На корзины, видать, так и не глянет никто. Худо будет, если он рассердит еще и Матиса. Поэтому Каарли работал с особенным проворством и усердием.
Сквозь шум голосов и хвастовство Михкеля из Кийратси со стороны прибрежного шоссе Каугатома — Ватла послышался грохот телеги. Он быстро приближался — ездок, видно, гнал лошадь вовсю. Люди недоуменно переглядывались — кто бы это мог быть? У Михкеля из Ватла был сильный каурый жеребец. Да и барышник гонит быстро, когда едет порожняком. Бродячий торговец и тряпичник ездили медленно. Не барон же это, в самом деле,— барон разъезжал в рессорной коляске, да и что ему поутру трястись здесь, по каменистому берегу? Ренненкампф в эту пору еще мирно спал рядом с пухлой экономкой (барыня, слыхать, у него болеет ревматизмом, и от нее уже проку нет). Господин пастор Гиргенсон, усердно причащавший умирающих, ездил тоже на рессорах, к тому же не слышно было, чтобы кто-нибудь поблизости собирался отдать богу душу. Грохот, возникший за перелеском, усилился на повороте дороги. Глянь-ка, сюда сворачивает. Кто бы это мог быть?
— Кубьяс, стерва!— проворчал Михкель.
— Да, и впрямь Юугу. Спешит арендную долю требовать,— решил Матис.
Так оно и было. Едва придержав за оградой лошадь, юугуский Сийм (кубьяс рууснаской мызы, лесник и церковный староста в Каугатома — все в одном лице) прогнусавил своим странно тихим голосом, который все находившиеся на берегу если и не слышали, то обязаны были услышать:
— Ну, молодцы-рыбаки, каковы дела с морской арендой? Все корзины, кадушки, клетушки полны рыбы, а мызу совсем забыли.
— Что это мызе с рыбой приспичило? Первая неделя, как в море вышли,— отрезал Лаэс, хвативший лишку от щедрот папаши Пуумана.
— Вот дьяволы!— ругался Кусти, который тоже быстро хмелел от пива.— Что у самого есть, то и мызе даю, а чего нет, того и дать не могу. Нынче утром сети были
полнехоньки ила, этого добра барин может получить сколько ему угодно, а рыбы — нет!
— Если у тебя рыбы нет, с чего же ты пылу набрался?— прогнусавил Сийм.
— Об этом позаботился будущий волостной старшина. Послушай, Яан, угости-ка и Юугу пивом, раз он мужичок вроде меня и не по карману ему штоф пива,— задорно ответил Кусти.
Женщины прыснули со смеху. Но когда Юугу вытянул, осматриваясь, свою длинную шею, смех затих. Даже Кусти перестал смеяться над кубьясом, когда, сам папаша Пууман предостерегающе ткнул его кулаком в ребра.
«Теперь-то уж придется корзины назад нести,— подумал Каарли, когда услышал, как окуни кийратсиского Михкеля шлепаются о дно телеги Сийма.— Господин барон свое получит, торговцы выручат свое за пиво и муку. А кому какое дело до корзин, сплетенных руками старого инвалида войны?!»
Как на грех, явился еще и новый богатый покупатель рыбы, на сей раз не с суши, а с моря.
— Шлюпка! Хольмановская шлюпка из Весилоо! — вскричал Йоосеп, прежде других разглядевший ее в заливе.
Сообщение Йоосепа подтвердил Сандер, а потом и сам Матис.
С часу на час крепчавший зюйд-вест быстро пригнал шлюпку от Кургураху к Урве, от Урве к Лаури, и ловкий капитан Тынис Тиху, брат Матиса, не убавляя скорости, под всеми парусами направил шлюпку к причалу.
— Гляди, на вешала в сети не угоди!— гаркнул Лаэс вновь прибывшим.
— А мы и это можем. Ходили по морю, можно и по земле проехаться,— бросил Тынис в ответ, встав с задней скамьи и сворачивая парус.
Матис из Кюласоо пошел в мать: смуглый, худощавый, скорее низкого, чем высокого роста, из породы «рууснаских черных», как называли в окрестных деревнях жителей Руусна из-за распространенного у них черного цвета волос и темных глаз. Тыниса же — он был лет на двадцать моложе брата,— казалось, родила другая мать. Это был блондин, исполин, около шести футов роста, с львиной гривой, напоминавшей знаменитого прадеда кюласооского рода — давно умершего старого Рейна из Рейнуыуэ. Двенадцатилетним мальчуганом ушел Тынис в море, обошел все земли и страны, года три жил в Америке и дотянулся до капитанского мостика. Теперь, уже пятый или шестой год, он плавал на «Эмилии» старого Хольмана и, как говорили, делал хорошие деньги и хозяевам, и себе.
Вместе с Тынисом из Весилоо на шлюпке приехала и Лийзу из Катку, которая управляла скотным двором в усадьбе Тенга, принадлежащей Хольману, и была во всех прочих делах первой помощницей хозяйки. Лийзу — уроженка этих мест, дочь батрака Юхана из Катку. Лет десять назад она, четырнадцатилетней девочкой, нанялась работницей в большую усадьбу капитана Хольмана (которого звали также папашей Хольманом). Как ни странно, но слово Лийзу обрело на хуторе Тенга особую силу и вес после того, как старый хрыч капитан взял себе молодую красивую жену, про которую поговаривали, что она немного легкого нрава и даже на батраков поглядывает краешком глаз. С той поры, говорят, папаша Хольман и видеть не хочет молодых батраков, все больше обходится женской прислугой. Забота о хозяйстве большой — почти в сто десятин — усадьбы лежит на плечах Лийзу, которой, поговаривают, старик доверяет, как родной дочери. Старику, прожившему три четверти века, уже не под силу хлопотать по хозяйству. Достаточно и того, что у папаши Хольмана хватало пороха, чтобы лично нанимать капитанов на парусники и в качестве главного хозяина-распорядителя фрахтовать суда. Его родная дочь от первой жены умерла. С новой женой у Хольмана детей не было. Не удивительно, что он стал доверять чужому человеку. И общее мнение было таково, что, когда старик станет снаряжаться в самый последний рейс, уж он-то, надо полагать, в завещании наряду с барыней как-нибудь помянет и Лийзу.
Каарли никогда не видел Лийзу, но люди говорили, что она недурна собой: крепко сложенная женщина, с большими ясными глазами и с хорошими, работящими руками. Верно, это так и есть, потому что у Лийзу красивый звонкий голос. Ведь голос немало говорит о человеке. И заядлый холостяк, такой, как Тынис, просоленный водами всех морей, тоже не всякую и захочет (в Америке Тынис, говорят, был даже хоть и недолго, а по-настоящему женат)! Да, да, уж если они рядышком в одном шлюпе катаются и дела у них пойдут и дальше на лад, то, может, и он, Каарли, в один из славных деньков попирует на богатой свадьбе, потому что плохонькой свадьбой Тынис не обойдется — и какая ж это свадьба без песельника?! К тому же Каарли дальний родственник Тыниса. А родственников Тынис уважает. Вот и сейчас на берегу сразу подошел
к брату Матису и первым делом осведомился о здоровье отца. А потом сунул руку и ему, Каарли.
— Ну вот,— говорит,— мы сегодня с Каарли по одному делу здесь — оба рыбу встречаем.
— Неужто правда?— спросил Матис.— Что ж ты с этой рыбой делать станешь? Разве у Хольмана своей не хватает?
— Для еды хватает. Но старик хочет вывезти рыбу подальше. Завтра иду на «Эмилии» в Ригу — так разве он может видеть, что судно не груженым идет?! Сегодня разослал лодки по всему берегу и на острова — закупать рыбу. В Риге придется пару дней поиграть в рыботорговца.
— Пока люди не сдадут рыбу в счет аренды, ничего ты здесь не получишь,— прогнусавил Сийм из-за ограды.
— Ишь какой умник великий нашелся! Кто мне может запретить покупать рыбу за наличные!— скорее удивился, чем рассердился Тынис.
— Что после аренды останется, то можешь купить и увезти хоть в Ригу, хоть за Ригу! А я не стану с пустой телегой обратно тащиться и день попусту терять,— с важностью ответил кубьяс.
— А, да что ты с этим пустомелей толкуешь! Тоже законник нашелся,— тихо сказала Лийзу Тынису, но чуткое ухо Каарли уловило и это. Тынис не сказал ни слова, и Каарли услышал, как он грузным шагом вернулся к причалам. Матис, Михкель, Сандер и, кажется, многие другие (всех Каарли по шагам не смог узнать) пошли за ним. Некогда им было теперь раздумывать и страшиться кубьяса — Тынис ведь скупал Хольману рыбу за чистую монету!
И вскоре с причалов донесся шум торга. Тынис предлагал двадцать копеек за меру, Лаэс вначале запросил тридцать, потом двадцать пять копеек.
— Из-за тебя, черта, еще с мызой поссоришься. Даешь двадцать четыре копейки за меру — бери рыбу, не то отдам кубьясу,— таково было последнее слово Лаэса.
Так и пошла рыба по двадцать четыре копейки за меру. Даже старый Михкель из Кийратси, который уже два мешка окуней сложил на телегу кубьяса, продал остальной улов Тынису.
— Голоса кубьяса даже не слыхать,— удивился Каарли.
Ему не верилось, чтобы Юугу так оставил это дело,— старый удав что-нибудь да высидит. Уже дед и отец Сийма были кубьясами — «слугами мызы», как они сами себя величали, и не одно поколение мужиков натерпелось от них зла. Кубьясова гордость Сийма не простит мужикам того, чтобы рыба из-под самого его носа ушла к Тынису и уплыла на рынок в Ригу,— хоть Сийму и не стоит большого труда завтра поутру снова приехать на берег. А ведь не всякий день рыбу за наличные деньги покупают!
Ветер под соломенными стрехами сараев завывал все надрывнее.
«Видать, разгуляется в полную силу,— подумал Каарли.— Смогут ли рыбаки при таком ветре нынче еще раз сети в море свезти?»
Пока Каарли один-одинешенек сидел у сарая Кюласоо, выбирал ощупью илистую грязь из сетей и сокрушался о корзинах, на которые не нашлось охотников (в то время как на берегу около хольмановского шлюпа слышался шум голосов и деньги «приходили и уходили», как любил говаривать Михкель из Кийратси), уши его снова уловили неровный бег Йоосепа.
— Давай скорее корзины, Лийзу послала!— кричал Йоосеп еще издали.
— Покупает, что ли?— Радостный испуг пронизал все тело Каарли.
— Покупает! Тынис не хочет испачкать весь шлюп рыбой, часть они положат в корзины,— ответил Йоосеп и понесся с охапкой корзин к причалам.
Когда мальчик примчался за второй охапкой, Карли спросил:
— А ты цену не спрашивал? Сколько за штуку дадут?
— Ну, за орешниковую можешь спросить двадцать копеек,— сказал Йоосеп,— а за лыковые, пожалуй, можно получить все тридцать!
— Так и обещали тебе?
— Ты хозяин, тебе и цену назначать.
«Вот оно как,— думал Каарли, когда Йоосеп сводил его за руку на берег к Тынису.— Ждал и надеялся раздобыть хоть мелкой рыбешки, а глядишь, дело пошло на лад, может, удастся и деньжат получить».
Корзины не очень нужны были Тынису, они служили только тарой для рыбы, а поэтому он не мог предложить за них высокой цены. За корзины из орешника — по десять, за остальные — по пятнадцать копеек. Что оставалось делать Каарли — ведь не понесешь их обратно! Так и быть, пусть повидают его корзины Ригу, покрасуются в руках рижских мамзелей.
— Ну что ж,— пробормотал Каарли, склонившись к Йоосепу,— на ярмарке, верно, больше получили бы, но...
— Дело родственное,— вставил Йоосеп.
— Как так — родственное?!— кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер.— Дело родственное... Да-а... Вот так шило парень!
При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива — больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!
О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:
Мы про Хольмана болтали, Третий ковш уж допивали, А в сторонке кубьяс слушал... Черт бы взял холопью душу!
— Сийма надо вздуть, ребятки! Пусть покажет кубьяс пятки, Позабавимся на диво! — Гаркнул Кусти из Лайакиви.
Биллем не успел подняться, За весло рукою взяться, А уж кубьяс задал драла — Насмешил он всех немало!
А с четвертого ковша Речь о Пуумане пошла, О его быке задорном, О судье — глупце упорном!
Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли по двенадцатому кругу, в песне говорилось уже
О церковной лютой скуке И холеной графской суке...
После четырнадцатого круга не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить
О морозах небывалых, Сучьих свадьбах разудалых...— вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Второй, божьей милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая».
Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.
Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Был прохладный дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних — великой пятнице — лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо с правильными чертами выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он — пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.
Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.
Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.
Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:
Пусть змеиное семя в твоей душе Сгорит на господнем святом огне. В том, что Иисуса распяли, ты виноват, Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад! Ныне и присно не знать непокорным пощады, Вечно страдать им в пылающих горнах ада.
Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой, и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблией (именно «скроенные» — ведь господин пастор Гиргенсон, который сам, разумеется, не мог считать поэтическим творчеством такую вещь):
Опустились сумерки на землю,
Тишина объяла мирный луг,
Я словам распятого Иисуса внемлю:
«Господи, избави мя от мук!
Чашу горькую испить мне довелось...» — и т. д.
Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблия и как пастор, и тем более как пробст. Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель,— а что пользы от этого церкви?
Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей — теш О. Царское правительство ведет здесь. Поэзии чувствовал себя как в родной стихии (нем.).Человек не на своем месте
политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблия, с церковной кафедры... Это было (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).
В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Сквозь шум голосов и хвастовство Михкеля из Кийратси со стороны прибрежного шоссе Каугатома — Ватла послышался грохот телеги. Он быстро приближался — ездок, видно, гнал лошадь вовсю. Люди недоуменно переглядывались — кто бы это мог быть? У Михкеля из Ватла был сильный каурый жеребец. Да и барышник гонит быстро, когда едет порожняком. Бродячий торговец и тряпичник ездили медленно. Не барон же это, в самом деле,— барон разъезжал в рессорной коляске, да и что ему поутру трястись здесь, по каменистому берегу? Ренненкампф в эту пору еще мирно спал рядом с пухлой экономкой (барыня, слыхать, у него болеет ревматизмом, и от нее уже проку нет). Господин пастор Гиргенсон, усердно причащавший умирающих, ездил тоже на рессорах, к тому же не слышно было, чтобы кто-нибудь поблизости собирался отдать богу душу. Грохот, возникший за перелеском, усилился на повороте дороги. Глянь-ка, сюда сворачивает. Кто бы это мог быть?
— Кубьяс, стерва!— проворчал Михкель.
— Да, и впрямь Юугу. Спешит арендную долю требовать,— решил Матис.
Так оно и было. Едва придержав за оградой лошадь, юугуский Сийм (кубьяс рууснаской мызы, лесник и церковный староста в Каугатома — все в одном лице) прогнусавил своим странно тихим голосом, который все находившиеся на берегу если и не слышали, то обязаны были услышать:
— Ну, молодцы-рыбаки, каковы дела с морской арендой? Все корзины, кадушки, клетушки полны рыбы, а мызу совсем забыли.
— Что это мызе с рыбой приспичило? Первая неделя, как в море вышли,— отрезал Лаэс, хвативший лишку от щедрот папаши Пуумана.
— Вот дьяволы!— ругался Кусти, который тоже быстро хмелел от пива.— Что у самого есть, то и мызе даю, а чего нет, того и дать не могу. Нынче утром сети были
полнехоньки ила, этого добра барин может получить сколько ему угодно, а рыбы — нет!
— Если у тебя рыбы нет, с чего же ты пылу набрался?— прогнусавил Сийм.
— Об этом позаботился будущий волостной старшина. Послушай, Яан, угости-ка и Юугу пивом, раз он мужичок вроде меня и не по карману ему штоф пива,— задорно ответил Кусти.
Женщины прыснули со смеху. Но когда Юугу вытянул, осматриваясь, свою длинную шею, смех затих. Даже Кусти перестал смеяться над кубьясом, когда, сам папаша Пууман предостерегающе ткнул его кулаком в ребра.
«Теперь-то уж придется корзины назад нести,— подумал Каарли, когда услышал, как окуни кийратсиского Михкеля шлепаются о дно телеги Сийма.— Господин барон свое получит, торговцы выручат свое за пиво и муку. А кому какое дело до корзин, сплетенных руками старого инвалида войны?!»
Как на грех, явился еще и новый богатый покупатель рыбы, на сей раз не с суши, а с моря.
— Шлюпка! Хольмановская шлюпка из Весилоо! — вскричал Йоосеп, прежде других разглядевший ее в заливе.
Сообщение Йоосепа подтвердил Сандер, а потом и сам Матис.
С часу на час крепчавший зюйд-вест быстро пригнал шлюпку от Кургураху к Урве, от Урве к Лаури, и ловкий капитан Тынис Тиху, брат Матиса, не убавляя скорости, под всеми парусами направил шлюпку к причалу.
— Гляди, на вешала в сети не угоди!— гаркнул Лаэс вновь прибывшим.
— А мы и это можем. Ходили по морю, можно и по земле проехаться,— бросил Тынис в ответ, встав с задней скамьи и сворачивая парус.
Матис из Кюласоо пошел в мать: смуглый, худощавый, скорее низкого, чем высокого роста, из породы «рууснаских черных», как называли в окрестных деревнях жителей Руусна из-за распространенного у них черного цвета волос и темных глаз. Тыниса же — он был лет на двадцать моложе брата,— казалось, родила другая мать. Это был блондин, исполин, около шести футов роста, с львиной гривой, напоминавшей знаменитого прадеда кюласооского рода — давно умершего старого Рейна из Рейнуыуэ. Двенадцатилетним мальчуганом ушел Тынис в море, обошел все земли и страны, года три жил в Америке и дотянулся до капитанского мостика. Теперь, уже пятый или шестой год, он плавал на «Эмилии» старого Хольмана и, как говорили, делал хорошие деньги и хозяевам, и себе.
Вместе с Тынисом из Весилоо на шлюпке приехала и Лийзу из Катку, которая управляла скотным двором в усадьбе Тенга, принадлежащей Хольману, и была во всех прочих делах первой помощницей хозяйки. Лийзу — уроженка этих мест, дочь батрака Юхана из Катку. Лет десять назад она, четырнадцатилетней девочкой, нанялась работницей в большую усадьбу капитана Хольмана (которого звали также папашей Хольманом). Как ни странно, но слово Лийзу обрело на хуторе Тенга особую силу и вес после того, как старый хрыч капитан взял себе молодую красивую жену, про которую поговаривали, что она немного легкого нрава и даже на батраков поглядывает краешком глаз. С той поры, говорят, папаша Хольман и видеть не хочет молодых батраков, все больше обходится женской прислугой. Забота о хозяйстве большой — почти в сто десятин — усадьбы лежит на плечах Лийзу, которой, поговаривают, старик доверяет, как родной дочери. Старику, прожившему три четверти века, уже не под силу хлопотать по хозяйству. Достаточно и того, что у папаши Хольмана хватало пороха, чтобы лично нанимать капитанов на парусники и в качестве главного хозяина-распорядителя фрахтовать суда. Его родная дочь от первой жены умерла. С новой женой у Хольмана детей не было. Не удивительно, что он стал доверять чужому человеку. И общее мнение было таково, что, когда старик станет снаряжаться в самый последний рейс, уж он-то, надо полагать, в завещании наряду с барыней как-нибудь помянет и Лийзу.
Каарли никогда не видел Лийзу, но люди говорили, что она недурна собой: крепко сложенная женщина, с большими ясными глазами и с хорошими, работящими руками. Верно, это так и есть, потому что у Лийзу красивый звонкий голос. Ведь голос немало говорит о человеке. И заядлый холостяк, такой, как Тынис, просоленный водами всех морей, тоже не всякую и захочет (в Америке Тынис, говорят, был даже хоть и недолго, а по-настоящему женат)! Да, да, уж если они рядышком в одном шлюпе катаются и дела у них пойдут и дальше на лад, то, может, и он, Каарли, в один из славных деньков попирует на богатой свадьбе, потому что плохонькой свадьбой Тынис не обойдется — и какая ж это свадьба без песельника?! К тому же Каарли дальний родственник Тыниса. А родственников Тынис уважает. Вот и сейчас на берегу сразу подошел
к брату Матису и первым делом осведомился о здоровье отца. А потом сунул руку и ему, Каарли.
— Ну вот,— говорит,— мы сегодня с Каарли по одному делу здесь — оба рыбу встречаем.
— Неужто правда?— спросил Матис.— Что ж ты с этой рыбой делать станешь? Разве у Хольмана своей не хватает?
— Для еды хватает. Но старик хочет вывезти рыбу подальше. Завтра иду на «Эмилии» в Ригу — так разве он может видеть, что судно не груженым идет?! Сегодня разослал лодки по всему берегу и на острова — закупать рыбу. В Риге придется пару дней поиграть в рыботорговца.
— Пока люди не сдадут рыбу в счет аренды, ничего ты здесь не получишь,— прогнусавил Сийм из-за ограды.
— Ишь какой умник великий нашелся! Кто мне может запретить покупать рыбу за наличные!— скорее удивился, чем рассердился Тынис.
— Что после аренды останется, то можешь купить и увезти хоть в Ригу, хоть за Ригу! А я не стану с пустой телегой обратно тащиться и день попусту терять,— с важностью ответил кубьяс.
— А, да что ты с этим пустомелей толкуешь! Тоже законник нашелся,— тихо сказала Лийзу Тынису, но чуткое ухо Каарли уловило и это. Тынис не сказал ни слова, и Каарли услышал, как он грузным шагом вернулся к причалам. Матис, Михкель, Сандер и, кажется, многие другие (всех Каарли по шагам не смог узнать) пошли за ним. Некогда им было теперь раздумывать и страшиться кубьяса — Тынис ведь скупал Хольману рыбу за чистую монету!
И вскоре с причалов донесся шум торга. Тынис предлагал двадцать копеек за меру, Лаэс вначале запросил тридцать, потом двадцать пять копеек.
— Из-за тебя, черта, еще с мызой поссоришься. Даешь двадцать четыре копейки за меру — бери рыбу, не то отдам кубьясу,— таково было последнее слово Лаэса.
Так и пошла рыба по двадцать четыре копейки за меру. Даже старый Михкель из Кийратси, который уже два мешка окуней сложил на телегу кубьяса, продал остальной улов Тынису.
— Голоса кубьяса даже не слыхать,— удивился Каарли.
Ему не верилось, чтобы Юугу так оставил это дело,— старый удав что-нибудь да высидит. Уже дед и отец Сийма были кубьясами — «слугами мызы», как они сами себя величали, и не одно поколение мужиков натерпелось от них зла. Кубьясова гордость Сийма не простит мужикам того, чтобы рыба из-под самого его носа ушла к Тынису и уплыла на рынок в Ригу,— хоть Сийму и не стоит большого труда завтра поутру снова приехать на берег. А ведь не всякий день рыбу за наличные деньги покупают!
Ветер под соломенными стрехами сараев завывал все надрывнее.
«Видать, разгуляется в полную силу,— подумал Каарли.— Смогут ли рыбаки при таком ветре нынче еще раз сети в море свезти?»
Пока Каарли один-одинешенек сидел у сарая Кюласоо, выбирал ощупью илистую грязь из сетей и сокрушался о корзинах, на которые не нашлось охотников (в то время как на берегу около хольмановского шлюпа слышался шум голосов и деньги «приходили и уходили», как любил говаривать Михкель из Кийратси), уши его снова уловили неровный бег Йоосепа.
— Давай скорее корзины, Лийзу послала!— кричал Йоосеп еще издали.
— Покупает, что ли?— Радостный испуг пронизал все тело Каарли.
— Покупает! Тынис не хочет испачкать весь шлюп рыбой, часть они положат в корзины,— ответил Йоосеп и понесся с охапкой корзин к причалам.
Когда мальчик примчался за второй охапкой, Карли спросил:
— А ты цену не спрашивал? Сколько за штуку дадут?
— Ну, за орешниковую можешь спросить двадцать копеек,— сказал Йоосеп,— а за лыковые, пожалуй, можно получить все тридцать!
— Так и обещали тебе?
— Ты хозяин, тебе и цену назначать.
«Вот оно как,— думал Каарли, когда Йоосеп сводил его за руку на берег к Тынису.— Ждал и надеялся раздобыть хоть мелкой рыбешки, а глядишь, дело пошло на лад, может, удастся и деньжат получить».
Корзины не очень нужны были Тынису, они служили только тарой для рыбы, а поэтому он не мог предложить за них высокой цены. За корзины из орешника — по десять, за остальные — по пятнадцать копеек. Что оставалось делать Каарли — ведь не понесешь их обратно! Так и быть, пусть повидают его корзины Ригу, покрасуются в руках рижских мамзелей.
— Ну что ж,— пробормотал Каарли, склонившись к Йоосепу,— на ярмарке, верно, больше получили бы, но...
— Дело родственное,— вставил Йоосеп.
— Как так — родственное?!— кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер.— Дело родственное... Да-а... Вот так шило парень!
При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива — больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!
О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:
Мы про Хольмана болтали, Третий ковш уж допивали, А в сторонке кубьяс слушал... Черт бы взял холопью душу!
— Сийма надо вздуть, ребятки! Пусть покажет кубьяс пятки, Позабавимся на диво! — Гаркнул Кусти из Лайакиви.
Биллем не успел подняться, За весло рукою взяться, А уж кубьяс задал драла — Насмешил он всех немало!
А с четвертого ковша Речь о Пуумане пошла, О его быке задорном, О судье — глупце упорном!
Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли по двенадцатому кругу, в песне говорилось уже
О церковной лютой скуке И холеной графской суке...
После четырнадцатого круга не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить
О морозах небывалых, Сучьих свадьбах разудалых...— вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Второй, божьей милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая».
Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.
Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Был прохладный дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних — великой пятнице — лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо с правильными чертами выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он — пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.
Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.
Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.
Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:
Пусть змеиное семя в твоей душе Сгорит на господнем святом огне. В том, что Иисуса распяли, ты виноват, Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад! Ныне и присно не знать непокорным пощады, Вечно страдать им в пылающих горнах ада.
Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой, и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблией (именно «скроенные» — ведь господин пастор Гиргенсон, который сам, разумеется, не мог считать поэтическим творчеством такую вещь):
Опустились сумерки на землю,
Тишина объяла мирный луг,
Я словам распятого Иисуса внемлю:
«Господи, избави мя от мук!
Чашу горькую испить мне довелось...» — и т. д.
Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблия и как пастор, и тем более как пробст. Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель,— а что пользы от этого церкви?
Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей — теш О. Царское правительство ведет здесь. Поэзии чувствовал себя как в родной стихии (нем.).Человек не на своем месте
политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблия, с церковной кафедры... Это было (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).
В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46