А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

БЕРЕГ ВЕТРОВ
Роман
(эстонс.)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Слепой Каарли и его поводырь Йоосеп, сынишка безмужней Анны, охромевший в детстве от падения, шли по береговой дороге к Питканина. Каарли тащил на спине полдюжины плетенных из орешника корзин, а тринадцатилетний Йоосеп — несколько узорчатых лыковых лукошек. Едва светало. По левую руку шумел лес, справа наступали на берег волны. Оттуда, с устья залива, путников обдавал сильный и влажный юго-западный ветер. Поговаривали, что этой весной рыба в заливе есть, авось и им что-нибудь перепадет.
— Кийратсиский Михкель отправил вчера домой полный воз окуней,— сказал Йоосеп.
— Только бы ветер не крепчал, он уж и так норовит помешать тем, кто вышел в море с сетями,— озабоченно молвил Каарли.
— А мерёжникам в самую пору,— возразил неунывающий Йоосеп.
Хоть разница в их возрасте была в добрую пол сотню лет, они толковали как равные.
Слепой Каарли, которого в народе называли еще и Каарлипесельником, зависел от глаз поводыря — шустрого Йоосепа, а тот в свою очередь — от скудных харчей старика, вернее, его Рити (бездетной и бойкой «половины» слепого Каарли). Это связывало их крепче, чем обрывок веревки, на которой маленький, но проворный, как шило,
Йоосеп водил за собой старого, ослепшего в турецкую войну инвалида.
— Почти все рыбаки с сетями. Много ли их с мережами? Кийратсиский Михкель и Матис из Кюласоо,— сказал Каарли.
— Ну, а папаша Пууман?
— Станет Пууман возиться с твоими корзинами! У таких хозяев бочки для добра припасены,— вздохнул Каарли.
— А ведь и так говорят: богатый заплатит хоть грош, а с голодным и сам помрешь,— вставил Йоосеп.
— Правда, случается иной раз и так, да редко. А чаще богатый клонится к богатому, бедняк бедняка ищет. У богатого добро высокой волной ходит, он тебя, бедняка, за нею и не приметит, разве что ты-то как раз ему и нужен или ненароком под ноги попадешь.
— Наши корзины хороши всякому, будь он хоть сам рууснаский граф!
— Граф разъезжает по городу Перлину в этой... новой выдумке — аутумубиле, аж дым столбом. Он и не слыхивал о нас и о наших корзинах. Если иной раз и пошлет писульку в наши края, то Ренненкампфу, чтобы денег выслал. Поговаривают, будто Ренненкампф хочет Руусна все целиком, с потрохами купить. Этакая пигалица, как ты с твоими корзинами, значит для графа то же, что воробей на сошке для невода.
— Рууснаский граф старая макака, а фон барон шелудивая собака, как говорит лайакивиский Кусти.
— Граф — графом, а макака — макакой, да уж так жизнь устроена на земле, что такие, как мы с тобой, скорее найдут пристанище под крышей бедняка, чем в горницах у богача.
Йоосеп не стал возражать, он и на своей шкуре уже не раз испытал это. А вот ветер, по его мнению, не так уж и силен, как раз впору. Правда, если смотреть отсюда, через Валмескую бухту, море сплошь покрыто белыми полосами — да разве много сыщется в здешнем краю безветренных дней? Почти весь год гудение и вой. Без ветра стоящая рыба и не войдет сверху, из открытого моря, в рууснаский залив, будь то окуни весной или сиги студеною осенью.
— Кто его знает, откуда он приходит?
— Кто?
— Да ветер.
— Ну, летит себе морем из Швеции или откуда-нибудь подальше, с аглицкой земли.
— От буров?
— От англичан до буров неблизкая дорога. Войны теперь затевают издалека, через полмира друг дружку лупцуют. Вот так же нас взяли и увезли за многие тысячи верст на юг, против турка. Ни ты его, ни он тебя прежде и в глаза не видывали, а вот поди да убивай.
— Но ведь буры здорово разъярились на англичан. Вот как этот генерал Дсевет.
— Буры — особь статья, на них англичанин больно насел. А мне от турок что? Ни холодно, ни жарко не было. Правда, поп здорово выкатывал глазищи, размахивал крестом и старался распалить гнев на турок за то, видишь ли, что они веруют в полумесяц и жен держат много. Только я мало что в толк взял из его проповеди: в одно ухо вошло, из другого вышло. Пусть веруют в полумесяц или в дохлую треску — чем икона лучше полумесяца? Одна чепуха все.
— А все же воевал, хоть и без злости?
— Воевал, пока без глаз не остался. А приказали бы, так и дальше, слепым, еще палил бы. Куда ж ты, душа, денешься! Не станешь стрелять — сам гостинца свинцового получишь, спереди от турок, а сзади от своего же генерала, только заартачься!
— За это ты и получил медаль на грудь?
— На бумаге значится — за храбрость. А по-моему, вся моя храбрость только в том и была, что ротного боялся. В нашей роте, видишь, парня из Хийумаа расстреляли, уж больно ленив он был убивать. Ну, я и старался палить — аж ружье раскалялось,— пока самому в рожу не угодили,— сказал Каарли и провел ладонью по своей «медали»— шраму от осколка, рассекшего щеку от глаза до щетинистой бороды.
Йоосепу вдруг захотелось поигрывать со стариком, и он спросил:
— А какую медаль ты получил за то, что в бане царя парил?
— Поди попарь, тогда увидишь, что за это положено! — отрезал старик.
Правду говоря, Каарли даже нравился острый язык парнишки: ведь язык не сам по себе болтается во рту, как волна в море, за острым языком зоркий ум кроется. Поэтому Каарли продолжал свою речь отеческим тоном:
— Спьяну чего только человек не наболтает. Я рассказываю, что парил царя,— народ смеется, и большой беды в этом нет. А есть и такие, что после каждого нового полуштофа все больше в раж входят, пока не всадят кому-нибудь нож в спину. Поначалу овца, потом, поглядишь, лев, а уж под конец скотина. Я старик, мне уже не устоять против искушения, а ты, сынок, держись от бутылки подальше, даже если даровщинку подносят. Настоящий мужчина найдет себе в жизни лучшее занятие, чем водку пить.
У Йоосепа вертелся на языке вопрос: разве Каарли не считает себя настоящим мужчиной? Но из уважения к старику он смолчал, и они дружно продолжали путь: впереди маленький Йоосеп, прихрамывающий на левую ногу, за ним длинный, худой, подавшийся из-за слепоты всем корпусом назад, навьюченный корзинами Каарли. Бечевка надежно связывала их, а разговор о мировых делах помогал коротать путь. Война между бурами и англичанами уже как будто подходила к концу, но в газете, которую получал кюласооский Сандер, под чертой, за официальной частью, печатался увлекательный роман о военных и любовных похождениях генерала буров, поэтому буры, обитатели Южного полушария, весной 1901 года пользовались немалым почетом здесь, на далекой окраине царской России, среди жителей рыбацкой деревушки одного из островов Балтийского моря. Даже Каарли, любивший послушать Сандера, знал историю генерала Дсевета, но кое-что в ней казалось ему все же сомнительным, и он решил поделиться своими мыслями с Йоосепом.
— Говорят, что негры африканские восстали против буров, их англичане науськали, вот с этого будто и началась бурская война... Да, верно, негры и без аглицкой хитрости буров кровными врагами считали — ведь негры исконные жители той земли, а буры тоже вломились туда, как теперь англичане. Негры хорошо бы сделали, кабы и тех и других — и буров, и англичан — прогнали со своей земли и свое государство основали бы! Но, видать, это им не под силу. Вот и эстонцы в старину, во времена Тазуя, восстали против немцев, а что поделаешь, пришлось покориться более сильному.
— Тазуя,— живо подхватил Йоосеп,— это написано посильнее, чем о Дсевете.
— Сильнее, конечно,— подтвердил и Каарли, выпрямляясь. Давно, в ту пору, когда их полк шел маршем под Каре, на войну с турками, он был самым рослым солдатом в артиллерийской роте. Теперь годы уже скрутили Каарли, но все же он был достаточно высок.
На короткое время они остановились посредине низкого мостика, перекинутого через ручей. Отсюда, из глубины бухты Валме, где искривленные сосны и низенькие чахлые елочки отступали от моря, зоркий глаз Йоосепа охватил весь усеянный островками залив Руусна. На северо-западе, верстах в десяти отсюда, лежала длинная полоса острова Весилоо. На его западной оконечности, неподалеку от строений пограничного поста, тянулся вверх белый палец маяка, только что прекратившего тревожное ночное мигание. На середине острова Весилоо едва чернел гребень леса, а на южной его части, против залива Руусна, отчетливо видны были высокие скученные постройки большой усадьбы старого капитана Хольмана. На севере виднелась полоса открытого моря, на востоке — сходившая к воде зубчатая линия леса полуострова Руусна, за которым, в заливе Каугатома, виднелись верхушки мачт «Эмилии» старого Хольмана, а еще дальше за ними шпиль колокольни каугатомаской церкви. Здесь же, на берегу бухты Валме, верстах в двух от ручья, за зарослями можжевельника Раннаалусе и помещичьими полями, сквозь по-весеннему обнаженные еще деревья парка виднелись службы и двухэтажный господский дом мызы Руусна. Деревни с ее бобыльскими избами отсюда не было видно; она хоронилась восточнее, за перелесками, между болотами и зарослями можжевельника. На западе, образуя огромную дугу залива, тянулся далеко в море, почти до острова Весилоо, плоский полуостров Вийресяар, но он со своими редкими избенками рыбаков уже не принадлежал рууснаской мызе, а входил во владения барона Нолькена из Ватла.
На востоке, за лесами и перелесками, только вставало солнце, а на западе около двух десятков лодок, рассыпавшись меж буграми островов, выбирали невода или сновали с мережами на бурной пенистой поверхности залива, напоминая Йоосепу черных жуков.
Таким видели окружающий мир ранним апрельским утром 1901 года глаза тринадцатилетнего зоркого хромого Йоосепа, стоявшего на мостике у бухты Валме. Каарли ничего не видел, но это еще не значило, что он не имел
своего представления о мире. В его сознании время от времени, особенно во сне, возникали родные места такими, какими он видел их лет тридцать назад, перед рекрутским набором. В то время на каменистой почве залива вместо нынешнего сосняка росли только кусты можжевельника. Вот и здесь, на косе Мюсме, молодые хилые сосенки только еще пускали тогда свои первые цепкие корни меж камнями и можжевельником. Из рассказов отца Каарли помнил, что около сотни лет тому назад в ручьях и озерцах было значительно больше воды, чем теперь, да и море стояло тогда выше — тогда еще ходили на соленых шлюпах через протоку Писку (нынче совсем обмелевшую). Каарли не знал и нынешнего господского дома мызы, построенного лет двадцать тому назад, при графе Липгарте, вместо прежнего каменного здания. Не довелось увидеть Каарли и новых парусников капитана Хольмана, из которых, как говорили, «Эмилия» особенно славилась быстрым ходом.
Еще чуднее, чем с землею, домами и парусниками, обстояло дело с людьми — они-то ведь все время меняются! Иной раз на деревне справляли одновременно и свадьбу, и похороны — поди разберись, кто на свадьбе гуляет, кто поминает покойника, если ты и пожилых-то людей лет тридцать тому назад видел, а новобрачные еще и на свет не родились, когда ты уходил в волость на жеребьевку. Поэтому, когда Каарли погружался в думы, ему казалось, будто в мире и нет ничего постоянного — ни моря с нерушимыми берегами, ни земли, ни людей, ни долговечных вещей; казалось ему, будто стоит он на берегу широкой стремительной реки, где все бурлит, теснится и уносится безвозвратно. И куда это течение направлено, куда оно наконец приведет — черт его знает! И только то кажется неизменным в этом потоке, что каждый норовит слопать, поглотить другого. Здесь земля жадно наступает на море, а там, глядишь, море гложет землю; одно животное пожирает другое, человек убивает животных и съедает их, он и другого человека норовит сожрать, а если сожрать не с руки, то хоть шкуру с него спустить. Баре или крестьяне, люди знатные или простолюдины — все равно: у кого клыки посильнее, тот и ловчится другого, более слабого, куснуть — и куснет-таки! Граф, купивший мызу Руусна у старого Шренка и не выжимавший из крестьян последних соков, совсем, говорят, оскудел и разорился.
А соседний помещик Ренненкампф — последний скупердяй, все загребающий жадными руками,— арендовал у графа мызу Руусна и корчит теперь настоящего барина.
Обеднел наш Липгарт сдуру, с «фона» «фон» спускает шкуру,—
как говорится в песне, сложенной самим Каарли.
Крестьянская шкура давно содрана и сохнет на господском шесте. Деревне приходится шаг за шагом отступать от мызы, избы теперь ютятся по краям береговых промоин верстах в полутора от залива, за перелеском, так что с берега и не приметишь деревни.
Полторы версты от моря Есть деревня — срам и горе, Семь семейств там еле дышат... (Хватит, братцы... вдруг услышат!..)
Крестьяне — батраки и бобыли — селились на известковых плитняках, покрытых тощим можжевельником, или по краям болот в перелесках; нужда далеко раскидала их избушки — одну к пруду Весику, другую на край Катку, третью, четвертую и пятую в Раннавялья, пониже деревенских полей, а избушка самого Каарли стояла на взлобке заросшего можжевельником каменистого Ревала.
Лишь один потомственный кубьяс мызы, юугуский Сийм, продолжал благоденствовать на изобильном хуторе своих праотцев. Да что и говорить про Юугу! Правда, и рыбацкая пристань еще оставалась на старом месте — под парусом-то в болото не пройдешь,— туда, к Питкани- на, и спешили теперь Йоосеп и Каарли, чтобы променять на окуней корзины собственного изделия. Могла бы сходить и сама Рити, но о ее жадности давно шла дурная слава, и это стало уже вредить торговле, поэтому она, видно, сама решила, что прибыльнее послать Йоосепа и Каарли. Она подняла их задолго до рассвета, с избытком наделила всяческими наставлениями, взвалила им на плечи корзины и, не теряя и минуты, впроголодь погнала в дорогу. Раз уж есть у тебя баба, куда ты, душа, от нее денешься? За долгие годы Каарли притерпелся к Рити, привык к ней,
Бобыль — обезземеленный крестьянин. Потеряв или забросив пашню, бобыли за проживание на чужой земле платили «бобылыци- ну».— Ред.
Кубьяс — помощник управляющего в эстонских поместьях немецких баронов. В более широком смысле — надсмотрщик.— Ред.
и сколько бы ни длились его отлучки из дому, он все же неизменно возвращался в реваласкую избушку к Рити.
Каарли был совершенно слеп, но каким-то чудом, не глазами, а иным, особым чувством, угадывал он порой восход солнца. '
— Поднялось?— спросил он Йоосепа.
— Только что высунуло кончик носа из-за Вийдумяэ. Если ветер тучу не нагонит, будет совсем теплый денек,— рассуждал Йоосеп. Волны залива засверкали, и стволы сосен покрылись золотисто-красной пылью.
— Много ли лодок на море?
— Под Лаури — две, за У рве — три,— считал Йоосеп.— Подальше на Кургураху, в конце Умалакоттид и под Весилоо тоже несколько штук.
— А лодки из Кюласоо не видно?
— Где уж тут увидишь? Ползают еще почти все на веслах, как жуки, по заливу, поди узнай их...
— А в горловине Выркераху нет лодки?
— Как нет? Две лодки.
— Ну, значит, одна из Кюласоо, у Матиса там поставлены мережи. Если на беду корзины не продадим, то хоть у Матиса свежей рыбой разживемся.
Каарли ведь как-никак приходился дальней родней Матису, носил ту же фамилию — Тиху и происходил от одного корня старых рейнуыуэских Тиху.
Береговая дорога пролегала дальше на юго-запад, в сторону Ватла и Харала, тропинка же к Питканина сворачивала от мостика в глубине бухты Валме направо; по ней Каарли и его «глаз» шли теперь сквозь редкий сосновый лес Мюсме. Вскоре они достигли избушки Ааду, а отсюда до рыбацкого стана можно было уже камнем добросить.
Батраки мызы Руусна, Ааду и Тийна из Питканина, поженились уже немолодыми и как зеницу ока берегли своего единственного сына Юлиуса. В деревне подсмеивались над тем, как Тийна вечером звала сына из сосняка: «Юлиус, иди домой, у нас суп славный, с молоком. Я себе и отцу положила простокваши, а тебе сливок налила и парного молочка! Юлиус, беги домой, суп готов, молочком заправлен!» Слыхал ли кто такие речи Тийны или придумал — кто знает?— ведь почесать языком над неимущим дело нетрудное. Еще смеялись над тем, как Ааду и Юлиус в ночь под Иванов день на старой бочке пробовали сети закидывать, да едва души спасли. Каарли не видел и в этом ничего смешного: у человека лодки нет, никто его с рваными сетями в артель не берет — а разве у бедняка рта нет, разве ему свежей рыбы не хочется, да еще если окуни прямо за его избой в море играют? Теперь, говорят, Ааду даже баркас себе смастерил.
— Мужики из Питканина тоже в море вышли, баркаса нет на причале,— сказал Йоосеп.
— И хорошо сделали, чего же на берегу-то глядеть,— ответил Каарли и, почуяв запах дыма, валившего по ветру из низенькой трубы избушки, добавил:— Тийна ждет уже свеженькой рыбы для ухи.
Как и обычно, Рити и нынче слишком поторопила их и рано погнала в дорогу. Берег был почти пуст. Только за оградой рыбацкого стана в кустах можжевельника стояли две телеги, в которых дремали на пивных бочках и жбанах кярлаские торговцы, поджидавшие рыбаков с уловом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46