Получив хлеб, он приподнял над головой шляпу и пошел к двери.
Кичигин-сын воскликнул:
— А мясо! Мясцо-то позабыли, любезнейший! Собачку же покормить надо!
Старик вздрогнул и ничего не ответил. Бессильно махнув рукой, рывком потянул на себя застекленную дверь. Мне показалось, что на глазах у него блеснула слеза, а может быть, это было отражение движущегося дверного стекла.
Отец и сын переглянулись.
— Собачка-то, стало быть, того...— заметил отец.— И то, сколько же лет такому тварю жить положено? Не человек! — Он снова взял «Биржевку», но посмотрел поверх газетного листа.— Однако,— задумчиво протянул он,— на месте энтого сторожа я и дохлой собачке мясцо покупал бы. Ту-у-упой человек! Теперь же всякому ясно, что собачка — тю-тю! — И вдруг заметил у прилавка меня.— Тебе чего?
— Мамка фунт соли просила до получки.
— Давно бы сказал! Чего торчать тут! Дай ему полфунта, Анисим. Да записать не позабудь смотри...
— Как можно, папаша!
Взвешивая соль, Анлсим, считавший себя первым красавцем и умником в городе, с томным видом поднял брови.
— Однако, папаша, позвольте, заметить, что в парке их сиятельства и понадежней собаки сторожа имеются.
— Какие это?
— При-ви-де-ния-с!
Я выбежал из магазина. Мне хотелось как можно скорее сообщить друзьям новость: одним сторожем в парке меньше. Но чем дальше от магазина я уходил, тем медленнее шел. Собак мне всегда было жалко. Разве зря говорят: собака — друг человека. Я начал припоминать всех собак и кутят, которые жили и подохли во дворе нашего барака, их повадки, их звериную верность, ум. И вдруг мне стало до слез жалко и не только собаку — ей теперь все равно,— а ее осиротевшего хозяина. Я вспомнил, как горестно сторож махнул рукой. Для него, одинокого, этот пес, наверное, был единственным дорогим существом в мире.
— В имении собака подохла,— мрачно сказал я матери, отдавая соль.
— Ну и что же? — спросила она с удивлением.
— Жалко.
— Эх, Данька, Данька! — вздохнула мать.— Когда ты поумнеешь? Людей надо жалеть, а не собак. Она вон мясо каждый день жрала, а мы раз в неделю.
— Мне и нас жалко.
Из уголка за кроватью вышла Сашенька в желтом ситцевом платье.
— И мне жалко! — сказала она и, растопырив пальцы, закрыла ладошками лицо.
Я присел возле нее на корточки, мне не хотелось, чтобы она плакала. Спросил:
— Гулять со мной пойдешь?
Не отводя рук от лица, она посмотрела на меня сквозь пальчики сначала с недоверием, потом с радостью:
— Пойду, пойду!
Мы отправились искать Леньку и Юрку. Они сидели в нашем дровяном сарайчике и плели из конского волоса лески.
Полосы солнечного света, падавшего в щели, разрезали пыльный сумрак сарая на отдельные пласты.
Я сказал ребятам о собаке, они вначале обрадовались, а потом им передалось мое настроение.
Сашенька качалась на качелях — специально для нее мы привязали к перекладине под потолком веревку. Качели то вылетали в полосу света у двери — и при этом каждый раз Под-солнышка счастливо жмурилась,— то улетали к стене, в тень, и тогда девочка широко открывала глаза.
Я смотрел, как ловко Ленька одной рукой ссучивает на коленке леску. Я бы никогда, наверное, не научился так.
— Собаку, конечно, жалко. Вот если бы привидение подохло — это бы да! — мечтательно сказал Ленька.
Юрка усмехнулся:
— А как бы мы узнали, что привидение подохло? Мяса-то ему никто не покупает!
Помолчали.
— А вот Овод, он не побоялся бы никаких привидений! — тоненьким голоском продолжал Ленька, старательно ссучивая на колене три конских волоса.— Он бы их бац! бац! И все! Правда? — Облупленный, обветренный, похожий на живую пуговку носик Леньки покрылся капельками пота.— Он бы им дал!
Мы с Юркой переглянулись, вспомнили о нашей клятве — быть всегда как Овод.
Подсолнышка летала взад и вперед, а я, стоя сбоку, следил за ней, готовый подхватить ее, если качели подвернутся.
Юрка еще раз посмотрел на меня, вздохнул, его широкие брови сбежались к переносице.
И опять качели летали взад-вперед, от стены к распахнутой двери и обратно, полосы солнечного света скользили по босым ножонкам Подсолнышки, по ее платьицу, по белым, развевающимся волосам.
Высунув от усердия язык, Ленька сматывал на палочку готовую леску. А Юрка сидел задумавшись, напряженно глядя в дверь сарая, на мельничную крышу, на карнизе которой курлыкали голуби. Потом повернулся ко мне и не очень уверенно предложил:
— Пошли сегодня?
Я кивнул, хотя и почувствовал, что мне становится страшно. Ленька спрятал в карман леску, встал и отряхнул штаны.
— Когда? — с готовностью спросил он.
— Да не сейчас,— нехотя отозвался Юрка.— Ночью, наверное.
— А куда?
— В парк...
Ленька тихонько свистнул и сел на старое место. Во все глаза смотрел то на меня, то на Юрку, как бы стараясь угадать: кого из нас раньше слопает привидение. И вдруг сказал самое умное из того, что мы до этого говорили о таинственном обитателе Калетинского сада:
— А ведь днем-то привидение, наверное, спит? А?
8. «СКУШНО...»
В полдень, когда я собрался нести на мельницу обед, Под-солнышка попросилась со мной:
— Мам, а я? Я ведь большая теперь...
Но мать с ласковой строгостью, которая так красила ее, сказала:
— Без руки остаться хочешь? Как Ленька? Маленьким там враз руки отрезает — только приди.
Подсолнышка посмотрела на свои ручонки, спрятала их за спину. Из-под разлетающихся на ветру льняных волос поглядела на меня с завистью.
— Ты, Дань, скорее.— Подошла, потрогала пальчиком мою руку.— А то — принес бы одного голубеночка... Скушно...
— Какие же сейчас голубенки? — рассмеялся я.— Они весной бывают.
— А почему не всегда?
Я не сумел ей ответить, и она помолчала немного, наблюдая, как мать увязывает в полинялую тряпку чугунок с горячей картошкой.
— Ну, тогда большого...
— А большой, он жить все равно не станет. Улетит.
— Ну, я подержу немного и пущу... Принесешь? Ленька и Юрка ждали меня на улице. Обогнув мельничный
двор, мы вышли к Калетинскому пруду и, будто сговорившись, одновременно посмотрели на другую сторону. Словно заколдованное царство, зеленым дремучим островом высился там парк.
— Сейчас бы и идти,— шепотом сказал Ленька.— Оно аккурат спит...
Я согласился, но Юрка свел к переносице свои широкие брови и возразил:
— Сейчас увидят... Вон он, злыдень, поплевывает.— И Юрка кивнул в сторону моста, где, облокотившись грудью на перила, стоял в своей неизменной, заношенной до дыр шинели Гошка-солдат и с усердием старался плюнуть как можно дальше в воду.
Мы прошли под широкой аркой мельничных ворот. На нижней ступеньке недавно выкрашенного желтого крыльца своей квартиры сидел Валька Гунтер. В матроске, в коротеньких штанишках и желтых сандалиях, он, сопя и пыхтя, ковырял игрушечной саблей землю. Мы теперь часто играли в войну с немцами, и у всех у нас завелись деревянные сабли и ружья, только у Вальки, возбуждая всеобщую зависть, была совсем как настоящая, в сверкающих ножнах и с портупеей, жестяная сабля и ружье, из которого он стрелял пробками по голубям. Правда, к великой нашей радости, он никогда в них не попадал.
В главном корпусе было прохладно, хотя от пыли, наполнявшей воздух, трудно дышалось. Мы разошлись, чтобы отдать принесенный обед, договорившись собраться на чердаке и поймать Подсолнышке голубя.
Но, прежде чем ловить голубя, мы, как всегда, улеглись у окна и долго с замирающим от высоты сердцем смотрели вниз. То лето было удивительно жаркое, и даже в сентябре город как будто тонул в дрожащем мареве зноя. Дрожало далекое пятнышко Святого озера, дрожали крыши домов, церковь, дрожал Тюремный замок, огромным красным камнем брошенный в уже пожухлую зелень причармышенских лесов.
На площади у церкви обучали новобранцев. Они ходили, бегали, ложились, вставали на колено, делая вид, что стреляют, потом яростно кололи штыками кого-то невидимого. Это было очень интересно, и мы решили, что с мельницы пойдем туда.
Я посмотрел влево. За кирпичным обрезом мельничной стены виднелся наш барак и крылечко, на котором сейчас желтело платье Сашеньки.
Голубей мы поймали легко: сетка была большая, и, когда я, спрятавшись в углу, дернул за нитку, привязанную к верхнему краю нашей западни, сеть сразу накрыла двух птиц. Я и Юрка посадили по одному голубю за пазуху, подтянули потуже пояса и побежали вниз.
Перерыв кончился, мельница снова работала полным ходом. В верхних этажах, под кожухами, безостановочно крутились вальцы, в нижних, мягко шурша, колебались сита, ковшовые зернотаски ползли и ползли вверх, подавая на шестой этаж зерно. И на всем лежал слой мучной пыли, которую безостановочно сметали подметалы.
Нам пришлось постоять у переезда: зеленый паровозик, с трудом выдыхая клубы пара, тащил на станцию вагонетки х: мешками муки. Барутин поставлял теперь муку для армии, и на мельнице вполголоса говорили, что он подмешивает в муку пыль, которую с шести этажей сметают подметалы, и что на это подговаривает его Гунтер. Все ждали, что преступление вот-вот откроется и Барутина с Гунтером засадят в тюрьму. Но дни проходили, складывались в недели и месяцы, а Барутин и Гунтер по-прежнему разъезжали по городу в своих кабриолетах, на тонконогих, резвых жеребцах.
Пока мы ждали у ворот, Валька загоревшимися, завистливыми глазами смотрел на наши оттопыривающиеся рубахи. Потом, покосившись на окна своего дома, подошел к нам.
— Продай голубя,— сказал он, переводя взгляд с меня на Юрку.
— А что дашь? — спросил я, хотя вовсе не собирался продавать ему голубей.
— Гривенник дам. Серебряный. У меня в копилке много. Я посмотрел на Юрку и Леньку. На гривенник можно было
купить сотню рыболовных крючков, наесться пряников, даже сходить на галерку в «Экспресс», где тогда показывали двенадцатую, самую интересную серию «Таинственной руки». Яркие, цветные афиши, расклеенные на всех заборах, волновали наше воображение: над сонным, безлюдным, утопающим в голубых сумерках городом угрожающе распростерта зловещая сиреневая пятерня. Я до сих пор помню эту пятерню так ярко, словно видел ее вчера. Соблазн был велик. Я подмигнул Юрке: продай! Своего голубя я, конечно, не мог продать: его ведь ждала Подсолнышка.
— Пятиалтынный! — решительно и зло сказал Юрка. Через десять минут мы шли со двора, по очереди исследуя
пятнадцатикопеечную монету. Пробовали ее на зуб, били о мостовую,— нет, кажется, она не была фальшивой: при ударе о камень звенела, как настоящее серебро.
Но оказалось, что три билета в кино на пятиалтынный купить нельзя, и мы долго гадали, на что же его истратить. Из лавочки Кичигина нас выпроводили быстро. Заметив наши рыскающие по полкам взгляды, хозяин спросил:
— Вам чего? Хлеба? Соли?
— Не-е-ет...
— Анисим! Гони их. Сопрут чего.
Мы отправились в другую лавчонку, к веселому круглолицему купчику «Карасев и К°», но и там ничего не могли выбрать. Тогда наконец Юрка сказал:
— А ну их к черту, эти покупки! Знаешь, Данька, давай возьмем колбасных обрезков твоему Подсолнуху. А? Больно уж она у вас тощая!
Я уж и сам давно думал о Подсолнышке, и Юркино предложение обрадовало меня. Однако, сохраняя гордость, я отвернулся и безразлично кивнул в ответ:
— Что ж, можно...
Мы купили обрезков колбасы — это было самое дешевое лакомство — и немного ландрина — кисленьких леденцов, попробовали и то и другое и отправились на площадь.
От церкви на булыжную мостовую падала большая, похожая на безногого человека тень. В этой тени, вдоль кирпичной, с отверстиями в форме крестов ограды, отдыхали новобранцы. Составленные пирамидками, стояли поодаль учебные ружья. Мы попытались подобраться к ним ближе, но усатый унтер, расхаживавший вдоль забора, так цыкнул на нас, что мы убежали за ограду.
Усевшись в тени, стали ждать, когда солдаты снова примутся за прерванные занятия. Правда, к нашему сожалению, это были еще не настоящие солдаты, а деревенские мужики в лаптях и домотканых рубахах. Перематывая онучи и куря, они негромко говорили о том, что «вот хлеб пропадает, убирать некому, а ты бегай тут, как кобель»; о том, что «на Терехина пришла из казны бумага: «Погиб под немцем»; о том, что и «последних лошаденок, по слухам, возьмут на царскую службу».
От этих разговоров становилось и тревожно и тоскливо, и война, которая раньше представлялась героической борьбой против «исконного врага России», теперь казалась нам бесчисленным количеством несчастий бедных людей.
Голубь теплым комочком пошевелился у меня за пазухой, и я вскочил, вспомнив про Подсолнышку. Пообещав ребятам сейчас же вернуться, я вприпрыжку побежал домой. Сашенька сидела на завалинке: солнце с полдня уже не освещало крыльца. Она очень обрадовалась и голубю и гостинцам, а когда я рассказал, где мы достали деньги, она озабоченно спросила:
— А он его выпустит?
— Валька?.. Конечно, выпустит. Зачем же он ему?.. Голубя Подсолнышка напоила, накормила, как всегда мы
кормили голубят, жеваным хлебом прямо изо рта, а потом вышла на крыльцо и поставила его себе на ладони. Голубь не торопился улетать, он поворачивал из стороны в сторону красивую голову и только потом, взмахнув крыльями, поднялся на мельничную крышу, где, усевшись в ряд с другими голубями, заворковал.
— Смотри, Дань... Это он хвалится, как я его кормила. Да? — сказала Подсолнышка.
9. «ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СМЕЛЫМИ»
И все же проникнуть в парк оказалось не так просто, как мы думали. Днем на пруду всегда было людно, а вечером, когда спадала жара, здесь собиралось почти все свободное от работы население Северного Выгона. Как и Горка, берег пруда в летнее время был своеобразным рабочим клубом — здесь можно было услышать о скором «замирении с немцем», о геройстве донского казака Кузьмы Крючкова, о большевиках, которые требуют мира, об убитых и раненых, о пропавших без вести.
На закате осокори на том берегу, освещенные тревожным светом, стояли как будто объятые пламенем, и ни одного признака жизни не угадывалось за ними. Купальня погружалась в тень, остовами больших дохлых рыб темнели рядом с ней полуистлевшие лодки. Тени поднимались, затопляя парк,— он как бы отдалялся от нас, становился все более недоступным.
Пробрались мы в парк рано утром, когда и улицы и берег пруда безлюдны, когда вместе с росой испаряются ночные страхи и когда, по словам Леньки, «привидения ложатся спать».
Мы приготовили длинную крепкую веревку с толстым железным крюком на конце. Крюк надо было закинуть на ограду, с помощью веревки вскарабкаться наверх и спрыгнуть на ту сторону, в парк. Ленька с его одной рукой и помышлять, конечно, не мог о таком способе проникновения в обиталище привидений, и мне показалось, что он впервые порадовался тому печальному обстоятельству, что у него осталась одна рука.
Накануне мы случайно встретили на рынке Надежду Максимовну и рассказали ей о том, что сами видели привидение.
Худая, больная, с перевязанным горлом, она долго и чуть слышно смеялась, а потом сказала серьезно:
— Не знаю, что вы там видели... Но запомните: никаких привидений нет.
— Вот и мы...— не вытерпел Юрка.— Мы и хотим, тетя Надя... Вот пойдем и посмотрим... А что?
— И не боитесь? — с любопытством спросила Надежда Максимовна.
— Ну что вы! — хвастливо крикнул Юрка, но сейчас же осекся и покраснел.
— Молодцы,— негромко сказала девушка.— Это хорошо... Вы должны быть смелыми.
Заснуть в ту ночь мы так и не смогли. Синеватый сумрак сочился в сарай сквозь щели в стенах, глухо гудели мельничные корпуса, одиноко и ужасно тоскливо гудел вдали паровоз...
Когда стало светать, взяли удочки, сачок, банки с червями, всю свою немудреную рыболовную справу и пошли к пруду.
Решили, чтобы не привлекать к себе внимания, накопать на плотине червей. Накопали, поглядели по сторонам. А через полчаса мы с Юркой уже стояли в парке.
Кроны деревьев сплетались высоко над нашими головами, образуя шатер. Узорчатые папоротниковые заросли достигали высоты нашего роста. Почти непроходимой колючей стеной поднимался малинник.
Медленно, осторожно, бесшумно, как настоящие разведчики, ползли мы в траве, мокрые от росы, замирая при каждом шорохе, пугаясь шелеста падающего с дерева листа и стука собственного сердца.
Где-то всходило солнце, далекое-далекое небо розовело словно в каком-то другом краю.
Подползли к дому. На лужайке перед террасой, в круглом, истрескавшемся бассейне, стоял бронзовый позеленевший мальчик, сжимающий обеими руками большущую рыбу. Из зарослей лебеды и крапивы торчали спинки мраморных скамей. Запустением веяло от каждого камня, от облупленных колонн, от темных окон, смотревших на нас с пристальной неподвижностью. Между каменными плитами широкой, спускающейся в парк лестницы пробилась трава, и даже тоненькая березка выросла рядом с одной из колонн.
Было очень тихо, только колотилась, шумела в ушах кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Кичигин-сын воскликнул:
— А мясо! Мясцо-то позабыли, любезнейший! Собачку же покормить надо!
Старик вздрогнул и ничего не ответил. Бессильно махнув рукой, рывком потянул на себя застекленную дверь. Мне показалось, что на глазах у него блеснула слеза, а может быть, это было отражение движущегося дверного стекла.
Отец и сын переглянулись.
— Собачка-то, стало быть, того...— заметил отец.— И то, сколько же лет такому тварю жить положено? Не человек! — Он снова взял «Биржевку», но посмотрел поверх газетного листа.— Однако,— задумчиво протянул он,— на месте энтого сторожа я и дохлой собачке мясцо покупал бы. Ту-у-упой человек! Теперь же всякому ясно, что собачка — тю-тю! — И вдруг заметил у прилавка меня.— Тебе чего?
— Мамка фунт соли просила до получки.
— Давно бы сказал! Чего торчать тут! Дай ему полфунта, Анисим. Да записать не позабудь смотри...
— Как можно, папаша!
Взвешивая соль, Анлсим, считавший себя первым красавцем и умником в городе, с томным видом поднял брови.
— Однако, папаша, позвольте, заметить, что в парке их сиятельства и понадежней собаки сторожа имеются.
— Какие это?
— При-ви-де-ния-с!
Я выбежал из магазина. Мне хотелось как можно скорее сообщить друзьям новость: одним сторожем в парке меньше. Но чем дальше от магазина я уходил, тем медленнее шел. Собак мне всегда было жалко. Разве зря говорят: собака — друг человека. Я начал припоминать всех собак и кутят, которые жили и подохли во дворе нашего барака, их повадки, их звериную верность, ум. И вдруг мне стало до слез жалко и не только собаку — ей теперь все равно,— а ее осиротевшего хозяина. Я вспомнил, как горестно сторож махнул рукой. Для него, одинокого, этот пес, наверное, был единственным дорогим существом в мире.
— В имении собака подохла,— мрачно сказал я матери, отдавая соль.
— Ну и что же? — спросила она с удивлением.
— Жалко.
— Эх, Данька, Данька! — вздохнула мать.— Когда ты поумнеешь? Людей надо жалеть, а не собак. Она вон мясо каждый день жрала, а мы раз в неделю.
— Мне и нас жалко.
Из уголка за кроватью вышла Сашенька в желтом ситцевом платье.
— И мне жалко! — сказала она и, растопырив пальцы, закрыла ладошками лицо.
Я присел возле нее на корточки, мне не хотелось, чтобы она плакала. Спросил:
— Гулять со мной пойдешь?
Не отводя рук от лица, она посмотрела на меня сквозь пальчики сначала с недоверием, потом с радостью:
— Пойду, пойду!
Мы отправились искать Леньку и Юрку. Они сидели в нашем дровяном сарайчике и плели из конского волоса лески.
Полосы солнечного света, падавшего в щели, разрезали пыльный сумрак сарая на отдельные пласты.
Я сказал ребятам о собаке, они вначале обрадовались, а потом им передалось мое настроение.
Сашенька качалась на качелях — специально для нее мы привязали к перекладине под потолком веревку. Качели то вылетали в полосу света у двери — и при этом каждый раз Под-солнышка счастливо жмурилась,— то улетали к стене, в тень, и тогда девочка широко открывала глаза.
Я смотрел, как ловко Ленька одной рукой ссучивает на коленке леску. Я бы никогда, наверное, не научился так.
— Собаку, конечно, жалко. Вот если бы привидение подохло — это бы да! — мечтательно сказал Ленька.
Юрка усмехнулся:
— А как бы мы узнали, что привидение подохло? Мяса-то ему никто не покупает!
Помолчали.
— А вот Овод, он не побоялся бы никаких привидений! — тоненьким голоском продолжал Ленька, старательно ссучивая на колене три конских волоса.— Он бы их бац! бац! И все! Правда? — Облупленный, обветренный, похожий на живую пуговку носик Леньки покрылся капельками пота.— Он бы им дал!
Мы с Юркой переглянулись, вспомнили о нашей клятве — быть всегда как Овод.
Подсолнышка летала взад и вперед, а я, стоя сбоку, следил за ней, готовый подхватить ее, если качели подвернутся.
Юрка еще раз посмотрел на меня, вздохнул, его широкие брови сбежались к переносице.
И опять качели летали взад-вперед, от стены к распахнутой двери и обратно, полосы солнечного света скользили по босым ножонкам Подсолнышки, по ее платьицу, по белым, развевающимся волосам.
Высунув от усердия язык, Ленька сматывал на палочку готовую леску. А Юрка сидел задумавшись, напряженно глядя в дверь сарая, на мельничную крышу, на карнизе которой курлыкали голуби. Потом повернулся ко мне и не очень уверенно предложил:
— Пошли сегодня?
Я кивнул, хотя и почувствовал, что мне становится страшно. Ленька спрятал в карман леску, встал и отряхнул штаны.
— Когда? — с готовностью спросил он.
— Да не сейчас,— нехотя отозвался Юрка.— Ночью, наверное.
— А куда?
— В парк...
Ленька тихонько свистнул и сел на старое место. Во все глаза смотрел то на меня, то на Юрку, как бы стараясь угадать: кого из нас раньше слопает привидение. И вдруг сказал самое умное из того, что мы до этого говорили о таинственном обитателе Калетинского сада:
— А ведь днем-то привидение, наверное, спит? А?
8. «СКУШНО...»
В полдень, когда я собрался нести на мельницу обед, Под-солнышка попросилась со мной:
— Мам, а я? Я ведь большая теперь...
Но мать с ласковой строгостью, которая так красила ее, сказала:
— Без руки остаться хочешь? Как Ленька? Маленьким там враз руки отрезает — только приди.
Подсолнышка посмотрела на свои ручонки, спрятала их за спину. Из-под разлетающихся на ветру льняных волос поглядела на меня с завистью.
— Ты, Дань, скорее.— Подошла, потрогала пальчиком мою руку.— А то — принес бы одного голубеночка... Скушно...
— Какие же сейчас голубенки? — рассмеялся я.— Они весной бывают.
— А почему не всегда?
Я не сумел ей ответить, и она помолчала немного, наблюдая, как мать увязывает в полинялую тряпку чугунок с горячей картошкой.
— Ну, тогда большого...
— А большой, он жить все равно не станет. Улетит.
— Ну, я подержу немного и пущу... Принесешь? Ленька и Юрка ждали меня на улице. Обогнув мельничный
двор, мы вышли к Калетинскому пруду и, будто сговорившись, одновременно посмотрели на другую сторону. Словно заколдованное царство, зеленым дремучим островом высился там парк.
— Сейчас бы и идти,— шепотом сказал Ленька.— Оно аккурат спит...
Я согласился, но Юрка свел к переносице свои широкие брови и возразил:
— Сейчас увидят... Вон он, злыдень, поплевывает.— И Юрка кивнул в сторону моста, где, облокотившись грудью на перила, стоял в своей неизменной, заношенной до дыр шинели Гошка-солдат и с усердием старался плюнуть как можно дальше в воду.
Мы прошли под широкой аркой мельничных ворот. На нижней ступеньке недавно выкрашенного желтого крыльца своей квартиры сидел Валька Гунтер. В матроске, в коротеньких штанишках и желтых сандалиях, он, сопя и пыхтя, ковырял игрушечной саблей землю. Мы теперь часто играли в войну с немцами, и у всех у нас завелись деревянные сабли и ружья, только у Вальки, возбуждая всеобщую зависть, была совсем как настоящая, в сверкающих ножнах и с портупеей, жестяная сабля и ружье, из которого он стрелял пробками по голубям. Правда, к великой нашей радости, он никогда в них не попадал.
В главном корпусе было прохладно, хотя от пыли, наполнявшей воздух, трудно дышалось. Мы разошлись, чтобы отдать принесенный обед, договорившись собраться на чердаке и поймать Подсолнышке голубя.
Но, прежде чем ловить голубя, мы, как всегда, улеглись у окна и долго с замирающим от высоты сердцем смотрели вниз. То лето было удивительно жаркое, и даже в сентябре город как будто тонул в дрожащем мареве зноя. Дрожало далекое пятнышко Святого озера, дрожали крыши домов, церковь, дрожал Тюремный замок, огромным красным камнем брошенный в уже пожухлую зелень причармышенских лесов.
На площади у церкви обучали новобранцев. Они ходили, бегали, ложились, вставали на колено, делая вид, что стреляют, потом яростно кололи штыками кого-то невидимого. Это было очень интересно, и мы решили, что с мельницы пойдем туда.
Я посмотрел влево. За кирпичным обрезом мельничной стены виднелся наш барак и крылечко, на котором сейчас желтело платье Сашеньки.
Голубей мы поймали легко: сетка была большая, и, когда я, спрятавшись в углу, дернул за нитку, привязанную к верхнему краю нашей западни, сеть сразу накрыла двух птиц. Я и Юрка посадили по одному голубю за пазуху, подтянули потуже пояса и побежали вниз.
Перерыв кончился, мельница снова работала полным ходом. В верхних этажах, под кожухами, безостановочно крутились вальцы, в нижних, мягко шурша, колебались сита, ковшовые зернотаски ползли и ползли вверх, подавая на шестой этаж зерно. И на всем лежал слой мучной пыли, которую безостановочно сметали подметалы.
Нам пришлось постоять у переезда: зеленый паровозик, с трудом выдыхая клубы пара, тащил на станцию вагонетки х: мешками муки. Барутин поставлял теперь муку для армии, и на мельнице вполголоса говорили, что он подмешивает в муку пыль, которую с шести этажей сметают подметалы, и что на это подговаривает его Гунтер. Все ждали, что преступление вот-вот откроется и Барутина с Гунтером засадят в тюрьму. Но дни проходили, складывались в недели и месяцы, а Барутин и Гунтер по-прежнему разъезжали по городу в своих кабриолетах, на тонконогих, резвых жеребцах.
Пока мы ждали у ворот, Валька загоревшимися, завистливыми глазами смотрел на наши оттопыривающиеся рубахи. Потом, покосившись на окна своего дома, подошел к нам.
— Продай голубя,— сказал он, переводя взгляд с меня на Юрку.
— А что дашь? — спросил я, хотя вовсе не собирался продавать ему голубей.
— Гривенник дам. Серебряный. У меня в копилке много. Я посмотрел на Юрку и Леньку. На гривенник можно было
купить сотню рыболовных крючков, наесться пряников, даже сходить на галерку в «Экспресс», где тогда показывали двенадцатую, самую интересную серию «Таинственной руки». Яркие, цветные афиши, расклеенные на всех заборах, волновали наше воображение: над сонным, безлюдным, утопающим в голубых сумерках городом угрожающе распростерта зловещая сиреневая пятерня. Я до сих пор помню эту пятерню так ярко, словно видел ее вчера. Соблазн был велик. Я подмигнул Юрке: продай! Своего голубя я, конечно, не мог продать: его ведь ждала Подсолнышка.
— Пятиалтынный! — решительно и зло сказал Юрка. Через десять минут мы шли со двора, по очереди исследуя
пятнадцатикопеечную монету. Пробовали ее на зуб, били о мостовую,— нет, кажется, она не была фальшивой: при ударе о камень звенела, как настоящее серебро.
Но оказалось, что три билета в кино на пятиалтынный купить нельзя, и мы долго гадали, на что же его истратить. Из лавочки Кичигина нас выпроводили быстро. Заметив наши рыскающие по полкам взгляды, хозяин спросил:
— Вам чего? Хлеба? Соли?
— Не-е-ет...
— Анисим! Гони их. Сопрут чего.
Мы отправились в другую лавчонку, к веселому круглолицему купчику «Карасев и К°», но и там ничего не могли выбрать. Тогда наконец Юрка сказал:
— А ну их к черту, эти покупки! Знаешь, Данька, давай возьмем колбасных обрезков твоему Подсолнуху. А? Больно уж она у вас тощая!
Я уж и сам давно думал о Подсолнышке, и Юркино предложение обрадовало меня. Однако, сохраняя гордость, я отвернулся и безразлично кивнул в ответ:
— Что ж, можно...
Мы купили обрезков колбасы — это было самое дешевое лакомство — и немного ландрина — кисленьких леденцов, попробовали и то и другое и отправились на площадь.
От церкви на булыжную мостовую падала большая, похожая на безногого человека тень. В этой тени, вдоль кирпичной, с отверстиями в форме крестов ограды, отдыхали новобранцы. Составленные пирамидками, стояли поодаль учебные ружья. Мы попытались подобраться к ним ближе, но усатый унтер, расхаживавший вдоль забора, так цыкнул на нас, что мы убежали за ограду.
Усевшись в тени, стали ждать, когда солдаты снова примутся за прерванные занятия. Правда, к нашему сожалению, это были еще не настоящие солдаты, а деревенские мужики в лаптях и домотканых рубахах. Перематывая онучи и куря, они негромко говорили о том, что «вот хлеб пропадает, убирать некому, а ты бегай тут, как кобель»; о том, что «на Терехина пришла из казны бумага: «Погиб под немцем»; о том, что и «последних лошаденок, по слухам, возьмут на царскую службу».
От этих разговоров становилось и тревожно и тоскливо, и война, которая раньше представлялась героической борьбой против «исконного врага России», теперь казалась нам бесчисленным количеством несчастий бедных людей.
Голубь теплым комочком пошевелился у меня за пазухой, и я вскочил, вспомнив про Подсолнышку. Пообещав ребятам сейчас же вернуться, я вприпрыжку побежал домой. Сашенька сидела на завалинке: солнце с полдня уже не освещало крыльца. Она очень обрадовалась и голубю и гостинцам, а когда я рассказал, где мы достали деньги, она озабоченно спросила:
— А он его выпустит?
— Валька?.. Конечно, выпустит. Зачем же он ему?.. Голубя Подсолнышка напоила, накормила, как всегда мы
кормили голубят, жеваным хлебом прямо изо рта, а потом вышла на крыльцо и поставила его себе на ладони. Голубь не торопился улетать, он поворачивал из стороны в сторону красивую голову и только потом, взмахнув крыльями, поднялся на мельничную крышу, где, усевшись в ряд с другими голубями, заворковал.
— Смотри, Дань... Это он хвалится, как я его кормила. Да? — сказала Подсолнышка.
9. «ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СМЕЛЫМИ»
И все же проникнуть в парк оказалось не так просто, как мы думали. Днем на пруду всегда было людно, а вечером, когда спадала жара, здесь собиралось почти все свободное от работы население Северного Выгона. Как и Горка, берег пруда в летнее время был своеобразным рабочим клубом — здесь можно было услышать о скором «замирении с немцем», о геройстве донского казака Кузьмы Крючкова, о большевиках, которые требуют мира, об убитых и раненых, о пропавших без вести.
На закате осокори на том берегу, освещенные тревожным светом, стояли как будто объятые пламенем, и ни одного признака жизни не угадывалось за ними. Купальня погружалась в тень, остовами больших дохлых рыб темнели рядом с ней полуистлевшие лодки. Тени поднимались, затопляя парк,— он как бы отдалялся от нас, становился все более недоступным.
Пробрались мы в парк рано утром, когда и улицы и берег пруда безлюдны, когда вместе с росой испаряются ночные страхи и когда, по словам Леньки, «привидения ложатся спать».
Мы приготовили длинную крепкую веревку с толстым железным крюком на конце. Крюк надо было закинуть на ограду, с помощью веревки вскарабкаться наверх и спрыгнуть на ту сторону, в парк. Ленька с его одной рукой и помышлять, конечно, не мог о таком способе проникновения в обиталище привидений, и мне показалось, что он впервые порадовался тому печальному обстоятельству, что у него осталась одна рука.
Накануне мы случайно встретили на рынке Надежду Максимовну и рассказали ей о том, что сами видели привидение.
Худая, больная, с перевязанным горлом, она долго и чуть слышно смеялась, а потом сказала серьезно:
— Не знаю, что вы там видели... Но запомните: никаких привидений нет.
— Вот и мы...— не вытерпел Юрка.— Мы и хотим, тетя Надя... Вот пойдем и посмотрим... А что?
— И не боитесь? — с любопытством спросила Надежда Максимовна.
— Ну что вы! — хвастливо крикнул Юрка, но сейчас же осекся и покраснел.
— Молодцы,— негромко сказала девушка.— Это хорошо... Вы должны быть смелыми.
Заснуть в ту ночь мы так и не смогли. Синеватый сумрак сочился в сарай сквозь щели в стенах, глухо гудели мельничные корпуса, одиноко и ужасно тоскливо гудел вдали паровоз...
Когда стало светать, взяли удочки, сачок, банки с червями, всю свою немудреную рыболовную справу и пошли к пруду.
Решили, чтобы не привлекать к себе внимания, накопать на плотине червей. Накопали, поглядели по сторонам. А через полчаса мы с Юркой уже стояли в парке.
Кроны деревьев сплетались высоко над нашими головами, образуя шатер. Узорчатые папоротниковые заросли достигали высоты нашего роста. Почти непроходимой колючей стеной поднимался малинник.
Медленно, осторожно, бесшумно, как настоящие разведчики, ползли мы в траве, мокрые от росы, замирая при каждом шорохе, пугаясь шелеста падающего с дерева листа и стука собственного сердца.
Где-то всходило солнце, далекое-далекое небо розовело словно в каком-то другом краю.
Подползли к дому. На лужайке перед террасой, в круглом, истрескавшемся бассейне, стоял бронзовый позеленевший мальчик, сжимающий обеими руками большущую рыбу. Из зарослей лебеды и крапивы торчали спинки мраморных скамей. Запустением веяло от каждого камня, от облупленных колонн, от темных окон, смотревших на нас с пристальной неподвижностью. Между каменными плитами широкой, спускающейся в парк лестницы пробилась трава, и даже тоненькая березка выросла рядом с одной из колонн.
Было очень тихо, только колотилась, шумела в ушах кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47