истины судят людей и решают их судьбы, а не люди распоряжаются истинами. Люди, великие и малые, рождаются и умирают, появляются и исчезают, истины же пребывают» (2001, с. 27). Именно такую мысль об истине как принуждении обнаруживает Шестов у Аристотеля и всей античной философии эллинов: «Аристотель твердо знал: истине дана власть нудить, принуждать людей — всякого человека, безразлично, будет то великий Парменид или великий Александр, будет то неизвестный раб Парменида или ничтожный конюх Александра». Аристотель не только знал, но и доказывал, что принуждение по самой своей природе суть насилие и необходимость и, как он говорит: "Насилие и принуждение, а таково то, что мешает и препятствует в чем-либо вопреки желанию и собственному решению. В самом деле, насилие называется необходимостью; поэтому оно и тягостно, как и Эвен говорит: «Коль вещь необходима, в тягость нам она». И принуждение также есть некоторого рода необходимость, как и сказано у Софокла: «Принуждение заставляет это свершить» (1975, т. I, с. 151). Итак, принуждение, насилие и необходимость есть те внешние силы, которые привносит с собой верховенство разума для каждой человеческой души, ограничивая и принижая ее творческий кругозор, загоняя ее в предуготовленные шаблоны мышления. Шестов, будучи отличником русской духовной школы и воспитанный в полнейшем почтении к индивидуальной человеческой персоне, не мог не возмутиться столь явным посягательством на святые институты личности и выступил в крестовый поход против бастионов всемогущества разума и его войска (истин, знаний, законов, принципов, науки), а заодно и против философии, соорудившей эту концепцию. На философское общество обрушивается град эпатирующих выводов Шестова, разрушающих все передовые редуты европейского интеллекта: «Разум, который мы считаем своим естественным светочем, ведет нас к гибели. Закон, на который мы опираемся, как на незыблемую твердыню, только умножает преступления»; "Знание не принимается как последняя цель человеческая, знание не оправдывает бытия, оно само должно получить от бытия свое оправдание. Человек хочет мыслить в тех категориях, в которых он живет, а не жить в тех категориях, в которых он приучился мыслить: древо познания не глушит более древа жизни. , В другом трактате Шестов прибегает еще к более безжалостным оборотам: «Философы ужасно любят называть свои суждения „истинами“, ибо в таком чине они становятся общеобязательными. Но каждый философ сам выдумывает свои истины. Это значит: он хочет, чтобы его ученики обманывались по выдуманному им способу, право же обманываться на свой манер он оставляет за одним собой»; «Законы — все — имеют регулирующее значение и нужны ищущему отдыха и поддержки человеку. Но первое и существенное условие жизни — это беззаконие. Законы — укрепляющий сон. Беззаконие — творческая деятельность»; «Наука полезна — спору нет, но истин у нее нет и никогда не будет. Она даже не может знать, что такое истина и накопляет лишь общеобязательные суждения» (2001, с. с. 28, 298, 21, 367-368, 402, 467).
Однако Шестов не был бы духовным деятелем еврейской формации («иудеем», как говорит Бердяев), если бы свое глубокомыслие обосновывал только натурфилософским гнозисом гениальных греков и не обратился бы к еврейской кладовой мудрости — к Торе. Шестов берет самый известный эпизод Торы — акт грехопадения первочеловека Адама, — но преподносит вовсе неизвестную его интерпретацию: "Мы помним, что все, истолковавшие сказание о грехопадении, понимали грех нашего праотца как ослушание: Адам захотел себе «свободы», отказался повиноваться. На самом деле произошло обратное: вкусив от плодов познания, человек утратил свободу, с которой он вышел из рук Творца, и стал данником и рабом «вечных истин». Итак, грехом Адама Шестов считает посягательство на познание добра и зла, только на приобретение разума — «запретно плода», и во вкушении запретного плода с древа познания сказывается бунт
Адама против воли Бога; грешный Адам — это отравленное познанием существо. Однако Адам в известной мере аллегорическое создание, а живыми грешниками, вкусившими с древа познания, являются эллинские мудрецы: изгнанный из Эдема Адам поселился у подножия Олимпа. Шестов пишет: «для эллинов плоды с дерева познания были источником философии для всех будущих времен и вместе с тем освобождающим началом, для Писания — они были началом рабства и знаменовали собой падение человека». Это раздолье запретного познания, царство разума и простор философских истин Шестов опосредует термином «Афины» и доказывает, что под знаком Афин выстроено величественное здание христианской цивилизации, что современная наука, философия, экономика и демократия демоса не что иное, как афиноиды : «Так или иначе, после Сократа лучшие представители мыслящего человечества не могут не отождествлять истины с плодами от дерева познания добра и зла… Все это наследство Сократа. Все убеждены, что мысль до тех пор не вправе остановиться, пока она не наткнется на необходимость, полагающую конец всякой пытливости и всяким дальнейшим исканиям. И вместе с тем никто не сомневается, что мысль, добравшись до необходимых связей явлений, этим самым осуществляет последнюю и высшую задачу философии» (2001, с. с. 250, 268, 114).
Антиподом Афинам выставляется Иерусалим , данный Шестовым как столица и эмблема веры — полного противовеса и противоположности разума, а в философской плоскости антитезой умозрению ( умному зрению посредством разума) философии становится откровение , озарение и вдохновение . Для веры Шестов использует патетическую тональность, что в свое время дало повод Бердяеву заявить, что Шестов более силен в отрицательном знании, чем утвердительном, что подтверждают слова Шестова: «… откровенная истина имеет своим источником веру, которая не укладывается в плоскость разумного понимания. Вера не только не может, она не хочет превратиться в знание. Смысл и таинственное содержание веры, о которой рассказывается в Св. Писании, в том, что она непостижимым образом освобождает человека из тисков знания и что знание, связанное с падением человека, может быть преодолено только верой»; далее следует разъяснение, «что вера Св. Писания не имеет ничего общего с верой, как это слово понимали греки и как мы его понимаем теперь. Вера не есть доверие к наставнику, родителям, начальнику, сведущему врачу и т. д. , которое и в самом деле есть только суррогат знания, знание в кредит, знание, еще не обеспеченное доказательствами…, что вера есть непостижимая творческая сила, великий, величайший, ни с чем не сравнимый дар» (2001, с. с. 260, 266).
Творческие помыслы Шестова направлены на получение аналитической очевидности несовместимости Афин и Иерусалима, где проявилось бы превосходство последнего и где антагонизм веры и разума казался бы разумеющимся основанием. Шестов проповедует: "Бог философов — будет ли он началом материальным или идеальным — несет с собой торжество принуждения, грубой силы. Оттого умозрение всегда так упорно отстаивало всеобщность и необходимость своих истин. Истина никого не минует, от истины никто не спасется: это, и только это соблазняло философов… В «пределах разума» поэтому можно создать науку, высокую мораль, даже религию, но чтобы обрести Бога, нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику.
В Писании он называется загадочным словом «верой», тем измерением мышления, при котором истина радостно и безболезненно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца: да будет воля Твоя" (2001, с. 22-23). Такой максимализм Шестова вызывал наибольшие нарекания в русской духовной среде, однако при этом не было понято, что крестовый поход против Афин Шестов ориентировал прежде всего против гносеологических основ западной концепции человека, ибо вся многосложная конструкция верховенства разума в условиях философской реальности осадилась в учение человека как члена человечества, ставшее воистину наибольшим афиноидом , а главные истины современного миропорядка, — в частности, общечеловеческие ценности, права человека, свобода совести и прочая, — сформированы исключительно посредством разума, знаний, законов, науки; что громовое " нет " Шестова в отношении диктата разума или, что равнозначно, западной концепции человека, есть неслышимое, но угадываемое " да " русской концепции. Тонко чувствующий Шестова, А. М. Лазарев аннотирует его основную мысль: «Ибо разум сам по себе господин, он автономен и, раз призванный, уже ничем из своей власти не поступится, и потому согласование с ним кончается подчинением ему. Да и как иначе, когда работу согласования ведет он же, разум, он — сторона, он же и судья» (1993, с. 107). В безудержно порицаемой им европейской классической философии, — любимого дитяти верховенствующего разума, — Шестов, однако, обособляет и со свойственной ему эмоциональной невыдержанностью возносит имя датского теолога Серена Кьеркегора, который представил христианскому самомнению одухотворенную еврейскую веру и прославил еврейского патриарха Авраама. Шестов расширяет Кьеркегора: «У Авраама его вера была новым, дотоле неизвестным миру измерением мышления, не вмещающимся в плоскость обыденного сознания и взрывающим все „принудительные истины“, подсказываемые нам нашим „опытом“ и нашим разумением» (2001, с. 314).
Итак, еврейский праотец Авраам как эмблема веры и откровение как дух иудейских пророков в совокупности образуют главные слагаемые сущности Иерусалима , которую Л. Шестов вносит в храм русской духовной философии в качестве своего еврейского взноса или, если угодно, еврейской жертвы на алтарь Человеческой Личности — культа русского духостояния. Такой же дарованной ценностью выглядит суждение Шестова, которое можно квалифицировать как еврейский взгляд на мир :
«Если сравнить наши знания с знаниями древних, мы окажемся великими мудрецами. Но к загадке о вечной справедливости мы так же мало подошли, как и первый человек, как и убийца Каин. Прогресс, цивилизация, все завоевания человеческого ума в эту область не принесли ничего нового. Как наши праотцы, так и мы, с испугом и недоумением останавливаемся при виде уродства, болезни, безумия, нищеты, старости, смерти. Все, что могли сделать до сих пор мудрецы, — это обратить земные ужасы в проблему: может быть, говорят нам, все страшное есть только страшное на вид, и в конце тяжелого пути нас ждет нечто новое. Может быть! Но современный образованный человек, имеющий доступ к мудрости 40 веков исторической жизни человечества, знает об этом не больше, чем древний певец, за свой страх решавший мировые проблемы. Мы, дети угасающей цивилизации, мы, старики от рождения, в этом смысле так же молоды, как и первый человек» (2001, с. 365-366).
Из этого самобытного «еврейского взгляда» А. Лазарев выводит своеобразие Шестова: "… Шестов и теперь не против разума и не против этики в их сфере, пока он не становится на место Бога… Философский идеализм видит в сверхиндивидуальном и общеобязательном, которое открывается в логике, в этике, путь к Богу, видит Самое Божество. (Сноска. Положение, при котором разум, логика, этика, в общем человечество, занимает пьедестал Бога, в русской философии называется человекобожием , и относится к наиболее порицаемым русским воззрением положениям христианства, отполированным европейской философией в культ коллективного, только «сверхиндивидуального», состояния. Из самых непримиримых противников религии человекобожия в русской духовной школе Шестов отличается своим историческим кругозором и видит зачатки этой эпидемии в дерзком поступке Адама, осмелившемся ослушаться Бога, тогда как менее распространенное мнение выражает его большой друг о. С. Н. Булгаков: «Полное и возможно законченное выражение идее человекобожия, религии человечества, дал именно Фейербах» (1993, т. II, с. 169). Так что в своем ратоборстве против диктатуры разума Шестов выступает не идеалистом , а идеологом , выражая общепринятую точку зрения. ) Но у Шестова зреет мысль, что сверхиндивидуальное заграждает путь к Богу" (1993, с. 106). Следовательно, протестантизм Шестова заключается в отвержении монополии разума и в этом его заслуга, а его ошибка в том, что в ответ он утверждает монополию веры , и в максимализме состоит самое емкое творческое качество Шестова-духовника. Но ошибки гениев — это гениальные ошибки, и максимализм Шестова, как гениальная ошибка, несет полезную информацию. Я снова повторяю, что на заре человечества Бог выступил с заветом: «И сказал бог: вот знамение завета, который Я поставлю между Мною и между вами, и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке» (Быт. 9:12-14). «Радуга в облаке» есть закон всеобщей связи , который деградировали в своей диалектике древние эллины и фальсифицировали в своей диалектике гегельянцы. Шестов страстно протестует против искажений величайшего еврейского закона, но не доходит до глубинной сути еврейской радуги, которая запрещает максимализм и монополизм в любой форме, ибо не должно быть ни абсолютно первичного , ни абсолютно вторичного (еврейский пророк как посредник между Богом и народом есть нагляднейший пример закона радуги). Гениальность Шестова в том, что своим максимализмом он направляет мысль к еврейскому закону радуги в облаке.
Максимализм Шестова порожден и исходит из неистовой веры в абсолютное величие индивидуальной души человека, которая не только ничем и никем не может быть принуждаема со стороны, но даже оцениваема кем-либо, тогда как сама личность есть мерило всего сущего и несущего, в том числе и самое себя. Поклонение перед достоинством индивида здесь достигает молитвенного экстаза и Шестову требуется приписать авторство принципа полной независимости личности . Вл. Соловьев создал философски глубокую и академически сухую дефиницию человеческой личности, а живой культ из личности сотворил Л. Шестов. Отвергая постулат разума, максималист Шестов склоняет русскую концепцию человека к вере , ориентируя ее в направлении Иерусалима, и, таким образом, шестовский культ личности — это культ Иерусалима, — в этом Шестов несет свое еврейское национальное лицо. Но вместе с этим Шестов вносит в русскую духовную философию идею Сиона , так что Льва Шестова необходимо считать зачинателем философского сионизма , хотя философ совершенно не касался еврейской темы и сионистского направления.
Итак, принцип полной независимости личности как первое условие жизни, — такова юридическая запись в метрике человека по Шестову, а первейшая первичность индивидуального Я ставится ens entium (сущность сущностей) в поле веры, куда Шестов направляет русскую концепцию человека. Отсюда вытекает принципиальное несоответствие в понимании сути человека, взятого в психологической данности раздельно в русской и европейской концепциях: русская «личность» и европейский «человек» образуют несообразные и разносущностные типы гоменоида. Культ Иерусалима, который исповедует вероносная личность (потомство праотца Авраама), вооруженная еврейским взглядом на мир, вытекает гносеологическим следствием максимализма Шестова, а коллизия человек против личности становится онтологическим последствием того же максимализма. Такова духовная и гностическая емкость вклада, который внес в арсенал русской духовной философии представитель русского еврейства Я. Л. Шварцман (Л. Шестов).
Как же был принят этот «еврейский презент» русской духовной elite в рамках самой философии? В отношении силлогистики Льва Шестова данную процедуру произвел о. С. Н. Булгаков — ключевая фигура русского гнозиса. Свою оценку О. Сергий начинает с утверждения: «Противоположности между Афинами и Иерусалимом в действительности нет, она выдумана». О. Сергий ошибается: как реально существует вера и разум, откровение и умозрение, вдохновенное творение и логическое выведение, так в действительности бытует противоположность между Афинами и Иерусалимом. А в чем о. Сергий решительно прав, так в том, что между этими противоположностями отсутствует противоборство, враждебное противостояние и он пишет о Шестове: «Мало того, если он говорит о своей доктрине как религиозной философии, то это может значить (на его же языке) только одно: Афины в Иерусалиме или наоборот, т. е. не противопоставление веры и мысли („философии“), но их необходимое и существенное, гармоническое соединение» (1993, t. I, с. 527). Интрига тут заключается в том, что отвергая максимализм Шестова как некую излишнюю избыточность его точки зрения, о.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Однако Шестов не был бы духовным деятелем еврейской формации («иудеем», как говорит Бердяев), если бы свое глубокомыслие обосновывал только натурфилософским гнозисом гениальных греков и не обратился бы к еврейской кладовой мудрости — к Торе. Шестов берет самый известный эпизод Торы — акт грехопадения первочеловека Адама, — но преподносит вовсе неизвестную его интерпретацию: "Мы помним, что все, истолковавшие сказание о грехопадении, понимали грех нашего праотца как ослушание: Адам захотел себе «свободы», отказался повиноваться. На самом деле произошло обратное: вкусив от плодов познания, человек утратил свободу, с которой он вышел из рук Творца, и стал данником и рабом «вечных истин». Итак, грехом Адама Шестов считает посягательство на познание добра и зла, только на приобретение разума — «запретно плода», и во вкушении запретного плода с древа познания сказывается бунт
Адама против воли Бога; грешный Адам — это отравленное познанием существо. Однако Адам в известной мере аллегорическое создание, а живыми грешниками, вкусившими с древа познания, являются эллинские мудрецы: изгнанный из Эдема Адам поселился у подножия Олимпа. Шестов пишет: «для эллинов плоды с дерева познания были источником философии для всех будущих времен и вместе с тем освобождающим началом, для Писания — они были началом рабства и знаменовали собой падение человека». Это раздолье запретного познания, царство разума и простор философских истин Шестов опосредует термином «Афины» и доказывает, что под знаком Афин выстроено величественное здание христианской цивилизации, что современная наука, философия, экономика и демократия демоса не что иное, как афиноиды : «Так или иначе, после Сократа лучшие представители мыслящего человечества не могут не отождествлять истины с плодами от дерева познания добра и зла… Все это наследство Сократа. Все убеждены, что мысль до тех пор не вправе остановиться, пока она не наткнется на необходимость, полагающую конец всякой пытливости и всяким дальнейшим исканиям. И вместе с тем никто не сомневается, что мысль, добравшись до необходимых связей явлений, этим самым осуществляет последнюю и высшую задачу философии» (2001, с. с. 250, 268, 114).
Антиподом Афинам выставляется Иерусалим , данный Шестовым как столица и эмблема веры — полного противовеса и противоположности разума, а в философской плоскости антитезой умозрению ( умному зрению посредством разума) философии становится откровение , озарение и вдохновение . Для веры Шестов использует патетическую тональность, что в свое время дало повод Бердяеву заявить, что Шестов более силен в отрицательном знании, чем утвердительном, что подтверждают слова Шестова: «… откровенная истина имеет своим источником веру, которая не укладывается в плоскость разумного понимания. Вера не только не может, она не хочет превратиться в знание. Смысл и таинственное содержание веры, о которой рассказывается в Св. Писании, в том, что она непостижимым образом освобождает человека из тисков знания и что знание, связанное с падением человека, может быть преодолено только верой»; далее следует разъяснение, «что вера Св. Писания не имеет ничего общего с верой, как это слово понимали греки и как мы его понимаем теперь. Вера не есть доверие к наставнику, родителям, начальнику, сведущему врачу и т. д. , которое и в самом деле есть только суррогат знания, знание в кредит, знание, еще не обеспеченное доказательствами…, что вера есть непостижимая творческая сила, великий, величайший, ни с чем не сравнимый дар» (2001, с. с. 260, 266).
Творческие помыслы Шестова направлены на получение аналитической очевидности несовместимости Афин и Иерусалима, где проявилось бы превосходство последнего и где антагонизм веры и разума казался бы разумеющимся основанием. Шестов проповедует: "Бог философов — будет ли он началом материальным или идеальным — несет с собой торжество принуждения, грубой силы. Оттого умозрение всегда так упорно отстаивало всеобщность и необходимость своих истин. Истина никого не минует, от истины никто не спасется: это, и только это соблазняло философов… В «пределах разума» поэтому можно создать науку, высокую мораль, даже религию, но чтобы обрести Бога, нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику.
В Писании он называется загадочным словом «верой», тем измерением мышления, при котором истина радостно и безболезненно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца: да будет воля Твоя" (2001, с. 22-23). Такой максимализм Шестова вызывал наибольшие нарекания в русской духовной среде, однако при этом не было понято, что крестовый поход против Афин Шестов ориентировал прежде всего против гносеологических основ западной концепции человека, ибо вся многосложная конструкция верховенства разума в условиях философской реальности осадилась в учение человека как члена человечества, ставшее воистину наибольшим афиноидом , а главные истины современного миропорядка, — в частности, общечеловеческие ценности, права человека, свобода совести и прочая, — сформированы исключительно посредством разума, знаний, законов, науки; что громовое " нет " Шестова в отношении диктата разума или, что равнозначно, западной концепции человека, есть неслышимое, но угадываемое " да " русской концепции. Тонко чувствующий Шестова, А. М. Лазарев аннотирует его основную мысль: «Ибо разум сам по себе господин, он автономен и, раз призванный, уже ничем из своей власти не поступится, и потому согласование с ним кончается подчинением ему. Да и как иначе, когда работу согласования ведет он же, разум, он — сторона, он же и судья» (1993, с. 107). В безудержно порицаемой им европейской классической философии, — любимого дитяти верховенствующего разума, — Шестов, однако, обособляет и со свойственной ему эмоциональной невыдержанностью возносит имя датского теолога Серена Кьеркегора, который представил христианскому самомнению одухотворенную еврейскую веру и прославил еврейского патриарха Авраама. Шестов расширяет Кьеркегора: «У Авраама его вера была новым, дотоле неизвестным миру измерением мышления, не вмещающимся в плоскость обыденного сознания и взрывающим все „принудительные истины“, подсказываемые нам нашим „опытом“ и нашим разумением» (2001, с. 314).
Итак, еврейский праотец Авраам как эмблема веры и откровение как дух иудейских пророков в совокупности образуют главные слагаемые сущности Иерусалима , которую Л. Шестов вносит в храм русской духовной философии в качестве своего еврейского взноса или, если угодно, еврейской жертвы на алтарь Человеческой Личности — культа русского духостояния. Такой же дарованной ценностью выглядит суждение Шестова, которое можно квалифицировать как еврейский взгляд на мир :
«Если сравнить наши знания с знаниями древних, мы окажемся великими мудрецами. Но к загадке о вечной справедливости мы так же мало подошли, как и первый человек, как и убийца Каин. Прогресс, цивилизация, все завоевания человеческого ума в эту область не принесли ничего нового. Как наши праотцы, так и мы, с испугом и недоумением останавливаемся при виде уродства, болезни, безумия, нищеты, старости, смерти. Все, что могли сделать до сих пор мудрецы, — это обратить земные ужасы в проблему: может быть, говорят нам, все страшное есть только страшное на вид, и в конце тяжелого пути нас ждет нечто новое. Может быть! Но современный образованный человек, имеющий доступ к мудрости 40 веков исторической жизни человечества, знает об этом не больше, чем древний певец, за свой страх решавший мировые проблемы. Мы, дети угасающей цивилизации, мы, старики от рождения, в этом смысле так же молоды, как и первый человек» (2001, с. 365-366).
Из этого самобытного «еврейского взгляда» А. Лазарев выводит своеобразие Шестова: "… Шестов и теперь не против разума и не против этики в их сфере, пока он не становится на место Бога… Философский идеализм видит в сверхиндивидуальном и общеобязательном, которое открывается в логике, в этике, путь к Богу, видит Самое Божество. (Сноска. Положение, при котором разум, логика, этика, в общем человечество, занимает пьедестал Бога, в русской философии называется человекобожием , и относится к наиболее порицаемым русским воззрением положениям христианства, отполированным европейской философией в культ коллективного, только «сверхиндивидуального», состояния. Из самых непримиримых противников религии человекобожия в русской духовной школе Шестов отличается своим историческим кругозором и видит зачатки этой эпидемии в дерзком поступке Адама, осмелившемся ослушаться Бога, тогда как менее распространенное мнение выражает его большой друг о. С. Н. Булгаков: «Полное и возможно законченное выражение идее человекобожия, религии человечества, дал именно Фейербах» (1993, т. II, с. 169). Так что в своем ратоборстве против диктатуры разума Шестов выступает не идеалистом , а идеологом , выражая общепринятую точку зрения. ) Но у Шестова зреет мысль, что сверхиндивидуальное заграждает путь к Богу" (1993, с. 106). Следовательно, протестантизм Шестова заключается в отвержении монополии разума и в этом его заслуга, а его ошибка в том, что в ответ он утверждает монополию веры , и в максимализме состоит самое емкое творческое качество Шестова-духовника. Но ошибки гениев — это гениальные ошибки, и максимализм Шестова, как гениальная ошибка, несет полезную информацию. Я снова повторяю, что на заре человечества Бог выступил с заветом: «И сказал бог: вот знамение завета, который Я поставлю между Мною и между вами, и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке» (Быт. 9:12-14). «Радуга в облаке» есть закон всеобщей связи , который деградировали в своей диалектике древние эллины и фальсифицировали в своей диалектике гегельянцы. Шестов страстно протестует против искажений величайшего еврейского закона, но не доходит до глубинной сути еврейской радуги, которая запрещает максимализм и монополизм в любой форме, ибо не должно быть ни абсолютно первичного , ни абсолютно вторичного (еврейский пророк как посредник между Богом и народом есть нагляднейший пример закона радуги). Гениальность Шестова в том, что своим максимализмом он направляет мысль к еврейскому закону радуги в облаке.
Максимализм Шестова порожден и исходит из неистовой веры в абсолютное величие индивидуальной души человека, которая не только ничем и никем не может быть принуждаема со стороны, но даже оцениваема кем-либо, тогда как сама личность есть мерило всего сущего и несущего, в том числе и самое себя. Поклонение перед достоинством индивида здесь достигает молитвенного экстаза и Шестову требуется приписать авторство принципа полной независимости личности . Вл. Соловьев создал философски глубокую и академически сухую дефиницию человеческой личности, а живой культ из личности сотворил Л. Шестов. Отвергая постулат разума, максималист Шестов склоняет русскую концепцию человека к вере , ориентируя ее в направлении Иерусалима, и, таким образом, шестовский культ личности — это культ Иерусалима, — в этом Шестов несет свое еврейское национальное лицо. Но вместе с этим Шестов вносит в русскую духовную философию идею Сиона , так что Льва Шестова необходимо считать зачинателем философского сионизма , хотя философ совершенно не касался еврейской темы и сионистского направления.
Итак, принцип полной независимости личности как первое условие жизни, — такова юридическая запись в метрике человека по Шестову, а первейшая первичность индивидуального Я ставится ens entium (сущность сущностей) в поле веры, куда Шестов направляет русскую концепцию человека. Отсюда вытекает принципиальное несоответствие в понимании сути человека, взятого в психологической данности раздельно в русской и европейской концепциях: русская «личность» и европейский «человек» образуют несообразные и разносущностные типы гоменоида. Культ Иерусалима, который исповедует вероносная личность (потомство праотца Авраама), вооруженная еврейским взглядом на мир, вытекает гносеологическим следствием максимализма Шестова, а коллизия человек против личности становится онтологическим последствием того же максимализма. Такова духовная и гностическая емкость вклада, который внес в арсенал русской духовной философии представитель русского еврейства Я. Л. Шварцман (Л. Шестов).
Как же был принят этот «еврейский презент» русской духовной elite в рамках самой философии? В отношении силлогистики Льва Шестова данную процедуру произвел о. С. Н. Булгаков — ключевая фигура русского гнозиса. Свою оценку О. Сергий начинает с утверждения: «Противоположности между Афинами и Иерусалимом в действительности нет, она выдумана». О. Сергий ошибается: как реально существует вера и разум, откровение и умозрение, вдохновенное творение и логическое выведение, так в действительности бытует противоположность между Афинами и Иерусалимом. А в чем о. Сергий решительно прав, так в том, что между этими противоположностями отсутствует противоборство, враждебное противостояние и он пишет о Шестове: «Мало того, если он говорит о своей доктрине как религиозной философии, то это может значить (на его же языке) только одно: Афины в Иерусалиме или наоборот, т. е. не противопоставление веры и мысли („философии“), но их необходимое и существенное, гармоническое соединение» (1993, t. I, с. 527). Интрига тут заключается в том, что отвергая максимализм Шестова как некую излишнюю избыточность его точки зрения, о.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66