Теперь надо будет усердно оглядеться, поискать, не найдется ли для него места на каком-нибудь корабле.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.
Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.
Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.
Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность — он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.
...Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес...
Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как- никак все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать.
Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы — сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора... Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.
...Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда по крайней мере хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:
Велик и славен русский царь, Земля его богата. Приказ нам отдал государь: «Бей басурман, ребята!» Ленивых царь не пожалел, Огонь в груди его горел, И мы побили турок.
Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай — рай, май, кай, ай, вай...
Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок,— кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.
С тех пор как Рити прогнала поводыря Каарли, Йоосе- па, жизнь слепого стала слишком уж серой и скучной.
Иногда на него находила такая тоска, что хотелось махнуть на все рукой — и на ложки, и на корзины, и даже на песни. Ведь и он, Каарель Тиху, тоже был когда-то настоящим мужчиной: и в его руках пела пила, гремел топор, и корабельные шпангоуты легко, послушно становились на свое место; а сам он был как стройный молодой дубок, и по воскресеньям девушки у качелей долго глядели ему вслед.
Нет, дело не только в том, что тогда он был молод, а теперь стар, тогда был здоров, а нынче слепой — инвалид войны,— уже и тогда, в пору молодости, в его характере обнаруживались слабости. Он был слишком мягок, слишком уступчив, слишком исполнителен. Война, конечно, остается войной, и раз ты уж угодил на нее, делать нечего. А разве не мог он отвертеться, так же как его товарищ по конфирмации Яан из Сарапуу? Тот не пошел на жеребьевку, а просто задал заранее стрекача. Яак из Варпе разрубил себе топором большой палец ноги и спасся таким образом от рекрутского набора. Яак хоть и охромел на левую ногу, зато глаза у него остались целехоньки до самой смерти. Конечно, большинство выполняло приказ царя, но почему именно он, Каарли, должен был находиться среди этих смиренных убойных овечек? Разве он не мог удрать, как Яан? Какие якоря удерживали его здесь?
Когда он вернулся из-под Карса слепым, Мари-то ведь не посмотрела, вышла замуж за другого, да и смертный час матери пришел в свое время, не спросись, был ли он подле нее или на другом конце света! А уйти можно было. Как же, кто бы это мог запереть от него море! Сам виноват, не хватило упорства. Он был слишком податлив и тогда, когда дал Рити потащить себя к алтарю, сплоховал и весной, позволив прогнать Йоосепа, к которому привязался всем сердцем. Мало у него твердости и теперь, чтобы противостоять пастору и Рити и не стряпать этих хвалебных и покаянных песен. Пустая угроза, за шуточную песенку, сочиненную весной, никто не сослал бы его в Сибирь. И то, что Гиргенсон хотел отлучить его от церкви, пустое — ну и отлучил бы!..
...А вдруг отняли бы пенсию — что бы ты, душа, тогда сказал? Ведь на этот раз шутки были плохи. Видал, как кюласооских из хутора вытурили? Трудное ли дело господину пастору составить маленькую писульку губернатору: дескать, ваше уважаемое высокородие, такой-то военный инвалид, проживающий там-то, недостоин казенной пенсии, сочиняет подозрительные песни. Тогда лишишься и этих последних грошей! Кому ты пожалуешься? Может
статься, сам царь и посочувствовал бы его беде, как-никак Каарли лишился глаз, сражаясь за его покойного деда,— но разве дойдет до царя прошение? Бароны, которые, как осы, кружат вокруг трона, уж постараются, чтоб прошение, составленное волостным писарем Сааром, не дошло до царя.
Каарли снова вздохнул и, погрузившись в невеселую думу, стал набивать трубку. Раз уж до сих пор не умел настоять на своем, то теперь это и того труднее, если хочешь, чтобы душа в теле удержалась. И странное дело: старость пришла, а умирать не хочется! Хочется увидеть, во что все на этом свете обернется! Война у буров подходит уже к концу, буров усмирили, но все же толкуют, мир бурлит, придумывают хитрые механизмы и большие машины. Одни прут вверх, в поднебесье, другие же, вроде рыб, под воду лезут. В старину говорили, что Иисус ходил по воде, и это почиталось большим чудом, которого ни Петр, ни кто другой не смог повторить. Если теперь Цеппелин со своим воздушным кораблем и в самом деле станет, как пишут в газетах, рыскать под облаками, то это будет штука, с которой даже и Моисей (Каарли считал его всесильным пророком) не мог бы справиться.
Часы словно набрали разгон, скрипя старыми, стертыми колесиками, зашипели и хрипло пробили один-единственный раз. Сколько же теперь — час или половина второго? Так и тянется время, дождь барабанит, ветер гудит. Поди знай, где эта Рити так задержалась...
Несмотря на то что Рити прогнала весной Йоосепа с бранью и криками, он летом еще раза два навестил тайком Каарли. Теперь Йоосепа не видать — разве новый хозяин станет кормить его хлебом за прогулки-посиделки? Жалко парня, даже очень жалко. Такой башковитый — ему бы надо в школу ходить и адвокатом заделаться. Если ему, Каарли, все-таки и удастся одолеть хвалебную песню царю и господин пастор раскошелится, надо постараться кое-что сунуть Йоосепу; пусть покупает себе книжки, мальчуган большой охотник до них...
Да-а, сучок уже выскоблен из ложки, а песня все ни с места. В книге хоралов напечатана песня, сложенная великим, известным человеком. В ней, как помнит Каарли, говорится так:
Сохранило боже правый, Милость к русскому царю! Пусть не меркнет его слава, Долгих лет пошли ему!
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Стоящая песня. Разве мало этих лукавых, злых духов шатается вокруг? Говорят, да и в книгах об этом пропечатано, что жизнь царей не такая уж легкая, как кажется со стороны тем, кто сам не был в таком почете. Разные вокруг тебя бомбы, отравленные кубки. Только и гляди, куда ступаешь и что лопаешь! Потому и приставлено к ним столько охраны — часовой с ружьем по пятам шагает, даже когда идешь в сортир (царь-то на картофельное поле не ходит...).
А женщины — будь то барыня или простая баба — шальные, им верить нельзя. Мало ли их там, в России, было — и Софьи, и Екатерины... Рити со своим коварством в подметки им не годится. На глазах состроит тебе медовое лицо, а у самой за пазухой всякие порошки зелья. Поди пронюхай, когда и как она тебе этакий гостинец в нутро влепит. И разве ей самой приходится тебя всякий раз убивать? Даст, к примеру, своему полюбовнику приказ: так, мол, и так, разлюбезные орловы и потемкины, спровадьте старика на тот свет, как Екатерина II сделала со своим хилым Петром.
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Да, но слова песни можно понимать и по-другому. Ежели, скажем, лукавым духом царя будет не его баба, Потемкин или какой другой человек, а лукавый дух самому царю втемяшится в нутро и начнет нашептывать в ухо дьявольские советы. Тогда дело худо, совсем худо! Ежели, скажем, в него самого, в Каарли, такой дух вселится, какой особенный вред смог бы он сделать миру? Он даже не сумеет принести из монопольки чарку водки, чтобы разогреть голову и задать Рити маленькую взбучку. (И, подумаешь, какое это зло? Правду говоря, взбучка пришлась бы Рити как раз впору!) А ежели царь налижется и начнет бунтовать, тогда — ой-ой, Лийзу!— как говорит старый Ааду из Питканина. Тогда он может так скрутить в бараний рог страну, что весь народ застонет, может удариться в войну против других держав и во всем мире такую сумятицу учинить — ой-ой!
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Как ни посмотри на это дело, а все выходит, что составитель песни был не из глупых людей. И ему, Каарли, тоже надо попробовать хоть в последнюю строфу своей песни влепить этакий неприметный пинок...
Каарли внимательно прислушался. На тропинке за оградой послышались шаги. Каарли узнавал знакомого человека издали, по походке. Нет, не Йоосеп. Частые, бойкие, торопливые шаги — сама Рити. Старик вздохнул и стал усердно наводить последний лоск на можжевеловую ложку.
— Ну как, песня готова?— спросила Рити, снимая с головы мокрый от дождя платок и развешивая его на веревке над плитой.— Кистер говорил Сийму, что песня нужна срочно. Я еще сегодня должна передать ее кистеру.
— Два куплета готовы, а над третьим придется еще покорпеть,— молвил Каарли.
— Ну и рохля же ты! Сыт, сидишь в тепле — чего тебе недостает?! Заставь тебя какой вздор или скверность всякую сочинять, так раз-два — и готово! А как станешь складывать нужную песню, за которую и денег можно малость получить, так у тебя в голове сразу все мешается.
— Неужто в самом деле сегодня нужно? Может быть, как-нибудь до завтра потерпит?— старался Каарли выторговать время.
— Какое еще там завтра! Я затоплю плиту и покормлю поросенка, а у тебя чтобы за это время было готово.— И, развесив мокрое верхнее платье, Рити стала растапливать плиту.
Царь наш отец,— его закон...—
налаживал Каарли начало третьей строфы. Рити сновала между домом и поросячьим закутом, нарубила на дворе немного хворосту и принесла его в комнату. В последней охапке был можжевельник, Каарли почувствовал это по запаху и по особому треску горящих прутьев.
— Ну, как у тебя с песней?— пытала Рити.
— Ходишь тут взад-вперед и хлопаешь дверью, все мысли разогнала.
— Ох ты, господь милосердный, просидел до обеда сиднем. Разве мало тебе было времени? А теперь как пугливая наседка на яйцах — и двери не открой. Ну, говори хоть то, что уже готово!
Рити еще подбросила сухих можжевеловых веток под плиту. Суп в котелке забулькал. Каарли не оставалось ничего другого, как пересказать Рити стихи, каковы бы они
ни были. Последняя строфа, всегда самая существенная в песне, получилась наконец такая:
Царь наш отец,— его закон Всегда нас защищает. И даже самый важный «фон» Царя не превышает... Ликуй от счастья, Сааремаа, Благослови, господь, царя И русскую державу.
— Почему же ты так повернул, что царя ни один «фон» не превышает?— допытывалась Рити.
— Разве, по-твоему, было бы лучше, если бы я сказал, что царский закон сильнее всех ворон?! Так ведь не скажешь. Какое царю дело до ворон, это же насмешка будет над царем.
— А этак ты смеешься над господами помещиками, так тоже не годится!
— Как же это я смеюсь! Все графы, князья, даже великие князья должны склонить головы перед царем, не говоря уже про баронов и других «фонов». Укажи мне человека, который в Российском государстве устоит против царя!
Против этого довода Каарли не сумела сразу возразить даже Рити. Так как песня на этот раз туго запоминалась, Рити заставила Каарли повторять ее снова и снова.
— Нет, все-таки не пойдет,— сказала она напоследок,— конец ты должен переделать.
Теперь истощилось терпение Каарли.
— Ты что за чертов цензор ко мне тут привязываешься, чтобы знать, что пойдет, что не пойдет! Как-то должна песня рифмоваться: «Царь наш отец — его закон...» А «закон» с чем рифмуется? Ворон, фон, слон... Песню сложил, царю угодил — какого черта тебе еще над нею кудахтать?
— В этой песне есть закорючка против баронов, я ее господину пастору передавать не стану. Бароны и царь заодно, а из твоей песни выходит, будто они идут друг против дружки.
— А почему им не идти друг против дружки? Царь — русский, «фоны» — немцы!
— Ежели бы царь был против немцев, то он не женился бы на немке!
— Может быть, царь мается со своей немкой, как и я с тобой.
Рити вздохнула, что случалось с ней очень редко. Обычно ее вздох предвещал дождь или бурю, сегодня же Рити припасла нечто другое — она тихим поучительным голосом сказала:
— Сам давно без глаз, а на сердце и на языке все еще эта глупая тихая гордость, хотя все эти Тиху один за другим прогорают. Матиса с хутора прогнали, теперь и капитана песенка спета.
— Неужели корабль погиб?— испугался Каарли.
— С кораблем-то ничего, он целехонький, а человек пропадает,— многозначительно сказала Рити.— Что ж ты черенок все скоблишь, ползи-ка к столу. Корми, одевай тебя и плачь и проси за тебя у пастора, чтобы тебя от церкви не отлучили, а ты туда же — важный Тиху!
Мучная похлебка была водянистая и пресноватая, но Каарли не осмелился роптать. Он потихоньку нашаривал рукой по столу, в сторонке, где рассчитывал найти рыбу, и вопросительно кашлянул.
— Что ты тут кашляешь и скребешь? Язык у тебя отнялся, что ли? На, вот треска, лопай, только, смотри, и на ужин чуточку оставь. Прежде хвастался своими богатыми родственниками, а нынче все они голодные крысы!
Говоришь все загадками. Что же с капитаном Тынисом стряслось?
— Вот и стряслось! С места прогнали! Гордыня всегда перед бедой из человека прет... Недавно в Весилоо у Хольмана было собрание корабельных хозяев. Тынис там больно задрал нос, будто один он ездит и зарабатывает, и стал торговать себе прибавку к жалованью. У самого старика Хольмана под конец душа вскипела, и он, говорят, сказал: куда, мол, ты с места тронешься, коли у тебя и корабля-то под ногами нет? Отказал Тынису от капитанского места. Ходят слухи — Тынис до того распаскудился, что стал за молодой хольмановской барыней приударивать. Вот и получай, теперь нет ни места, ни службы!
— Это что за толк?— сказал Каарли удивленно и с недоверием.— Кто это говорил?
— Кто это говорил?— передразнила Рити.— Юугу говорил.
— Ну, если Юугу, тогда дело известное. Из зависти болтает.
— Значит, и то болтовня из зависти, что Тынис хочет составить новую корабельную компанию? Скоро, говорят, все здешние мужики соберутся в Кюласоо. Но подожди, судно не корыто, его одним упрямством и гордыней не построишь, на это нужны большие денежки. Начнут с треском, а закончат тем же, чем кончаются и другие дела Тиху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.
Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.
Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.
Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность — он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.
...Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес...
Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как- никак все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать.
Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы — сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора... Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.
...Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда по крайней мере хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:
Велик и славен русский царь, Земля его богата. Приказ нам отдал государь: «Бей басурман, ребята!» Ленивых царь не пожалел, Огонь в груди его горел, И мы побили турок.
Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай — рай, май, кай, ай, вай...
Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок,— кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.
С тех пор как Рити прогнала поводыря Каарли, Йоосе- па, жизнь слепого стала слишком уж серой и скучной.
Иногда на него находила такая тоска, что хотелось махнуть на все рукой — и на ложки, и на корзины, и даже на песни. Ведь и он, Каарель Тиху, тоже был когда-то настоящим мужчиной: и в его руках пела пила, гремел топор, и корабельные шпангоуты легко, послушно становились на свое место; а сам он был как стройный молодой дубок, и по воскресеньям девушки у качелей долго глядели ему вслед.
Нет, дело не только в том, что тогда он был молод, а теперь стар, тогда был здоров, а нынче слепой — инвалид войны,— уже и тогда, в пору молодости, в его характере обнаруживались слабости. Он был слишком мягок, слишком уступчив, слишком исполнителен. Война, конечно, остается войной, и раз ты уж угодил на нее, делать нечего. А разве не мог он отвертеться, так же как его товарищ по конфирмации Яан из Сарапуу? Тот не пошел на жеребьевку, а просто задал заранее стрекача. Яак из Варпе разрубил себе топором большой палец ноги и спасся таким образом от рекрутского набора. Яак хоть и охромел на левую ногу, зато глаза у него остались целехоньки до самой смерти. Конечно, большинство выполняло приказ царя, но почему именно он, Каарли, должен был находиться среди этих смиренных убойных овечек? Разве он не мог удрать, как Яан? Какие якоря удерживали его здесь?
Когда он вернулся из-под Карса слепым, Мари-то ведь не посмотрела, вышла замуж за другого, да и смертный час матери пришел в свое время, не спросись, был ли он подле нее или на другом конце света! А уйти можно было. Как же, кто бы это мог запереть от него море! Сам виноват, не хватило упорства. Он был слишком податлив и тогда, когда дал Рити потащить себя к алтарю, сплоховал и весной, позволив прогнать Йоосепа, к которому привязался всем сердцем. Мало у него твердости и теперь, чтобы противостоять пастору и Рити и не стряпать этих хвалебных и покаянных песен. Пустая угроза, за шуточную песенку, сочиненную весной, никто не сослал бы его в Сибирь. И то, что Гиргенсон хотел отлучить его от церкви, пустое — ну и отлучил бы!..
...А вдруг отняли бы пенсию — что бы ты, душа, тогда сказал? Ведь на этот раз шутки были плохи. Видал, как кюласооских из хутора вытурили? Трудное ли дело господину пастору составить маленькую писульку губернатору: дескать, ваше уважаемое высокородие, такой-то военный инвалид, проживающий там-то, недостоин казенной пенсии, сочиняет подозрительные песни. Тогда лишишься и этих последних грошей! Кому ты пожалуешься? Может
статься, сам царь и посочувствовал бы его беде, как-никак Каарли лишился глаз, сражаясь за его покойного деда,— но разве дойдет до царя прошение? Бароны, которые, как осы, кружат вокруг трона, уж постараются, чтоб прошение, составленное волостным писарем Сааром, не дошло до царя.
Каарли снова вздохнул и, погрузившись в невеселую думу, стал набивать трубку. Раз уж до сих пор не умел настоять на своем, то теперь это и того труднее, если хочешь, чтобы душа в теле удержалась. И странное дело: старость пришла, а умирать не хочется! Хочется увидеть, во что все на этом свете обернется! Война у буров подходит уже к концу, буров усмирили, но все же толкуют, мир бурлит, придумывают хитрые механизмы и большие машины. Одни прут вверх, в поднебесье, другие же, вроде рыб, под воду лезут. В старину говорили, что Иисус ходил по воде, и это почиталось большим чудом, которого ни Петр, ни кто другой не смог повторить. Если теперь Цеппелин со своим воздушным кораблем и в самом деле станет, как пишут в газетах, рыскать под облаками, то это будет штука, с которой даже и Моисей (Каарли считал его всесильным пророком) не мог бы справиться.
Часы словно набрали разгон, скрипя старыми, стертыми колесиками, зашипели и хрипло пробили один-единственный раз. Сколько же теперь — час или половина второго? Так и тянется время, дождь барабанит, ветер гудит. Поди знай, где эта Рити так задержалась...
Несмотря на то что Рити прогнала весной Йоосепа с бранью и криками, он летом еще раза два навестил тайком Каарли. Теперь Йоосепа не видать — разве новый хозяин станет кормить его хлебом за прогулки-посиделки? Жалко парня, даже очень жалко. Такой башковитый — ему бы надо в школу ходить и адвокатом заделаться. Если ему, Каарли, все-таки и удастся одолеть хвалебную песню царю и господин пастор раскошелится, надо постараться кое-что сунуть Йоосепу; пусть покупает себе книжки, мальчуган большой охотник до них...
Да-а, сучок уже выскоблен из ложки, а песня все ни с места. В книге хоралов напечатана песня, сложенная великим, известным человеком. В ней, как помнит Каарли, говорится так:
Сохранило боже правый, Милость к русскому царю! Пусть не меркнет его слава, Долгих лет пошли ему!
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Стоящая песня. Разве мало этих лукавых, злых духов шатается вокруг? Говорят, да и в книгах об этом пропечатано, что жизнь царей не такая уж легкая, как кажется со стороны тем, кто сам не был в таком почете. Разные вокруг тебя бомбы, отравленные кубки. Только и гляди, куда ступаешь и что лопаешь! Потому и приставлено к ним столько охраны — часовой с ружьем по пятам шагает, даже когда идешь в сортир (царь-то на картофельное поле не ходит...).
А женщины — будь то барыня или простая баба — шальные, им верить нельзя. Мало ли их там, в России, было — и Софьи, и Екатерины... Рити со своим коварством в подметки им не годится. На глазах состроит тебе медовое лицо, а у самой за пазухой всякие порошки зелья. Поди пронюхай, когда и как она тебе этакий гостинец в нутро влепит. И разве ей самой приходится тебя всякий раз убивать? Даст, к примеру, своему полюбовнику приказ: так, мол, и так, разлюбезные орловы и потемкины, спровадьте старика на тот свет, как Екатерина II сделала со своим хилым Петром.
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Да, но слова песни можно понимать и по-другому. Ежели, скажем, лукавым духом царя будет не его баба, Потемкин или какой другой человек, а лукавый дух самому царю втемяшится в нутро и начнет нашептывать в ухо дьявольские советы. Тогда дело худо, совсем худо! Ежели, скажем, в него самого, в Каарли, такой дух вселится, какой особенный вред смог бы он сделать миру? Он даже не сумеет принести из монопольки чарку водки, чтобы разогреть голову и задать Рити маленькую взбучку. (И, подумаешь, какое это зло? Правду говоря, взбучка пришлась бы Рити как раз впору!) А ежели царь налижется и начнет бунтовать, тогда — ой-ой, Лийзу!— как говорит старый Ааду из Питканина. Тогда он может так скрутить в бараний рог страну, что весь народ застонет, может удариться в войну против других держав и во всем мире такую сумятицу учинить — ой-ой!
Защити, господь, царя От лукавого всегда...
Как ни посмотри на это дело, а все выходит, что составитель песни был не из глупых людей. И ему, Каарли, тоже надо попробовать хоть в последнюю строфу своей песни влепить этакий неприметный пинок...
Каарли внимательно прислушался. На тропинке за оградой послышались шаги. Каарли узнавал знакомого человека издали, по походке. Нет, не Йоосеп. Частые, бойкие, торопливые шаги — сама Рити. Старик вздохнул и стал усердно наводить последний лоск на можжевеловую ложку.
— Ну как, песня готова?— спросила Рити, снимая с головы мокрый от дождя платок и развешивая его на веревке над плитой.— Кистер говорил Сийму, что песня нужна срочно. Я еще сегодня должна передать ее кистеру.
— Два куплета готовы, а над третьим придется еще покорпеть,— молвил Каарли.
— Ну и рохля же ты! Сыт, сидишь в тепле — чего тебе недостает?! Заставь тебя какой вздор или скверность всякую сочинять, так раз-два — и готово! А как станешь складывать нужную песню, за которую и денег можно малость получить, так у тебя в голове сразу все мешается.
— Неужто в самом деле сегодня нужно? Может быть, как-нибудь до завтра потерпит?— старался Каарли выторговать время.
— Какое еще там завтра! Я затоплю плиту и покормлю поросенка, а у тебя чтобы за это время было готово.— И, развесив мокрое верхнее платье, Рити стала растапливать плиту.
Царь наш отец,— его закон...—
налаживал Каарли начало третьей строфы. Рити сновала между домом и поросячьим закутом, нарубила на дворе немного хворосту и принесла его в комнату. В последней охапке был можжевельник, Каарли почувствовал это по запаху и по особому треску горящих прутьев.
— Ну, как у тебя с песней?— пытала Рити.
— Ходишь тут взад-вперед и хлопаешь дверью, все мысли разогнала.
— Ох ты, господь милосердный, просидел до обеда сиднем. Разве мало тебе было времени? А теперь как пугливая наседка на яйцах — и двери не открой. Ну, говори хоть то, что уже готово!
Рити еще подбросила сухих можжевеловых веток под плиту. Суп в котелке забулькал. Каарли не оставалось ничего другого, как пересказать Рити стихи, каковы бы они
ни были. Последняя строфа, всегда самая существенная в песне, получилась наконец такая:
Царь наш отец,— его закон Всегда нас защищает. И даже самый важный «фон» Царя не превышает... Ликуй от счастья, Сааремаа, Благослови, господь, царя И русскую державу.
— Почему же ты так повернул, что царя ни один «фон» не превышает?— допытывалась Рити.
— Разве, по-твоему, было бы лучше, если бы я сказал, что царский закон сильнее всех ворон?! Так ведь не скажешь. Какое царю дело до ворон, это же насмешка будет над царем.
— А этак ты смеешься над господами помещиками, так тоже не годится!
— Как же это я смеюсь! Все графы, князья, даже великие князья должны склонить головы перед царем, не говоря уже про баронов и других «фонов». Укажи мне человека, который в Российском государстве устоит против царя!
Против этого довода Каарли не сумела сразу возразить даже Рити. Так как песня на этот раз туго запоминалась, Рити заставила Каарли повторять ее снова и снова.
— Нет, все-таки не пойдет,— сказала она напоследок,— конец ты должен переделать.
Теперь истощилось терпение Каарли.
— Ты что за чертов цензор ко мне тут привязываешься, чтобы знать, что пойдет, что не пойдет! Как-то должна песня рифмоваться: «Царь наш отец — его закон...» А «закон» с чем рифмуется? Ворон, фон, слон... Песню сложил, царю угодил — какого черта тебе еще над нею кудахтать?
— В этой песне есть закорючка против баронов, я ее господину пастору передавать не стану. Бароны и царь заодно, а из твоей песни выходит, будто они идут друг против дружки.
— А почему им не идти друг против дружки? Царь — русский, «фоны» — немцы!
— Ежели бы царь был против немцев, то он не женился бы на немке!
— Может быть, царь мается со своей немкой, как и я с тобой.
Рити вздохнула, что случалось с ней очень редко. Обычно ее вздох предвещал дождь или бурю, сегодня же Рити припасла нечто другое — она тихим поучительным голосом сказала:
— Сам давно без глаз, а на сердце и на языке все еще эта глупая тихая гордость, хотя все эти Тиху один за другим прогорают. Матиса с хутора прогнали, теперь и капитана песенка спета.
— Неужели корабль погиб?— испугался Каарли.
— С кораблем-то ничего, он целехонький, а человек пропадает,— многозначительно сказала Рити.— Что ж ты черенок все скоблишь, ползи-ка к столу. Корми, одевай тебя и плачь и проси за тебя у пастора, чтобы тебя от церкви не отлучили, а ты туда же — важный Тиху!
Мучная похлебка была водянистая и пресноватая, но Каарли не осмелился роптать. Он потихоньку нашаривал рукой по столу, в сторонке, где рассчитывал найти рыбу, и вопросительно кашлянул.
— Что ты тут кашляешь и скребешь? Язык у тебя отнялся, что ли? На, вот треска, лопай, только, смотри, и на ужин чуточку оставь. Прежде хвастался своими богатыми родственниками, а нынче все они голодные крысы!
Говоришь все загадками. Что же с капитаном Тынисом стряслось?
— Вот и стряслось! С места прогнали! Гордыня всегда перед бедой из человека прет... Недавно в Весилоо у Хольмана было собрание корабельных хозяев. Тынис там больно задрал нос, будто один он ездит и зарабатывает, и стал торговать себе прибавку к жалованью. У самого старика Хольмана под конец душа вскипела, и он, говорят, сказал: куда, мол, ты с места тронешься, коли у тебя и корабля-то под ногами нет? Отказал Тынису от капитанского места. Ходят слухи — Тынис до того распаскудился, что стал за молодой хольмановской барыней приударивать. Вот и получай, теперь нет ни места, ни службы!
— Это что за толк?— сказал Каарли удивленно и с недоверием.— Кто это говорил?
— Кто это говорил?— передразнила Рити.— Юугу говорил.
— Ну, если Юугу, тогда дело известное. Из зависти болтает.
— Значит, и то болтовня из зависти, что Тынис хочет составить новую корабельную компанию? Скоро, говорят, все здешние мужики соберутся в Кюласоо. Но подожди, судно не корыто, его одним упрямством и гордыней не построишь, на это нужны большие денежки. Начнут с треском, а закончат тем же, чем кончаются и другие дела Тиху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46