неужели во всем уезде не сыскать лучшего пробста, чем этот Умблия? Нет, придется все-таки все это хорошенько втолковать суперинтенданту — конечно, устно: письменно вести такие дела неблагоразумно. (Если самого Гиргенсона выдвинут в пробсты, то было бы, конечно, хорошо, чтобы это сделал кто-нибудь из соседних пасторов Лебеман из Рандвере или, еще лучше, помощник самого Умблии — молодой Розенфельд...)
В дверь канцелярии КТО-ТО ТИХО И несмело постучал. Господин пастор прислушался. Предобеденное время каждого вторника было им назначено для составления текстов духовных песнопений. В эти часы в доме должна была царить тишина и никто не смел его тревожить. Барыня уехала вчера с дочками в гости к в Курессааре, они должны были возвратиться только в четверг. Кто же этот нахал, рискнувший помешать ему?
— Негет! — раздраженно крикнул господин пастор.
В дверях появилось испуганное круглое лицо горничной Леэны.
— Что тебе нужно? Разве ты не знаешь, что в эту пору я тружусь в святом уединении и никого не принимаю?
— Церковный староста, юугуский Сийм, ждет уже давно и просит господина пастора принять его.
— Принять его? А за что же ты жалованье получаешь, если за порядком в доме следить не умеешь? Разве староста не знает, где живет кистер?
— Сийм говорит, что кюласооский Реэдик из Руусна при смерти, но не велит посылать за господином пастором. Этак он и умрет без причастия.
— Что? Хочет умереть без причастия? Пришли сейчас же сюда Сийма!
Минут двадцать спустя господин пастор Альфред Гиргенсон в пароконной коляске с поднятым для защиты от дождя верхом заставлял сидящего на козлах кучера гнать что есть мочи. Совершение обряда крещения в приходе Каугатома было делом кистера и школьных учителей. Иногда (хотя и реже) господин пастор поручал заботам кистера и отпевание усопшего, но если кто-нибудь только собирался умирать, тут уж — извините — Гиргенсон сам давал каждому прихожанину отпущение грехов. Господин пастор твердо решил добиться того, чтобы в его приходе ни один взрослый не умирал без причастия. Поэтому в пределах власти каугатомаской церкви гибель на море и любая другая внезапная, случайная смерть была почти в опале. Во всяком случае, пастор придирчиво допрашивал родственников покойного, чтобы узнать, не погиб ли он без покаяния по их небрежению или злокозненной медлительности.
Нынешний случай, если верить Сийму, был совершенно неслыханный. Умирающий запретил родственникам обращаться к пастору и хотел уйти из мира сего без причастия. Хорошо еще, что староста пронюхал об этом в последнюю минуту и кинулся на церковную мызу. «Сийм все же верный человек,— подумал пастор.— Если бы все прочие старосты проявляли такую заботу и рвение, всякие безбожные дела в приходе случались бы гораздо реже».
— А этот сочинитель пакостных песен, этот слепой Каарли, или как они его зовут, тоже живет в деревне Руусна?— спросил пастор у кучера.
Однако Антс был поглощен понуканием лошадей и потому не сразу услышал обращенный к нему вопрос, так что священник вынужден был сердито повторить его.
— Там же, там же, в Руусна,— ответил кучер, повернув к пастору мокрую' от дождя голову.
— Ты скажи там кому-нибудь, чтобы они его прислали завтра ко мне в пасторат,— обронил пастор.
До Гиргенсона и раньше доходили от юугуского Сийма жалобы на слепого сочинителя дерзких песен, но, как «поэт-философ», пастор не хотел вмешиваться в суетные пустяки. Главным было отпущение грехов. Но теперь, когда старик (как говорит Юугу) осмелился затронуть своей Грехней самих господ помещиков, пастор не может уже остаться безучастным зрителем.
— Как фамилия сочинителя этой брехни?— спросил пастор.
— Тиху, Каарель Тиху,— ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.
— Фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники?— спросил пастор.
— Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.
— И Матис Тиху?— Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.
— Реэдик ведь отец Матиса!— сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.
Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху, сын Реэдика Тиху,— Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын — крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни — хорош выводок собрался!..
— Гони!— прикрикнул господин пастор.
Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.
Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж. Видно, кто-нибудь из бар — то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина — какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.
Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно... погоняли... дайте же отдохнуть...
Пастор не хотел верить своим ушам.
— Что он сказал?— пастор вопрошающе смотрел на Вийю, ответственную (как хозяйка дома, а в отсутствие мужа — и как хозяин), за все то, что здесь говорилось и совершалось.
— Пусть господин пастор не обращает на него внимания, он уже немножко не в себе...— попыталась поправить дело Вийя.
— А почему ты раньше не пришла ко мне, когда он еще в своем уме был?— спросил гневно пастор.— Почему я от третьих лиц должен узнавать, что здесь без покаяния умирает один из моих прихожан?!
— Со здоровьем у меня, верно, плохо...— задыхался больной,— а с умом еще никакой беды... Это я не хотел, чтобы пастора... звали.
— Возлюбленная душа, разве тысячник, что перед смертью не хочешь видеть своего духовного пастыря? — воскликнул Гиргенсон.
— Не знал за собой никакого такого... приметного греха...
— Постой, постой!— не мог сдержать возгласа Гиргенсон.— У тебя нет ни одного греха?! У каждого из нас есть грехи и нарушения господних заповедей. Как же у тебя нет греха? Значит, ты и есть настоящий фарисей! — воскликнул пастор голосом, в котором смешались досада и удивление.
— Всю жизнь... изо дня в день работа... работа... на барина... в счет аренды..: Никогда не бывало у меня... ни денег, ни свободного времени... чтобы успеть по-настоящему согрешить...
— Значит, по-твоему, грешны только богатые?
— Скорее пройдет... верблюд в игольное ушко, чем богатый... попадет в царство небесное...
Жесткий взгляд пастора Гиргенсона снова обратился от больного к хозяйке, которая стояла чуть поодаль, спрятав руки под передник и потупив глаза.
— Почему ты солгала мне, своему богом призванному и поставленному духовному пастырю, будто он не в своем уме? Его ум ясен, но не божьей, а сатанинской мудростью!
— Помилуй, господи! — ужаснулась Вийя, а старушка Ану, напуганная как грозным голосом пастора, так и необычностью сцены, подняла, словно защищаясь, руки к лицу.
— Иисус сказал эти... слова, а не сатана!— задыхался больной.
— Зачем споришь с господином пастором? Делай, как велит господин пастор...— бормотала старая Ану, сморкаясь и прикрывая краем одеяла пук соломы, вылезшей из- под подстилки Реэдика.
Сандер, стоявший у ног больного, видя старания бабушки, тоже попытался скрыть за спинкой кровати свою переделанную и нынче снова изорванную на работе полу пиджака. С младенческих лет помнил он доброго дедушку, который всегда без лишних слов, упорно и старательно, в поте лица своего трудился. Ведь дед помог ему смастерить первый игрушечный кораблик, научил его свертывать из бересты туески для ягод, подсобил сделать первый ветряк. Отца летом не бывало дома, и именно дед в первый раз взял его с собою за Ноотамаа, в большое море, в пору летнего лова камбалы. Сандеру больно было видеть, как пастор обращался с больным дедушкой, и он попытался защитить его.
— Дедушка больной, ему трудно говорить!
Пастор, даже не сдвинув с места свое тучное тело, повернул к Сандеру большую голову на жирной шее и вперил в парня холодный, злой взгляд:
— Больной! А ты-то ведь, парень, здоров. Разве ты не знал, где находится церковная мыза, чтобы вовремя прийти ко мне?!— Потом, обратившись к больному, заговорил изменившимся высоким и елейным пастырским тоном: — Возлюбленная душа во господе, не упорствуй сердцем, а покайся в своих грехах!
— Никогда я... не крал... Чтобы убивать кого-нибудь... тоже нет... разве что иногда небольшой... вынужденный
обман...— Легкие больного от чрезмерного напряжения издавали какой-то свистящий звук.— За каким это грехом пастор... охотится? Помещик с хутора выгнал, всю жизнь батрачил. Много... выращено детей... Какие тут грехи?!
Всю свою долгую тяжелую жизнь он, сцепив зубы, терпел обиды, урывая от своего скудного пайка и голодных ртов своих близких на поборы помещику, церкви, волости и казне, придерживая язык, так как знал, что лишнее слово может принести ему самому и его детям не пользу, а только вред. Поэтому Реэдика (по сравнению хотя бы с сыном его Матисом) считали рассудительным мужиком. Теперь же долго сдерживаемая душевная горечь рвалась наружу.
— Ни одна душа не безгрешна,— пытал его пастор,— потому что помыслы сердца человеческого исполнены зла уже с детства!
— Тогда... и господин пастор сам сейчас грешит... потому что... не дает мне спокойно умереть.
— Смерть не принесет покоя фарисею! Фарисея, который упорствует в своем сердце, ждет преисподняя,— гремел грозный голос пастора под низким потолком дома Кюласоо.
Злой, гневный огонек зажегся в глубоко запавших глазах больного, и он с громадным усилием приподнялся на своих костлявых локтях. Казалось, что он сейчас набросится на пастора (Гиргенсон даже отступил на полшага).
— Фарисей... Я фарисей!.. Я-то уж знаю... кто фарисей, кто, как черный ворон... охотится за умирающими! — Голос больного от чрезмерного усилия стал совсем хриплым.— Денег... только денег тебе надо... Деньги стали твоей божьей благодатью... Умирающий не смеет забывать в своем завещании ни церкви... ни этих листков с хоралами пастора! Гроши, что у меня здесь в койке... под соломой, ты хочешь вырвать у моих детей... и внуков для себя... заграбастать в свою мошну! Вон отсюда, черный...
Реэдик из Кюлассо не досказал последнего слова, которым, по-видимому, должно было быть слово «ворон»... Старик еще раз-другой тяжело втянул в легкие воздух и умер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Таллинская газета, выходившая три раза в неделю и время от времени, для привлечения провинциальных читателей, помещавшая статьи о жизни дальних
закоулков, напечатала в номере от 28 мая 1901 года, в отделе писем, следующую корреспонденцию:
Из прихода Каугатома, на Сааремаа.
Кому на Балтике бывать Под парусом пришлось, Тому наш островок видать Средь моря довелось,—
говорит песня про Сааремаа. Пишущие эти строки собираются рассказать здесь не обо всем Сааремаа — это изрядный кусок суши у входа в Рижский залив, длиною около ста и шириною до полусотни верст,— а только о самом западном, Каугатомаском приходе «островка». Кто попадает сюда впервые, восхищается красотой здешних берегов и моря. Лесистые полуострова, как растопыренные пальцы рук Суур Тылля вдаются далеко в море с юго-востока на северо-запад и образуют множество красивых заливов, в которых, в свою очередь, насчитывается немало островков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
В дверь канцелярии КТО-ТО ТИХО И несмело постучал. Господин пастор прислушался. Предобеденное время каждого вторника было им назначено для составления текстов духовных песнопений. В эти часы в доме должна была царить тишина и никто не смел его тревожить. Барыня уехала вчера с дочками в гости к в Курессааре, они должны были возвратиться только в четверг. Кто же этот нахал, рискнувший помешать ему?
— Негет! — раздраженно крикнул господин пастор.
В дверях появилось испуганное круглое лицо горничной Леэны.
— Что тебе нужно? Разве ты не знаешь, что в эту пору я тружусь в святом уединении и никого не принимаю?
— Церковный староста, юугуский Сийм, ждет уже давно и просит господина пастора принять его.
— Принять его? А за что же ты жалованье получаешь, если за порядком в доме следить не умеешь? Разве староста не знает, где живет кистер?
— Сийм говорит, что кюласооский Реэдик из Руусна при смерти, но не велит посылать за господином пастором. Этак он и умрет без причастия.
— Что? Хочет умереть без причастия? Пришли сейчас же сюда Сийма!
Минут двадцать спустя господин пастор Альфред Гиргенсон в пароконной коляске с поднятым для защиты от дождя верхом заставлял сидящего на козлах кучера гнать что есть мочи. Совершение обряда крещения в приходе Каугатома было делом кистера и школьных учителей. Иногда (хотя и реже) господин пастор поручал заботам кистера и отпевание усопшего, но если кто-нибудь только собирался умирать, тут уж — извините — Гиргенсон сам давал каждому прихожанину отпущение грехов. Господин пастор твердо решил добиться того, чтобы в его приходе ни один взрослый не умирал без причастия. Поэтому в пределах власти каугатомаской церкви гибель на море и любая другая внезапная, случайная смерть была почти в опале. Во всяком случае, пастор придирчиво допрашивал родственников покойного, чтобы узнать, не погиб ли он без покаяния по их небрежению или злокозненной медлительности.
Нынешний случай, если верить Сийму, был совершенно неслыханный. Умирающий запретил родственникам обращаться к пастору и хотел уйти из мира сего без причастия. Хорошо еще, что староста пронюхал об этом в последнюю минуту и кинулся на церковную мызу. «Сийм все же верный человек,— подумал пастор.— Если бы все прочие старосты проявляли такую заботу и рвение, всякие безбожные дела в приходе случались бы гораздо реже».
— А этот сочинитель пакостных песен, этот слепой Каарли, или как они его зовут, тоже живет в деревне Руусна?— спросил пастор у кучера.
Однако Антс был поглощен понуканием лошадей и потому не сразу услышал обращенный к нему вопрос, так что священник вынужден был сердито повторить его.
— Там же, там же, в Руусна,— ответил кучер, повернув к пастору мокрую' от дождя голову.
— Ты скажи там кому-нибудь, чтобы они его прислали завтра ко мне в пасторат,— обронил пастор.
До Гиргенсона и раньше доходили от юугуского Сийма жалобы на слепого сочинителя дерзких песен, но, как «поэт-философ», пастор не хотел вмешиваться в суетные пустяки. Главным было отпущение грехов. Но теперь, когда старик (как говорит Юугу) осмелился затронуть своей Грехней самих господ помещиков, пастор не может уже остаться безучастным зрителем.
— Как фамилия сочинителя этой брехни?— спросил пастор.
— Тиху, Каарель Тиху,— ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.
— Фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники?— спросил пастор.
— Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.
— И Матис Тиху?— Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.
— Реэдик ведь отец Матиса!— сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.
Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху, сын Реэдика Тиху,— Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын — крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни — хорош выводок собрался!..
— Гони!— прикрикнул господин пастор.
Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.
Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж. Видно, кто-нибудь из бар — то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина — какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.
Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно... погоняли... дайте же отдохнуть...
Пастор не хотел верить своим ушам.
— Что он сказал?— пастор вопрошающе смотрел на Вийю, ответственную (как хозяйка дома, а в отсутствие мужа — и как хозяин), за все то, что здесь говорилось и совершалось.
— Пусть господин пастор не обращает на него внимания, он уже немножко не в себе...— попыталась поправить дело Вийя.
— А почему ты раньше не пришла ко мне, когда он еще в своем уме был?— спросил гневно пастор.— Почему я от третьих лиц должен узнавать, что здесь без покаяния умирает один из моих прихожан?!
— Со здоровьем у меня, верно, плохо...— задыхался больной,— а с умом еще никакой беды... Это я не хотел, чтобы пастора... звали.
— Возлюбленная душа, разве тысячник, что перед смертью не хочешь видеть своего духовного пастыря? — воскликнул Гиргенсон.
— Не знал за собой никакого такого... приметного греха...
— Постой, постой!— не мог сдержать возгласа Гиргенсон.— У тебя нет ни одного греха?! У каждого из нас есть грехи и нарушения господних заповедей. Как же у тебя нет греха? Значит, ты и есть настоящий фарисей! — воскликнул пастор голосом, в котором смешались досада и удивление.
— Всю жизнь... изо дня в день работа... работа... на барина... в счет аренды..: Никогда не бывало у меня... ни денег, ни свободного времени... чтобы успеть по-настоящему согрешить...
— Значит, по-твоему, грешны только богатые?
— Скорее пройдет... верблюд в игольное ушко, чем богатый... попадет в царство небесное...
Жесткий взгляд пастора Гиргенсона снова обратился от больного к хозяйке, которая стояла чуть поодаль, спрятав руки под передник и потупив глаза.
— Почему ты солгала мне, своему богом призванному и поставленному духовному пастырю, будто он не в своем уме? Его ум ясен, но не божьей, а сатанинской мудростью!
— Помилуй, господи! — ужаснулась Вийя, а старушка Ану, напуганная как грозным голосом пастора, так и необычностью сцены, подняла, словно защищаясь, руки к лицу.
— Иисус сказал эти... слова, а не сатана!— задыхался больной.
— Зачем споришь с господином пастором? Делай, как велит господин пастор...— бормотала старая Ану, сморкаясь и прикрывая краем одеяла пук соломы, вылезшей из- под подстилки Реэдика.
Сандер, стоявший у ног больного, видя старания бабушки, тоже попытался скрыть за спинкой кровати свою переделанную и нынче снова изорванную на работе полу пиджака. С младенческих лет помнил он доброго дедушку, который всегда без лишних слов, упорно и старательно, в поте лица своего трудился. Ведь дед помог ему смастерить первый игрушечный кораблик, научил его свертывать из бересты туески для ягод, подсобил сделать первый ветряк. Отца летом не бывало дома, и именно дед в первый раз взял его с собою за Ноотамаа, в большое море, в пору летнего лова камбалы. Сандеру больно было видеть, как пастор обращался с больным дедушкой, и он попытался защитить его.
— Дедушка больной, ему трудно говорить!
Пастор, даже не сдвинув с места свое тучное тело, повернул к Сандеру большую голову на жирной шее и вперил в парня холодный, злой взгляд:
— Больной! А ты-то ведь, парень, здоров. Разве ты не знал, где находится церковная мыза, чтобы вовремя прийти ко мне?!— Потом, обратившись к больному, заговорил изменившимся высоким и елейным пастырским тоном: — Возлюбленная душа во господе, не упорствуй сердцем, а покайся в своих грехах!
— Никогда я... не крал... Чтобы убивать кого-нибудь... тоже нет... разве что иногда небольшой... вынужденный
обман...— Легкие больного от чрезмерного напряжения издавали какой-то свистящий звук.— За каким это грехом пастор... охотится? Помещик с хутора выгнал, всю жизнь батрачил. Много... выращено детей... Какие тут грехи?!
Всю свою долгую тяжелую жизнь он, сцепив зубы, терпел обиды, урывая от своего скудного пайка и голодных ртов своих близких на поборы помещику, церкви, волости и казне, придерживая язык, так как знал, что лишнее слово может принести ему самому и его детям не пользу, а только вред. Поэтому Реэдика (по сравнению хотя бы с сыном его Матисом) считали рассудительным мужиком. Теперь же долго сдерживаемая душевная горечь рвалась наружу.
— Ни одна душа не безгрешна,— пытал его пастор,— потому что помыслы сердца человеческого исполнены зла уже с детства!
— Тогда... и господин пастор сам сейчас грешит... потому что... не дает мне спокойно умереть.
— Смерть не принесет покоя фарисею! Фарисея, который упорствует в своем сердце, ждет преисподняя,— гремел грозный голос пастора под низким потолком дома Кюласоо.
Злой, гневный огонек зажегся в глубоко запавших глазах больного, и он с громадным усилием приподнялся на своих костлявых локтях. Казалось, что он сейчас набросится на пастора (Гиргенсон даже отступил на полшага).
— Фарисей... Я фарисей!.. Я-то уж знаю... кто фарисей, кто, как черный ворон... охотится за умирающими! — Голос больного от чрезмерного усилия стал совсем хриплым.— Денег... только денег тебе надо... Деньги стали твоей божьей благодатью... Умирающий не смеет забывать в своем завещании ни церкви... ни этих листков с хоралами пастора! Гроши, что у меня здесь в койке... под соломой, ты хочешь вырвать у моих детей... и внуков для себя... заграбастать в свою мошну! Вон отсюда, черный...
Реэдик из Кюлассо не досказал последнего слова, которым, по-видимому, должно было быть слово «ворон»... Старик еще раз-другой тяжело втянул в легкие воздух и умер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Таллинская газета, выходившая три раза в неделю и время от времени, для привлечения провинциальных читателей, помещавшая статьи о жизни дальних
закоулков, напечатала в номере от 28 мая 1901 года, в отделе писем, следующую корреспонденцию:
Из прихода Каугатома, на Сааремаа.
Кому на Балтике бывать Под парусом пришлось, Тому наш островок видать Средь моря довелось,—
говорит песня про Сааремаа. Пишущие эти строки собираются рассказать здесь не обо всем Сааремаа — это изрядный кусок суши у входа в Рижский залив, длиною около ста и шириною до полусотни верст,— а только о самом западном, Каугатомаском приходе «островка». Кто попадает сюда впервые, восхищается красотой здешних берегов и моря. Лесистые полуострова, как растопыренные пальцы рук Суур Тылля вдаются далеко в море с юго-востока на северо-запад и образуют множество красивых заливов, в которых, в свою очередь, насчитывается немало островков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46