли бы появиться на лицах; ведь Каарли ничего не видел и притом был почти нищим, не чета важному Тынису, над которым не позволено смеяться. Но никто не думал улыбаться, все слишком хорошо знали жизнь Каарли. Только Матис спросил:
— Откуда ты, мать, все эти песни берешь?
— Кусти позавчера к нам заходил — сказывал, будто старый Рыкс-Рейн сочинил.
— Известное дело. Старый Рыке давно на Каарли зуб точит, ведь и Каарли в своих песнях не гладил его по шерсти.
Тынис снова наполнил кружку, пустил ее вкруговую и сказал:
— Э-э, ерунда, Каарли, мы с тобою теперь ровня, и про меня песня сложена. Как это там, мать, поется: «Шуры- муры...» (Строку с «Нети» он так и не произнес, хотя она особенно запомнилась ему; однако он хотел подчеркнуть свое полное безразличие к тому, что пели и думали про него в деревне.) Да, будем корабль строить. Смастерим такой корабль, лучше которого на всем побережье не видывали. Весь тихуский род — разве мало его в Каугатома?— примкнет к нам, все войдут пайщиками, кто деньгами, кто работой. Соорудим корабль как корабль! А ты, Каарли, сложишь песни, чтобы уж были песни: и к закладке киля, и к той поре, когда кницы поставим, и, уж конечно, к спуску корабля на воду. Пусть не думают, что Тиху не настоящие мужчины! Тебя, Матис, вышибают с хутора. Ну и что же, это еще не значит, что жизнь кончена. Мы еще только начинаем жить! Сандера отправим погулять по морю, потом в школу определим его, и будет у меня штурман. А коли дело пойдет на лад, построим второй корабль — и Сандера туда капитаном. Ведь мы же не станем друг друга глаза
выедать, свои ведь — родственники, близкие или дальние. Ну, что ты, мать, об этом плане думаешь?
— План добрый. Жители побережья без корабля — будто чайки без крыльев. Постройте корабль, только глядите, чтобы котерман в него не забрался.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мастером на постройке нового корабля поставили Михкеля из Ванаыуэ. Это был сухощавый, невысокого роста старик, из бобылей, лет шестидесяти, с седой козлиной бородкой. Принимаясь за свои корабельные чертежи, он медлительным движением, словно в раздумье, закладывал дужки очков за уши и как бы разжевывал каждое слово, прежде чем высказать его. Жизнь научила его осмотрительности, и как ни любил Михкель корабельную работу, он выдержал немалую внутреннюю борьбу, прежде чем принял на себя ответственность корабельного мастера.
У его отца был когда-то полу пурпурный надел , коровенка, третья доля в рыбацкой лодке, с десяток сетей да семеро ребят. Главным подспорьем этого хозяйства был ящик с инструментами отца. Каждую весну он налаживал свои топорики и пилы, наугольники, циркули, отвесы и ватерпасы, взваливал ящик на спину и отправлялся в Хяадемеэсте или куда-нибудь в сторону Таллина — туда, где случалось быть кораблестроительной работе. Иногда поздней осенью или ранней весной, до лова, отец у себя на берегу мастерил землякам лодки. Было тогда на что посмотреть стайке ребят бобыля.
Восьмилетнего Михкеля отдали на мызу Ватла, свинопасом к кубьясу, отцу юугуского Сийма, и жена кубьяса не раз стегала его за то, что, выдалбливая лодочки, он забывал о деле и свиньи забредали на картофельное поле. Вскоре Михкелю, тринадцатилетнему пахарю на помещичьих полях, пришлось забыть прежние пастушьи забавы и прилежно понукать ленивого быка, чтобы борозда ложилась прямая. Но пахарем Михкель пробыл недолго. Отец не захотел взять с собой Михкеля на большую землю и в ту весну, когда парню исполнилось пятнадцать лет. И вот однажды утром трое ровесников подростков-поморян на свой страх тронулись в путь, пошли в Сырве, на лесовозе лив переправились с Сааремаа в Курляндию и пешком добрались до Риги. Там их дороги разошлись: Яаку из Панга удалось устроиться поваренком на двухмачтовую шхуну «Фрида», Сийм из Тырисе ушел за Ригу в гипсовый карьер, Михкель же попал в Хейнасте, на постройку того же корабля, где работал отец. Старик неделю ходил тучей, потом помирился с сыном, выделил ему инструменты и взял к себе подручным.
Два года проработал он рука об руку с отцом в Орайыэ на постройке «Колумбуса», а когда отец в следующую зиму, возвращаясь в сильную метель домой с рыбной ловли, провалился в полынью и утонул, Михкель, как настоящий мужчина, взял весною ящик с инструментами и отправился на работу, причем младший брат, Танель, помогал теперь уже ему как подручный. Но Танель был рожден не для кораблестроительной работы. Море и далекие страны влекли его больше, чем сам корабль. Осенью, когда пришло время собираться домой, Танель стал высматривать себе место на корабле. В один прекрасный день он в должности младшего матроса забрался на рею «Анны-Марии» пярнусцев, чтобы поставить паруса для отплытия в Амстердам. С того дня Михкель видел брата только на фотографиях, которые тот, случалось, присылал из разных уголков земного шара, прилагая к ним несколько долларов или фунтов. Остальные братья и сестры тоже разбрелись по белу свету кто куда. Михкелю остались бобыльская избенка и отцовское ремесло. В ремесле он даже превзошел отца. Отец хоть и был хорошим, стоящим корабельным плотником, в корабельные мастера все же не вышел. А Михкель отправил в путь со своей подписью уже пять кораблей.
Мастером стал он совсем случайно. Это произошло летом 1873 года, с тех пор минуло почти тридцать лет. Человек двадцать каугатомасцев работали тогда на берегу Кясму на постройке трехмачтовой баркентины «Элиза». Большинство рабочих было с острова Сааремаа, мастером же — один из пайщиков, некий Викштрем, откуда-то из-под Таллина. Нельзя сказать, чтобы он на своем веку вовсе не видывал кораблей. Все шло без особых неприятностей, пока дело не коснулось под балочных брусьев. Но однажды утром, когда мастер подвел Михкеля к сосновым, отесанным с двух сторон плахам с начерченными на боках вогнутыми линиями и велел вырубать под балочный брус для носовой части правого борта, Михкель не сдержался:
— Вырубать! Какая же тогда будет прочность у корабля? Под балочный брус должен быть цельным, без скреп, его надо вогнать в корабль, а не вырубать.
— Ты что, с ума спятил?! Хотел бы я видеть человека, который вобьет дугой в борт корабля десятидюймовую сосновую плаху! — сказал мастер, скорее удивленный, нежели рассерженный.
Михкеля рьяно поддержал его тогдашний напарник, ранний Каарли, после чего удивление Викштрема поубавилось, зато возросла злость. Упрямы были Михкель и Каарли, уже не раз они помогали забивать цельные под- балочные брусья, но еще упрямее был Викштрем: достоинство мастера было уязвлено, его пытались учить простые рабочие. Наверняка дело дошло бы до увольнения Михкеля и Каарли: Викштрем был ведь не простым мастером, а мастером-пайщиком. Но случилось так, что в это время подошли два других пайщика, и так как в рабочих на постройке корабля в ту пору был недостаток, то стороны пошли на мировую, и Михкель с Каарли остались на работе. А вечером мастер должен был по каким-то делам отлучиться на несколько дней в Таллин, и тут Михкеля осенила мысль. Жаль портить хорошие сосновые брусья. А что, если так и вогнать их цельными, пока мастер в отлучке,— что ж останется сказать Викштрему по возвращении?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Ну вот видишь. Чего же еще? Вот и давай построим корабль. А бояться, что кто-нибудь останется без вознаграждения за работу, не надо,— успокаивал брата Тынис.— Все дни и часы будут записаны и до выплаты засчитаны в корабельный пай, с которого будут выплачиваться и проценты. Позже, когда корабль пойдет в рейсы и в кассу поплывут деньги, поступай, как твоей душе угодно: захочешь взять заработанное вместе с процентами — получай на руки изрядную сумму; оставишь ее на пай — вот ты и хозяин судна, хоть не внес ни гроша наличными! И не надо тебе платить аренду барону, не надо бояться никаких чертей.
Матушка Ану внимательно слушала разговор сыновей. Это хорошо, что Тынис надумал построить корабль,— что за прибрежный житель без корабля! И у старого Рейна из Рейнуыуэ был корабль, хоть и поменьше, чем нынешние. Ходил он на нем тайком от баронов и пограничников в Швецию за железом и солью. Даже и у тех рыбаков, кто жил здесь в давние времена, по слухам, имелись корабли. Хорошо и то, что Тынис не один хочет корабль строить, а сообща с другими, большой корабль сообща строить легче: чего не умеет один, сумеет другой, где один ум кончается — там найдут выход и силу многие. И все же мать почуяла, что в планах Тыниса есть какая-то трещина. Оба сына были равно близки материнскому сердцу, хотя у одного из них борода уже успела поседеть. Прежде, в детские их годы, ей приходилось иногда проявлять строгость и защищать младшего от старших мальчуганов (в особенности от Прийду и Юри), теперь же, слушая разговор Матиса и Тыниса, она сердцем почуяла, что старший нуждается в защите от младшего.
— Какой уж там хозяин судна Матис, если только и дело, что несколько месяцев поработает на его постройке,— деньги и последнее слово останутся ведь за тобой? — спросила Тыниса мать, начиная новый ряд петель.
— Должно же за кем-нибудь остаться последнее слово! Или ты, мать, хочешь сама заручиться последним словом?— отшутился Тынис.
— Было бы неплохо, если бы последнее слово осталось за мной,— уж я не дала бы вам обидеть друг друга,— молвила старушка голосом, в котором слышалась скорее горечь правды, нежели шутка.
— Я не возражаю. Твоя справедливость не раз спасала меня от обид со стороны старших братьев,— Тынис старался удержать разговор в прежнем шутливом тоне.— Только не знаю, что об этом думает Матис?
— Что ты, Тынис, мы ведь с тобой не ссорились, разница в летах всегда была слишком велика. Ты воевал с Юри и Приду. Я уже отрастил усы, когда ты родился, и тоже защищал и берег тебя от других,— перешел и Матис на полушутливый тон.
— Ну вот, значит, мне и теперь нечего бояться подвоха с твоей стороны,— уже громко засмеялся Тынис и принялся откупоривать полуштоф.
Так и уговорил Тынис Матиса. Вийя же потихоньку вздыхала, думая о том, чем она накормит мужа и сына летом, когда они станут работать в счет будущих благ. Ничего-то ведь не припасено, каждую весну ветер порожние закрома продувает. Но тяжелее прежних ждет их эта весна, когда придется оставить Кюласоо и переселиться в чужую избенку. Матис, набравшись смелости из бутылки, успокаивал Вийю: нечего, мол, так уж страшиться бобыльского звания. А Тынис все еще в прежнем шутливом тоне добавил, что настоящая женщина с Сааремаа прокормит и мужа, и двоих детей — как же ей, Вийе, не справиться только с Сандером и Матисом?
— Почему же капитан и сам не женится, если так выгодно иметь жену?— нашла теперь и Вийя, чем поддеть своего богатого деверя.
— Как только корабль построим, женюсь,— сказал Тынис, становясь вдруг настолько серьезным, что и хозяйке уже не подобрал насмешливый, поддразнивающий тон.
Зато мать, Ану, которой давно хотелось выговорить Тынису за его кукушечьи проделки, нашла, что теперь приспела подходящая для этого минута.
— Сдается мне, не в корабле вина, что ты не женишься, а в тебе самом. Много ли в Каугатома таких, что своими кораблями командуют, а девчат сотни, и все они хотят замуж выйти, да и выходят по большей части. Поговаривали, будто в Америке у тебя была одна, с той развелся, а теперь уж и не можешь с правильным человеком сойтись.
— Ну, матушка, разве уж такая крайность с этой женитьбой? Если я проживу до девяноста лет и, скажем, в будущем году женюсь, успею еще и золотую свадьбу сыграть!
— Ты прежде настоящую свадьбу справь,— молвила мать, вздыхая,— тогда и разговоров будет поменьше.
— Разговоры! Какие разговоры? Или ты. мать, за Ритины дела принялась?
Старушка ответила не сразу. Много серьезных, даже горьких слов вертелось у нее на языке, но не подобало высказывать их сейчас при всей семье. И без того уж воздух под прокопченными балками гуменной избы Кюласоо был слишком накален. Хозяйка Вийя, норовя уйти от слишком опасного поворота разговора, засуетилась вокруг котла с супом, Матис же с особенным старанием стал выстругивать сошку для угрей мережи. Один лишь Сандер остановился с челноком над сетью и слушал развесив уши разговор дяди-капитана с бабушкой.
— Не пришлось бы мне ремеслом Рити заниматься,— кашлянула старушка,— если бы ты не собрался выпрячь из хольмановской упряжки госпожу Нети. Даже и здесь, в деревне, уже поют:
Шуры-муры, балагуры, Поглядите, бабы: Тынис Тиху Нети славит, Мужу Нети рожки ставит!
Вийя стояла ко всем спиной. Матис, нагнув голову, с особым тщанием разглядывал сошку. Один лишь Сандер, бедняга, не сдержал прорвавшегося смеха и сразу же был за это наказан.
— Тебе, Сандер, верно, очень уж вспомнилась абулаская Тийна, что так крепко обрадовался?— съязвила бабушка.
Сандер покраснел, как кумач, и понял, что поступил непристойно. Ему надо бы сообразить, что все то, что разрешалось в отношении именитого дяди бабушке, матери могучего Тыниса, не позволено ему, не позволено даже его отцу и матери, как он смог заметить, мельком взглянув на них.
Кто знает, как повелся бы дальнейший разговор в избушке Кюласоо, если бы со двора не послышалось шарканье, заставившее всех присутствующих взглянуть на входную дверь. Хозяйка Вийя, сидевшая ближе других к выходу, открыла дверь. В чуть освещенной светом лампы прихожей показались дудые, длинные ноги в серых рваных портках, а затем и туловище в обвисшем старом пиджачке. Уже по одному этому обитатели Кюласоо признали гостя, только Тынис, который давно не видел слепого Каарли, узнал старика лишь тогда, когда тот благополучно перешагнул через высокий порог и, согнувшись в дверном проеме, просунул наконец в комнату свою долговязую, костлявую верхнюю часть туловища.
— Боже мой, Каарли, что ж тебя на ночь глядя выгнало? Неужто совсем один?— спросила хозяйка гостя, недоверчиво заглядывая в сени и прикрывая за ним дверь.
— Да, один.
— Как же ты сумел прийти? Где Рити? Что за неотложное дело у тебя?— засыпала его вопросами хозяйка.
— Ну да, Каарли как Каарли,— сказал в свою очередь удивленный Тынис, встал и протянул старику руку.
— Капитан тоже здесь?— смутился Каарли.
— Здесь...— Тынис хотел было сказать «как видишь», но вовремя удержался.— Почему это тебя так удивляет? Ты, Каарли, сам частый гость в Кюласоо. Когда я тебя в последний раз видел?
— С тех пор не так уж много времени прошло: нынешней весной на берегу в Питканина. Капитан, если помнит, купил у меня четыре корзины за наличные деньги,— ответил Каарли, покашливая.
— Ну, верно, этой весной на берегу Питканина! — хлопнул Тынис себя ладонью по лбу.— Сразу и не вспомнишь!
— Известно, у капитана много всяких дел и забот. Я же видел капитана тридцать пять — постой, постой! — тридцать шесть лет назад, перед отправкой в рекрутчину, когда приходил в Кюласоо прощаться. Да, быстро же летит время. Тогда ты еще был мальчуганом, даже в подпаски к гусям не годился. А теперь — гляди-ка — готовый капитан!
— По званию капитан, а вот, видишь, палубу из-под ног вышибли,— слишком уж откровенно в порыве теплых чувств сокрушался Тынис. Но тут же поспешил поправить дело и добавил:— Ну ничего, Каарли, опрокинь чарку, будет и у нас снова палуба под ногами!— Он налил в жестяную кружку водки и придвинул ее к Каарли, который по- свойски примостился уже на лавке.
— Каарли тоже за последнее время преуспел в жизни, из составителя шуточных песен сделался придворным песнопевцем церковных владык,— подтрунивал Матис.
— Больше ни одной песни не сложу, ни строчки, пусть хоть душу вырвут,— сказал решительно Каарли и отхлебнул водки из кружки.
— Но-но, не хвались раньше времени! Ежели господин пастор потребует, Рити выжмет из тебя строчки,— сказала Вийя.
— Пока жив буду, ничего они от меня не добьются, а если мертвым пару раз пискну, ну, за это не отвечаю,— возразил Каарли, покашливая, и, как бы в подтверждение своих слов, решительно опрокинул в глотку остатки водки.
— Правильно!— раздался голос Ану с койки, стоявшей у стены.— Я сама хоть и не из рода Тиху, но в свое время довелось с одним из Тиху — да будет ему земля пухом — пойти в паре и много новых Тиху народить. Прежние Тиху, как старый Рейн из Рейнуыуэ, были известны
всему приходу своей силой и статью и пользовались уважением. Нынешние же — один так, другой этак — становятся посмешищем для людей. Сам ты, Каарли, большой мастер на песни, а теперь и про тебя песня сложена:
Ну и пара, поглядите: Каарли Тиху с женкой Рити! Каарли песни составляет, Рити их попу таскает, Чтоб с церковного амвона Прославлять царя и «фона».
Теперь если не смех, то по крайней мере улыбки могли бы появиться на лицах; ведь Каарли ничего не видел и притом был почти нищим, не чета важному Тынису, над которым не позволено смеяться. Но никто не думал улыбаться, все слишком хорошо знали жизнь Каарли. Только Матис спросил:
— Откуда ты, мать, все эти песни берешь?
— Кусти позавчера к нам заходил — сказывал, будто старый Рыкс-Рейн сочинил.
— Известное дело. Старый Рыке давно на Каарли зуб точит, ведь и Каарли в своих песнях не гладил его по шерсти.
Тынис снова наполнил кружку, пустил ее вкруговую и сказал:
— Э-э, ерунда, Каарли, мы с тобою теперь ровня, и про меня песня сложена. Как это там, мать, поется: «Шуры- муры...» (Строку с «Нети» он так и не произнес, хотя она особенно запомнилась ему; однако он хотел подчеркнуть свое полное безразличие к тому, что пели и думали про него в деревне.) Да, будем корабль строить. Смастерим такой корабль, лучше которого на всем побережье не видывали. Весь тихуский род — разве мало его в Каугатома?— примкнет к нам, все войдут пайщиками, кто деньгами, кто работой. Соорудим корабль как корабль! А ты, Каарли, сложишь песни, чтобы уж были песни: и к закладке киля, и к той поре, когда кницы поставим, и, уж конечно, к спуску корабля на воду. Пусть не думают, что Тиху не настоящие мужчины! Тебя, Матис, вышибают с хутора. Ну и что же, это еще не значит, что жизнь кончена. Мы еще только начинаем жить! Сандера отправим погулять по морю, потом в школу определим его, и будет у меня штурман. А коли дело пойдет на лад, построим второй корабль — и Сандера туда капитаном. Ведь мы же не станем друг друга глаза
выедать, свои ведь — родственники, близкие или дальние. Ну, что ты, мать, об этом плане думаешь?
— План добрый. Жители побережья без корабля — будто чайки без крыльев. Постройте корабль, только глядите, чтобы котерман в него не забрался.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мастером на постройке нового корабля поставили Михкеля из Ванаыуэ. Это был сухощавый, невысокого роста старик, из бобылей, лет шестидесяти, с седой козлиной бородкой. Принимаясь за свои корабельные чертежи, он медлительным движением, словно в раздумье, закладывал дужки очков за уши и как бы разжевывал каждое слово, прежде чем высказать его. Жизнь научила его осмотрительности, и как ни любил Михкель корабельную работу, он выдержал немалую внутреннюю борьбу, прежде чем принял на себя ответственность корабельного мастера.
У его отца был когда-то полу пурпурный надел , коровенка, третья доля в рыбацкой лодке, с десяток сетей да семеро ребят. Главным подспорьем этого хозяйства был ящик с инструментами отца. Каждую весну он налаживал свои топорики и пилы, наугольники, циркули, отвесы и ватерпасы, взваливал ящик на спину и отправлялся в Хяадемеэсте или куда-нибудь в сторону Таллина — туда, где случалось быть кораблестроительной работе. Иногда поздней осенью или ранней весной, до лова, отец у себя на берегу мастерил землякам лодки. Было тогда на что посмотреть стайке ребят бобыля.
Восьмилетнего Михкеля отдали на мызу Ватла, свинопасом к кубьясу, отцу юугуского Сийма, и жена кубьяса не раз стегала его за то, что, выдалбливая лодочки, он забывал о деле и свиньи забредали на картофельное поле. Вскоре Михкелю, тринадцатилетнему пахарю на помещичьих полях, пришлось забыть прежние пастушьи забавы и прилежно понукать ленивого быка, чтобы борозда ложилась прямая. Но пахарем Михкель пробыл недолго. Отец не захотел взять с собой Михкеля на большую землю и в ту весну, когда парню исполнилось пятнадцать лет. И вот однажды утром трое ровесников подростков-поморян на свой страх тронулись в путь, пошли в Сырве, на лесовозе лив переправились с Сааремаа в Курляндию и пешком добрались до Риги. Там их дороги разошлись: Яаку из Панга удалось устроиться поваренком на двухмачтовую шхуну «Фрида», Сийм из Тырисе ушел за Ригу в гипсовый карьер, Михкель же попал в Хейнасте, на постройку того же корабля, где работал отец. Старик неделю ходил тучей, потом помирился с сыном, выделил ему инструменты и взял к себе подручным.
Два года проработал он рука об руку с отцом в Орайыэ на постройке «Колумбуса», а когда отец в следующую зиму, возвращаясь в сильную метель домой с рыбной ловли, провалился в полынью и утонул, Михкель, как настоящий мужчина, взял весною ящик с инструментами и отправился на работу, причем младший брат, Танель, помогал теперь уже ему как подручный. Но Танель был рожден не для кораблестроительной работы. Море и далекие страны влекли его больше, чем сам корабль. Осенью, когда пришло время собираться домой, Танель стал высматривать себе место на корабле. В один прекрасный день он в должности младшего матроса забрался на рею «Анны-Марии» пярнусцев, чтобы поставить паруса для отплытия в Амстердам. С того дня Михкель видел брата только на фотографиях, которые тот, случалось, присылал из разных уголков земного шара, прилагая к ним несколько долларов или фунтов. Остальные братья и сестры тоже разбрелись по белу свету кто куда. Михкелю остались бобыльская избенка и отцовское ремесло. В ремесле он даже превзошел отца. Отец хоть и был хорошим, стоящим корабельным плотником, в корабельные мастера все же не вышел. А Михкель отправил в путь со своей подписью уже пять кораблей.
Мастером стал он совсем случайно. Это произошло летом 1873 года, с тех пор минуло почти тридцать лет. Человек двадцать каугатомасцев работали тогда на берегу Кясму на постройке трехмачтовой баркентины «Элиза». Большинство рабочих было с острова Сааремаа, мастером же — один из пайщиков, некий Викштрем, откуда-то из-под Таллина. Нельзя сказать, чтобы он на своем веку вовсе не видывал кораблей. Все шло без особых неприятностей, пока дело не коснулось под балочных брусьев. Но однажды утром, когда мастер подвел Михкеля к сосновым, отесанным с двух сторон плахам с начерченными на боках вогнутыми линиями и велел вырубать под балочный брус для носовой части правого борта, Михкель не сдержался:
— Вырубать! Какая же тогда будет прочность у корабля? Под балочный брус должен быть цельным, без скреп, его надо вогнать в корабль, а не вырубать.
— Ты что, с ума спятил?! Хотел бы я видеть человека, который вобьет дугой в борт корабля десятидюймовую сосновую плаху! — сказал мастер, скорее удивленный, нежели рассерженный.
Михкеля рьяно поддержал его тогдашний напарник, ранний Каарли, после чего удивление Викштрема поубавилось, зато возросла злость. Упрямы были Михкель и Каарли, уже не раз они помогали забивать цельные под- балочные брусья, но еще упрямее был Викштрем: достоинство мастера было уязвлено, его пытались учить простые рабочие. Наверняка дело дошло бы до увольнения Михкеля и Каарли: Викштрем был ведь не простым мастером, а мастером-пайщиком. Но случилось так, что в это время подошли два других пайщика, и так как в рабочих на постройке корабля в ту пору был недостаток, то стороны пошли на мировую, и Михкель с Каарли остались на работе. А вечером мастер должен был по каким-то делам отлучиться на несколько дней в Таллин, и тут Михкеля осенила мысль. Жаль портить хорошие сосновые брусья. А что, если так и вогнать их цельными, пока мастер в отлучке,— что ж останется сказать Викштрему по возвращении?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46