Карандаш собирателя песен быстро скользил по бумаге, но вскоре это, по-видимому, надоело ему, и он сказал:
— У вас, друзья, должна быть и одна свеженькая песня. Как она поется?
В комнате наступила тишина, которую пришлось нарушить самому собирателю песен:
— Ну, очень уж вы замкнуты! Теперь ведь объявлен манифест! Такому, как я, можно выкладывать всякие песни. Тем более что для царя и баронов я, может быть, покрепче заноза в глазу, чем все вы, вместе взятые. Если позволите, я очиню свой карандаш.
Он взял со стола нож и стал медленно заострять кончик карандаша.
— Да, слыхать, студенты иногда шумят там в городе, в Тарту,— сказал Кусти, быстро хмелея.
— Мы, бобыли, живущие здесь, у скудного моря, на каменистой земле, не можем содержать своих сыновей в университете. Мы их всех разослали по миру бродить — кого на корабль, кого за Ригу в гипсовые карьеры, кого по железке на казенный счет в Маньчжурию, под японские пули, кого на самое дно морское, в Цусимский пролив... В больших школах штудируют науки сыновья богатых папенек и маменек, и не верится мне, чтобы богатый ученый человек стал заступаться за бедного рабочего и безземельного человека,— проговорил Михкель, по-прежнему чуждаясь пришельца.
— Есть и другого сорта студенты, не все же богатые бурши. Два года служат — третий учатся. Занимают, понятно, кое-что у родных, обходятся как могут,— защищался собиратель песен и сказок, стряхивая с коротких полосатых штанов карандашные стружки.
— Ах, черт бы тебя побрал. Каарли, чего ты медлишь! Давай спой-ка свою «Войну в Руусна» — свеженькая булочка, только что из печки. Эти дурацкие газеты ничего пожарче не умеют написать, пусть господин скубент послушает, как шли у нас и дела, и песни,— сказал Кусти, который был уже под крепкими парами.
— Я уже раз обжегся на песне, не хочу второй раз понапрасну голову в огонь совать,— сказал задумчиво Каарли.
— Что за чертова душа у тебя, шкуру бережешь! Видишь, Матиса пуля насквозь прошла. Думаешь, он теперь из-за этого за печку спрячется? Погоди, пусть мужик придет в себя, тогда уж бароны увидят, как ястреб крылья расправит! — сказал Кусти.
— Ты откуда знаешь про дела других?— отрезал Михкель.— У Матиса самого рот на месте, не суй свой нос куда не следует.
— Вот и сую, раз все вы здесь как бабы! Ну, ты, собиратель старины, скубент или кто ты там есть, возьми карандаш и строчи: «Песня про войну в Руусна». Если на
стоящий мастер боится и пикнуть, то запиши: сочинил и спел Кусти Аэр, Кусти Петрович Аэр, из деревни Руусна, Каугатомаской волости, одет в старье, в рваное тряпье, в фуфайку из шерсти бараньей, самураями в ягодицы ранен, но это не стыдно, рана заросла, дыры не видно, с этаким малым уроном можно еще потягаться с бароном. А песня поется так:
В волостном — народу тьма, Слышны Матиса слова: «Демократ я! Буду драться За права и землю, братцы!»
По цигарке раскурили. Все чин чином обсудили, Записали в протокол — И айда на мызный двор.
По дороге песню пели: «Нам бароны надоели, Убирайтесь прочь из мызы Вместе с кубьясом бесстыжим!»
Ренненкампф смекнул, паскуда, Что ему придется худо И не снимет — вот конфуз! — Перед ним мужик картуз.
Бабы с поля убежали, С мужиками зашагали, Мари Кипп вперед пошла, Знамя красное несла...
— Хватит!— прервал Михкель пение Кусти.— У песельника своя глотка есть: хочет — поет, не хочет — молчит. Ты что ставишь себя над другими какой-то иерихонской трубой?
— Да перестань,— уговаривал его теперь и слепой Каарли.— Это придумано так, для своих людей, а не для чужого, незнакомого человека, не для записи.
— Чертовы бабы!— ругался Кусти.
— Бабы или нет, но песня не твоя, а Каарли, и если Каарли говорит, что хватит болтовни, значит, молчок! Будет лучше, если молодой господин порвет этот листок и бросит в огонь,— вмешался и Матис с кровати.
— Что вы, что вы, мужики, это очень удачная песня! Ух, если бы вы только слышали, что мы, студенты, сейчас поем! Теперь не прежнее время, когда надо было бояться каждого пустого слова. Теперь, после манифеста, и газеты пишут по-другому,— сказал собиратель песен, закинув
ногу на ногу, сунул в зубы новую папиросу и аккуратно задул спичку.
— Манифест! На таллинском Новом рынке было по щиколотку крови. Манифест!— отрезал Михкель.
— Стрельба на Новом рынке была до манифеста,— поправил его гость.
— Велика разница, что и говорить! У нас не два царя, чтобы один вечером приказывал расстреливать сотни ни в чем не повинных людей, а другой наутро подписывал манифест! — сердито заметил Матис.
— Понятно, темное дело этот манифест,— пришелец поспешил вдруг не только сдаться, но и подсыпать еще соли от себя,— а поэтому и нужно подложить царю свинью, будьте только посмелее, ребята!
— Ну, в других местах и того не сделано, что у нас здесь,— хвастался Кусти.
— Гм, гм,— задумчиво покашливал чужой и быстро завертел большим пальцем правой руки вокруг большого пальца левой.— Конечно, кое-что вы сделали. Но господский дом на мызе поджечь не смогли? Господ порешить тоже не смогли? Малый размах был!
— Думаешь, они уберегли бы свою шкуру, если бы капитан не переменил бы вдруг курса и не повел речь про суд?
— Ты, Кусти, как курица: выпьешь с наперсток и уже не знаешь, что мелешь,— сказал Михкель и принялся искать шапку. Пропал день, теперь жди, пока такой прощелыга испарится, чтоб можно было опять потолковать между собой.— Я, значит, утром посмотрю твои мережи, пусть Вийя приходит встречать,— сказал он Матису, переводя разговор на другое и собираясь уходить.
— А вчера в мережах у Выркераху у тебя было что-нибудь?— озабоченно спросил Матис.
— Пока ветер дул с берега, рассчитывать было не на что. Сегодня утром он повернул на юго-запад, значит, появились кой-какие надежды на завтра. У тебя и кадушка для сигов тоже ведь еще пустая, сам-то ты не можешь с места встать...
— Да, как-то еще проживем эту зиму,— сказал Матис, и Михкель повернул к двери.
— Стоп, стоп, мужичок! Вижу, вы ребята не промах, а слова из вас не вытянешь! Ну, давайте поговорим откровенно. Не подумали вы о том, что надо бы создать местный комитет социал-демократов и связаться с другими комитетами? Волостной писарь господин Саар лично поможет вам войти в контакт с главным комитетом. А может быть, у вас уже есть свой комитет?.. Я слышал, что сын ревалаского хозяина Пеэтер приезжал сюда и руководил этим делом...
Каарли глубоко вздохнул, и в комнате наступила тишина. Пронизывающий сентябрьский ветер с моря, перескочив через низенький сосняк и пробежав несколько шагов по унылому можжевеловому полю, нажал на отставшее от рамы оконное стекло и заставил его задребезжать. Старые стенные часы с шишкообразными гирями медленно, со скрежетом отсчитывали свои шаги; вместе с Матисом они преданно пропутешествовали сначала из Рейнуыуэ в Кюласоо, а затем из Кюласоо в реваласкую хибарку. Михкель вертел в руках шапку, он не понимал: что себе думают мужики, почему они так болтливы с этим прощелыгой? Наконец Матис сказал:
— Пеэтера пять лет не было дома... Что за диво, если он во время отпуска приехал сюда на денек... А что касается, скажем, нашего гостеприимства, тут тоже обижаться не следует: трудновато в теперешнее время жаловаться на свои беды человеку, которого ты впервые в жизни видишь. Мы здесь не какие-нибудь мятежники или бунтовщики, мы только требуем своих прав.
Матис говорил очень спокойно и медленно, ему и нельзя было горячиться, рана в боку все еще донимала. Но его слова были достаточно ясны, чтобы гость понял их.
— Так, так, понятно, деревенский народ тяжел на подъем,— закивал гость своей белобрысой напомаженной головой.
Матис внимательно следил за выражением его лица и проговорил еще тише, подчеркивая каждое слово:
— Вы еще человек молодой, и так говорить вам не стоило бы. Хотите записать шуточные песни Каарли, пишите, мы все ничего не имеем против этого, но нельзя требовать, чтобы люди, которым предстоит серьезный судебный процесс с бароном, стали плакаться на свои беды каждому встречному.
Гость собрал свои бумаги, сунул карандаш в нагрудный карман, оправил воротничок и галстук и собрался уходить. Если раньше, появившись в комнате, он слишком уж по- свойски протянул каждому руку, то теперь, ни на кого не глядя, он взял свою картонку, аппарат, треногу, холодно попрощался, надел шляпу и пошел, задрав голову, сначала в кухню, а из кухни в сени, небрежно притворив за собой дверь. Мужики смотрели ему вслед, и только когда незваный гость вышел уже за калитку, Михкель облегченно вздохнул и сказал:
— Прощелыга! Смотри-ка, каких вшей выпустили шляться по свету.
— Ты, Михкель, тоже слишком уж важничаешь! — буркнул Кусти.— А если он и правда прислан из города, от димукратов, а вы человека выгнали?
— Нет, Кусти, не о чем тут жалеть. У этого типа нет ничего общего с рабочей партией, по рукам видать и по всем его повадкам. А приметил ты, какие у него глаза?! Честный, правильный человек смотрит на тебя открыто, прямо, а у этого хлюста глаза все время как будто затянуты какой-то дрянью. Щурится, прикрывает веки, выслеживает нас через стекла своих очков,— упрямо держался своего мнения Михкель.
— Да,— поддержал Михкеля Матис,— это и я заметил. Верно говорят: глаза — зеркало души. Если человек правдив и честен, то и взгляд у него чистый и прямой. А коли душа грязна, то и взгляд грязный, и ничего не поможет, надевай хоть тройные и даже с золотой оправой очки.
— А зачем же ему песни понадобились?— спросил Каарли, у которого давно уже щемило на сердце.
Мастер хотел было ему ответить, но умолк на полуслове и уставился глазами в окно, пригибая свою старческую, сухую, жилистую шею.
— Какого черта ты глазеешь?— спросил Кусти, тоже примащиваясь к окну.
— Вот дьявол, не отвяжешься, хоть выкуривай можжевельником!— ответил Михкель.
— Ох ты, сатана, и правда обратно прется,— подтвердил Кусти, которому теперь тоже стало как-то не по себе.
— Обратно. А как же иначе? Ведь здесь осталась пустая водочная бутылка и пьяный товарищ,— насмехался мастер.
Оказывается, собиратель старины забыл калоши в сенях, а главное, он сказал, не подобало из-за пустяков ссориться со здешними крестьянами, которым он пришел передать привет от имени ревельского комитета социал-демократической партии.
Мужики молчали, Матис и Каарли покашливали, но никто не вымолвил и слова.
Артур Тикк, на сей раз уже в пальто и калошах, снова сел на стул, стал, улыбаясь, перебирать бумаги, вынутые из нагрудного кармана, и сказал:
— Угощу вас всем, что у меня есть, хоть вы и не хотите спеть мне даже пустяковой песенки. Вот, смотрите, с чем расхаживает человек, подобный мне!— Он разложил на столе несколько карикатур, изображавших царя. На одной из них Николай II был нарисован сидящим на ночном горшке, с короной на голове и огромным животом, опоясанным широким кушаком. На поясе надпись крупными русскими буквами: «Манифест». А на складках живота нарисовано много кругов со словами: «Свобода печати, свобода слова, свобода собраний». Подписи под карикатурами были напечатаны на эстонском и русском языках: «У царя запор, без касторки реформы не выходят».
Кусти громко захохотал, но Михкель наступил ему своим тяжелым сапогом на ногу и заметил:
— У студентов, видно, большие права, если они не боятся промышлять такими картинками. Мы не решились бы и при себе держать такие картинки. Сразу городовой нагрянет.
— Не бойтесь риска. Показывайте не каждому, а только подходящим людям! Такие картинки имеют громадный успех. И мужикам надо знать, что творится на свете,— поучал гость.
— Эти картины вы сами сделали?— спросил Матис, садясь на кровати и натягивая на плечи овчинный полушубок.
— Это нарисовано художником, а я фотограф,— сказал гость.
— А вы ведь давеча сказали, что собираете песни и сказки?— допытывался Матис.
— Ну, конечно, и это тоже! Песни записываю, а поющего снимаю на пластинку, которую в городе прилагают к песням. Было бы хорошо, если бы и вас можно было сфотографировать — ну, если не всех, то по крайней мере главного певца — Каарли Тиху. Не правда ли?
При этих словах у Каарли мурашки забегали по спине. Он не видел картин, о которых тут говорили, но понимал, что происходит что-то очень диковинное. И чтобы теперь его, Каарли, заснять на карточку — нет, ни за какие деньги! Десятки мыслей пронеслись в голове Каарли. Одно было ясно: нужно скрывать от этого чужака не только свои мысли, но и настроение товарищей. И тут слепой вовремя вспомнил свои верноподданнические, на мотив церковных хоралов, песни, сочиненные по требованию Гиргенсона, а паче по настоянию Рити.
— Карточку пусть господин не делает, этого я не позволю, но если разговор пошел о царе, то я тоже сочинил о нем одну песню. Может быть, господин запишет?
— Очень хорошо, очень хорошо,— сказал собиратель песен, считая слепого старика простаком.— Давайте послушаю.
— Песня поется на мотив «Божья благодать души»:
Николай у нас царем, Каждый молится о нем. Велика его держава, Велика царева слава! Честным радость он приносит, Головы злодей не сносит. Шапку пред царем долой! Государю славу пой!
Собиратель песен почесал затылок и не выдавил из себя ничего, кроме: «Так-так!»
А Кусти выпалил наобум:
О, дай мне тысячу рублей, Язык завертится живей.
Атмосфера в горнице хибарки Ревала была настолько накалена, что никто не заметил, как в калитку вошли люди. Лишь тогда, когда топот ног послышался на пороге, все повернули головы к дверям. В дверях показалась хозяйка Вийя, волостной писарь Антон Саар, волостной старшина Яан Пууман и кокиский Длинный Биллем. Старшина и Биллем вошли в комнату. Саар, заглянув в комнату, почему-то вернулся на кухню, а вскоре Вийя позвала туда же и Матиса. Тот, как был в овчинном полушубке без рукавов и в кальсонах из домотканой мешковины, спустил ноги с кровати и, осторожно ступая, перебрался через порог. Волостной писарь закрыл за ним дверь.
Не обращая особого внимания на собирателя песен, которого он уже видел в волостном правлении, старшина сообщил самую свежую местную новость. Из города пришло известие, что послезавтра сюда, в Каугатома, прибудет сам уездный начальник. Он намерен произнести речь с целью умиротворения народа, и к двенадцати часам все должны собраться у волостного правления.
В кухне, устланной плитняком, разговор велся на шепоте.
— Кем он назвался?— спросил волостной писарь.— Все еще собирает старинные песни или перекинулся на другую специальность?
Некоторое время Матис глядел прямо в честные, открытые глаза собеседника.
— Душегуб, провокатор этот хлюст, больше никто,— сказал волостной писарь, с которым Матис был на короткой ноге уже месяца полтора.— Дня три или четыре назад пришел он ко мне, объявился социал-демократом, посланным из города для связи с нашим комитетом. Он сразу показался мне подозрительным. А теперь посмотри,— писарь вынул письмо, на конверте которого было выведено по-русски: «Его высокоблагородию, господину начальнику жандармского управления, полковнику Тихоновичу». Затем Саар вкратце перевел на эстонский язык письмо, написанное старательно выведенными буквами:
«Довожу до сведения Вашего высокоблагородия, что прибыл в Каугатома и приступил к работе. Уже в ближайшее время надеюсь узнать здесь все нужное, к чему имеет интерес Ваше высокоблагородие, и представить список соответствующих лиц Вашему высокоблагородию. Ваш покорнейший слуга Артур Тикк, агент № 37».
Другое письмо, на эстонском языке, было адресовано некой таллинской барышне Эльфриде Блибернихт, на улицу Вееренни. В письме среди всяческой пустой болтовни было между прочим написано, что крестьянское население Каугатома довольно-таки глупое и простоватое и его можно легко одурачить. Поэтому он надеется вскоре привести свои дела в полный порядок, и награда за это будет приличная, местный господин барон тоже заинтересован в его работе — деньги можно ожидать с двух сторон.
«Встретимся в старом милом Ревеле и устроим в «Золотом льве» хорошую пирушку.
О, потерпи еще и я приду к тебе, твой Артур Тикк».
— Шпик,— пробормотал Матис.— Мне, а еще больше Михкелю он сразу показался подозрительным, но у него была с собой водка, и он выманил песню у Кусти, ту, что сочинил Каарли. Другой добычи у него здесь не было. А как ты достал эти письма?
— Ведь понемногу и у нас повсюду появляются друзья.
— Ну да,— согласился Матис.
Он вспомнил дочь каугатомаского почтальона, с которой волостной писарь был более чем дружен. «Сам должен был догадаться об этом»,— подумал он, но ни у него, ни
1 Мгновение (нем.).
у Саара не было времени для обсуждения таких пустяковых личных дел.
— А теперь что?— спросил Матис.
— Он здесь тоже показывал царя на горшке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— У вас, друзья, должна быть и одна свеженькая песня. Как она поется?
В комнате наступила тишина, которую пришлось нарушить самому собирателю песен:
— Ну, очень уж вы замкнуты! Теперь ведь объявлен манифест! Такому, как я, можно выкладывать всякие песни. Тем более что для царя и баронов я, может быть, покрепче заноза в глазу, чем все вы, вместе взятые. Если позволите, я очиню свой карандаш.
Он взял со стола нож и стал медленно заострять кончик карандаша.
— Да, слыхать, студенты иногда шумят там в городе, в Тарту,— сказал Кусти, быстро хмелея.
— Мы, бобыли, живущие здесь, у скудного моря, на каменистой земле, не можем содержать своих сыновей в университете. Мы их всех разослали по миру бродить — кого на корабль, кого за Ригу в гипсовые карьеры, кого по железке на казенный счет в Маньчжурию, под японские пули, кого на самое дно морское, в Цусимский пролив... В больших школах штудируют науки сыновья богатых папенек и маменек, и не верится мне, чтобы богатый ученый человек стал заступаться за бедного рабочего и безземельного человека,— проговорил Михкель, по-прежнему чуждаясь пришельца.
— Есть и другого сорта студенты, не все же богатые бурши. Два года служат — третий учатся. Занимают, понятно, кое-что у родных, обходятся как могут,— защищался собиратель песен и сказок, стряхивая с коротких полосатых штанов карандашные стружки.
— Ах, черт бы тебя побрал. Каарли, чего ты медлишь! Давай спой-ка свою «Войну в Руусна» — свеженькая булочка, только что из печки. Эти дурацкие газеты ничего пожарче не умеют написать, пусть господин скубент послушает, как шли у нас и дела, и песни,— сказал Кусти, который был уже под крепкими парами.
— Я уже раз обжегся на песне, не хочу второй раз понапрасну голову в огонь совать,— сказал задумчиво Каарли.
— Что за чертова душа у тебя, шкуру бережешь! Видишь, Матиса пуля насквозь прошла. Думаешь, он теперь из-за этого за печку спрячется? Погоди, пусть мужик придет в себя, тогда уж бароны увидят, как ястреб крылья расправит! — сказал Кусти.
— Ты откуда знаешь про дела других?— отрезал Михкель.— У Матиса самого рот на месте, не суй свой нос куда не следует.
— Вот и сую, раз все вы здесь как бабы! Ну, ты, собиратель старины, скубент или кто ты там есть, возьми карандаш и строчи: «Песня про войну в Руусна». Если на
стоящий мастер боится и пикнуть, то запиши: сочинил и спел Кусти Аэр, Кусти Петрович Аэр, из деревни Руусна, Каугатомаской волости, одет в старье, в рваное тряпье, в фуфайку из шерсти бараньей, самураями в ягодицы ранен, но это не стыдно, рана заросла, дыры не видно, с этаким малым уроном можно еще потягаться с бароном. А песня поется так:
В волостном — народу тьма, Слышны Матиса слова: «Демократ я! Буду драться За права и землю, братцы!»
По цигарке раскурили. Все чин чином обсудили, Записали в протокол — И айда на мызный двор.
По дороге песню пели: «Нам бароны надоели, Убирайтесь прочь из мызы Вместе с кубьясом бесстыжим!»
Ренненкампф смекнул, паскуда, Что ему придется худо И не снимет — вот конфуз! — Перед ним мужик картуз.
Бабы с поля убежали, С мужиками зашагали, Мари Кипп вперед пошла, Знамя красное несла...
— Хватит!— прервал Михкель пение Кусти.— У песельника своя глотка есть: хочет — поет, не хочет — молчит. Ты что ставишь себя над другими какой-то иерихонской трубой?
— Да перестань,— уговаривал его теперь и слепой Каарли.— Это придумано так, для своих людей, а не для чужого, незнакомого человека, не для записи.
— Чертовы бабы!— ругался Кусти.
— Бабы или нет, но песня не твоя, а Каарли, и если Каарли говорит, что хватит болтовни, значит, молчок! Будет лучше, если молодой господин порвет этот листок и бросит в огонь,— вмешался и Матис с кровати.
— Что вы, что вы, мужики, это очень удачная песня! Ух, если бы вы только слышали, что мы, студенты, сейчас поем! Теперь не прежнее время, когда надо было бояться каждого пустого слова. Теперь, после манифеста, и газеты пишут по-другому,— сказал собиратель песен, закинув
ногу на ногу, сунул в зубы новую папиросу и аккуратно задул спичку.
— Манифест! На таллинском Новом рынке было по щиколотку крови. Манифест!— отрезал Михкель.
— Стрельба на Новом рынке была до манифеста,— поправил его гость.
— Велика разница, что и говорить! У нас не два царя, чтобы один вечером приказывал расстреливать сотни ни в чем не повинных людей, а другой наутро подписывал манифест! — сердито заметил Матис.
— Понятно, темное дело этот манифест,— пришелец поспешил вдруг не только сдаться, но и подсыпать еще соли от себя,— а поэтому и нужно подложить царю свинью, будьте только посмелее, ребята!
— Ну, в других местах и того не сделано, что у нас здесь,— хвастался Кусти.
— Гм, гм,— задумчиво покашливал чужой и быстро завертел большим пальцем правой руки вокруг большого пальца левой.— Конечно, кое-что вы сделали. Но господский дом на мызе поджечь не смогли? Господ порешить тоже не смогли? Малый размах был!
— Думаешь, они уберегли бы свою шкуру, если бы капитан не переменил бы вдруг курса и не повел речь про суд?
— Ты, Кусти, как курица: выпьешь с наперсток и уже не знаешь, что мелешь,— сказал Михкель и принялся искать шапку. Пропал день, теперь жди, пока такой прощелыга испарится, чтоб можно было опять потолковать между собой.— Я, значит, утром посмотрю твои мережи, пусть Вийя приходит встречать,— сказал он Матису, переводя разговор на другое и собираясь уходить.
— А вчера в мережах у Выркераху у тебя было что-нибудь?— озабоченно спросил Матис.
— Пока ветер дул с берега, рассчитывать было не на что. Сегодня утром он повернул на юго-запад, значит, появились кой-какие надежды на завтра. У тебя и кадушка для сигов тоже ведь еще пустая, сам-то ты не можешь с места встать...
— Да, как-то еще проживем эту зиму,— сказал Матис, и Михкель повернул к двери.
— Стоп, стоп, мужичок! Вижу, вы ребята не промах, а слова из вас не вытянешь! Ну, давайте поговорим откровенно. Не подумали вы о том, что надо бы создать местный комитет социал-демократов и связаться с другими комитетами? Волостной писарь господин Саар лично поможет вам войти в контакт с главным комитетом. А может быть, у вас уже есть свой комитет?.. Я слышал, что сын ревалаского хозяина Пеэтер приезжал сюда и руководил этим делом...
Каарли глубоко вздохнул, и в комнате наступила тишина. Пронизывающий сентябрьский ветер с моря, перескочив через низенький сосняк и пробежав несколько шагов по унылому можжевеловому полю, нажал на отставшее от рамы оконное стекло и заставил его задребезжать. Старые стенные часы с шишкообразными гирями медленно, со скрежетом отсчитывали свои шаги; вместе с Матисом они преданно пропутешествовали сначала из Рейнуыуэ в Кюласоо, а затем из Кюласоо в реваласкую хибарку. Михкель вертел в руках шапку, он не понимал: что себе думают мужики, почему они так болтливы с этим прощелыгой? Наконец Матис сказал:
— Пеэтера пять лет не было дома... Что за диво, если он во время отпуска приехал сюда на денек... А что касается, скажем, нашего гостеприимства, тут тоже обижаться не следует: трудновато в теперешнее время жаловаться на свои беды человеку, которого ты впервые в жизни видишь. Мы здесь не какие-нибудь мятежники или бунтовщики, мы только требуем своих прав.
Матис говорил очень спокойно и медленно, ему и нельзя было горячиться, рана в боку все еще донимала. Но его слова были достаточно ясны, чтобы гость понял их.
— Так, так, понятно, деревенский народ тяжел на подъем,— закивал гость своей белобрысой напомаженной головой.
Матис внимательно следил за выражением его лица и проговорил еще тише, подчеркивая каждое слово:
— Вы еще человек молодой, и так говорить вам не стоило бы. Хотите записать шуточные песни Каарли, пишите, мы все ничего не имеем против этого, но нельзя требовать, чтобы люди, которым предстоит серьезный судебный процесс с бароном, стали плакаться на свои беды каждому встречному.
Гость собрал свои бумаги, сунул карандаш в нагрудный карман, оправил воротничок и галстук и собрался уходить. Если раньше, появившись в комнате, он слишком уж по- свойски протянул каждому руку, то теперь, ни на кого не глядя, он взял свою картонку, аппарат, треногу, холодно попрощался, надел шляпу и пошел, задрав голову, сначала в кухню, а из кухни в сени, небрежно притворив за собой дверь. Мужики смотрели ему вслед, и только когда незваный гость вышел уже за калитку, Михкель облегченно вздохнул и сказал:
— Прощелыга! Смотри-ка, каких вшей выпустили шляться по свету.
— Ты, Михкель, тоже слишком уж важничаешь! — буркнул Кусти.— А если он и правда прислан из города, от димукратов, а вы человека выгнали?
— Нет, Кусти, не о чем тут жалеть. У этого типа нет ничего общего с рабочей партией, по рукам видать и по всем его повадкам. А приметил ты, какие у него глаза?! Честный, правильный человек смотрит на тебя открыто, прямо, а у этого хлюста глаза все время как будто затянуты какой-то дрянью. Щурится, прикрывает веки, выслеживает нас через стекла своих очков,— упрямо держался своего мнения Михкель.
— Да,— поддержал Михкеля Матис,— это и я заметил. Верно говорят: глаза — зеркало души. Если человек правдив и честен, то и взгляд у него чистый и прямой. А коли душа грязна, то и взгляд грязный, и ничего не поможет, надевай хоть тройные и даже с золотой оправой очки.
— А зачем же ему песни понадобились?— спросил Каарли, у которого давно уже щемило на сердце.
Мастер хотел было ему ответить, но умолк на полуслове и уставился глазами в окно, пригибая свою старческую, сухую, жилистую шею.
— Какого черта ты глазеешь?— спросил Кусти, тоже примащиваясь к окну.
— Вот дьявол, не отвяжешься, хоть выкуривай можжевельником!— ответил Михкель.
— Ох ты, сатана, и правда обратно прется,— подтвердил Кусти, которому теперь тоже стало как-то не по себе.
— Обратно. А как же иначе? Ведь здесь осталась пустая водочная бутылка и пьяный товарищ,— насмехался мастер.
Оказывается, собиратель старины забыл калоши в сенях, а главное, он сказал, не подобало из-за пустяков ссориться со здешними крестьянами, которым он пришел передать привет от имени ревельского комитета социал-демократической партии.
Мужики молчали, Матис и Каарли покашливали, но никто не вымолвил и слова.
Артур Тикк, на сей раз уже в пальто и калошах, снова сел на стул, стал, улыбаясь, перебирать бумаги, вынутые из нагрудного кармана, и сказал:
— Угощу вас всем, что у меня есть, хоть вы и не хотите спеть мне даже пустяковой песенки. Вот, смотрите, с чем расхаживает человек, подобный мне!— Он разложил на столе несколько карикатур, изображавших царя. На одной из них Николай II был нарисован сидящим на ночном горшке, с короной на голове и огромным животом, опоясанным широким кушаком. На поясе надпись крупными русскими буквами: «Манифест». А на складках живота нарисовано много кругов со словами: «Свобода печати, свобода слова, свобода собраний». Подписи под карикатурами были напечатаны на эстонском и русском языках: «У царя запор, без касторки реформы не выходят».
Кусти громко захохотал, но Михкель наступил ему своим тяжелым сапогом на ногу и заметил:
— У студентов, видно, большие права, если они не боятся промышлять такими картинками. Мы не решились бы и при себе держать такие картинки. Сразу городовой нагрянет.
— Не бойтесь риска. Показывайте не каждому, а только подходящим людям! Такие картинки имеют громадный успех. И мужикам надо знать, что творится на свете,— поучал гость.
— Эти картины вы сами сделали?— спросил Матис, садясь на кровати и натягивая на плечи овчинный полушубок.
— Это нарисовано художником, а я фотограф,— сказал гость.
— А вы ведь давеча сказали, что собираете песни и сказки?— допытывался Матис.
— Ну, конечно, и это тоже! Песни записываю, а поющего снимаю на пластинку, которую в городе прилагают к песням. Было бы хорошо, если бы и вас можно было сфотографировать — ну, если не всех, то по крайней мере главного певца — Каарли Тиху. Не правда ли?
При этих словах у Каарли мурашки забегали по спине. Он не видел картин, о которых тут говорили, но понимал, что происходит что-то очень диковинное. И чтобы теперь его, Каарли, заснять на карточку — нет, ни за какие деньги! Десятки мыслей пронеслись в голове Каарли. Одно было ясно: нужно скрывать от этого чужака не только свои мысли, но и настроение товарищей. И тут слепой вовремя вспомнил свои верноподданнические, на мотив церковных хоралов, песни, сочиненные по требованию Гиргенсона, а паче по настоянию Рити.
— Карточку пусть господин не делает, этого я не позволю, но если разговор пошел о царе, то я тоже сочинил о нем одну песню. Может быть, господин запишет?
— Очень хорошо, очень хорошо,— сказал собиратель песен, считая слепого старика простаком.— Давайте послушаю.
— Песня поется на мотив «Божья благодать души»:
Николай у нас царем, Каждый молится о нем. Велика его держава, Велика царева слава! Честным радость он приносит, Головы злодей не сносит. Шапку пред царем долой! Государю славу пой!
Собиратель песен почесал затылок и не выдавил из себя ничего, кроме: «Так-так!»
А Кусти выпалил наобум:
О, дай мне тысячу рублей, Язык завертится живей.
Атмосфера в горнице хибарки Ревала была настолько накалена, что никто не заметил, как в калитку вошли люди. Лишь тогда, когда топот ног послышался на пороге, все повернули головы к дверям. В дверях показалась хозяйка Вийя, волостной писарь Антон Саар, волостной старшина Яан Пууман и кокиский Длинный Биллем. Старшина и Биллем вошли в комнату. Саар, заглянув в комнату, почему-то вернулся на кухню, а вскоре Вийя позвала туда же и Матиса. Тот, как был в овчинном полушубке без рукавов и в кальсонах из домотканой мешковины, спустил ноги с кровати и, осторожно ступая, перебрался через порог. Волостной писарь закрыл за ним дверь.
Не обращая особого внимания на собирателя песен, которого он уже видел в волостном правлении, старшина сообщил самую свежую местную новость. Из города пришло известие, что послезавтра сюда, в Каугатома, прибудет сам уездный начальник. Он намерен произнести речь с целью умиротворения народа, и к двенадцати часам все должны собраться у волостного правления.
В кухне, устланной плитняком, разговор велся на шепоте.
— Кем он назвался?— спросил волостной писарь.— Все еще собирает старинные песни или перекинулся на другую специальность?
Некоторое время Матис глядел прямо в честные, открытые глаза собеседника.
— Душегуб, провокатор этот хлюст, больше никто,— сказал волостной писарь, с которым Матис был на короткой ноге уже месяца полтора.— Дня три или четыре назад пришел он ко мне, объявился социал-демократом, посланным из города для связи с нашим комитетом. Он сразу показался мне подозрительным. А теперь посмотри,— писарь вынул письмо, на конверте которого было выведено по-русски: «Его высокоблагородию, господину начальнику жандармского управления, полковнику Тихоновичу». Затем Саар вкратце перевел на эстонский язык письмо, написанное старательно выведенными буквами:
«Довожу до сведения Вашего высокоблагородия, что прибыл в Каугатома и приступил к работе. Уже в ближайшее время надеюсь узнать здесь все нужное, к чему имеет интерес Ваше высокоблагородие, и представить список соответствующих лиц Вашему высокоблагородию. Ваш покорнейший слуга Артур Тикк, агент № 37».
Другое письмо, на эстонском языке, было адресовано некой таллинской барышне Эльфриде Блибернихт, на улицу Вееренни. В письме среди всяческой пустой болтовни было между прочим написано, что крестьянское население Каугатома довольно-таки глупое и простоватое и его можно легко одурачить. Поэтому он надеется вскоре привести свои дела в полный порядок, и награда за это будет приличная, местный господин барон тоже заинтересован в его работе — деньги можно ожидать с двух сторон.
«Встретимся в старом милом Ревеле и устроим в «Золотом льве» хорошую пирушку.
О, потерпи еще и я приду к тебе, твой Артур Тикк».
— Шпик,— пробормотал Матис.— Мне, а еще больше Михкелю он сразу показался подозрительным, но у него была с собой водка, и он выманил песню у Кусти, ту, что сочинил Каарли. Другой добычи у него здесь не было. А как ты достал эти письма?
— Ведь понемногу и у нас повсюду появляются друзья.
— Ну да,— согласился Матис.
Он вспомнил дочь каугатомаского почтальона, с которой волостной писарь был более чем дружен. «Сам должен был догадаться об этом»,— подумал он, но ни у него, ни
1 Мгновение (нем.).
у Саара не было времени для обсуждения таких пустяковых личных дел.
— А теперь что?— спросил Матис.
— Он здесь тоже показывал царя на горшке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46