Начало также ощущаться возрастающее сопротивление населения их дальнейшему пребыванию в городе и не столько потому, что сократилось количество продуктов, постелей и женщин, сколько потому, что те, кто никогда не мирился с присутствием солдат, теперь осмеливались мстить, выливая содержимое своих ночных горшков из окон на злополучные солдатские головы.
Имей Сулла твердое желание дать взятку, он мог бы добиться успеха на куриальных выборах, поскольку обстановка была подходящей для обильного взяточничества. Но ни для кого и ни для чего он не соглашался пожертвовать частью своих, и без того скромных, запасов золота. Помпею Страбону позволили оплачивать собственные легионы, Гаю Марию заявить, что он готов делать то же самое, но Сулла считал, что оплачивать счета – это обязанность Рима. Если бы Помпей Руф был еще жив, Сулла мог бы позаимствовать деньги у этого богатого пицена, однако он не подумал об этом прежде, чем послал его на смерть.
«Мои планы превосходны, но их исполнение весьма опасно, – думал он. – Этот жалкий город переполнен людьми, у которых есть собственное мнение, и все они намерены добиваться того, чего хотят. Почему же никто из них не видит, насколько разумны и правильны мои намерения? И как может человек получить достаточно власти, чтобы его планы оказались ненарушенными? Человек с идеалами и принципами – причина гибели мира!»
Ближе к концу декабря Сулла отослал свою армию обратно в Капую под командованием особо доверенного Лукулла, теперь уже его официального квестора. Сделав так, он отбросил предосторожности и вверил свой успех на предстоящих выборах в руки Фортуны.
Хотя он был уверен, что далек от недооценки силы сопротивления ему в каждом слое римского общества, истина состояла в том, что Сулла не уловил всей глубины и обширности той враждебности, которую к нему испытывали. Никто не говорил ему ни слова, никто не посматривал на него искоса, но весь Рим словно затаился, вовсе не собираясь забывать и прощать вторжение его армии в город и того, что армия Суллы поставила верность ему перед верностью Риму.
Это чувство обиды переполняло представителей высших слоев и пронизывало все общество вплоть до самых низов. Даже люди, согласные и с ним и с верховенством сената, такие, как братья Цезари и братья Сципионы Насики, отчаянно желали, чтобы Сулла нашел какой-нибудь другой путь разрешения сенатской проблемы, чем использование армии. А в головах представителей других сословий, начиная со второго и ниже, незаживающей раной гноилась мысль о том, что трибуны плебса были приговорены к смерти во время его пребывания у власти; и что старый, израненный Гай Марий лишен дома, семьи, положения и тоже приговорен к смерти.
Все эти намеки на мучительное неудовлетворение существующим положением сразу прояснились после того, как были проведены выборы. Гней Октавий Рузон был избран старшим консулом, а Луций Корнелий Цинна – младшим. Преторами стали еще более независимые люди, и среди них не было ни одного, на кого бы Сулла мог положиться.
Но выборы солдатских трибунов на всенародной ассамблее встревожили Суллу больше всего. Все избранные здесь, как на подбор, оказались неприятными для Суллы людьми с неуживчивыми волчьими характерами – Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин. «Они вполне созрели для самоуправства над своими полководцами, – думал о них Сулла. – Попробовал бы какой-нибудь полководец, имея такую компанию в своих легионах, организовать поход на Рим! Они прикончили бы его без малейших сомнений так же, как молодой Марий поступил с консулом Катоном. Я очень рад, что мое консульство завершено, и мне не придется терпеть их в своих войсках. Самый последний из них – это потенциальный Сатурнин.»
Несмотря на обескураживающие результаты выборов, Сулла не выглядел абсолютно несчастным, поскольку старый год подходил к концу. Если этому не помешает что-нибудь еще, то у его агентов в провинции Азия, Вифинии и Греции будет время известить его о том, что там на самом деле происходит. Его главные заботы ныне связаны с Грецией, очередь Малой Азии наступит позднее. У Суллы не было войск, чтобы пытаться производить какие-то обходные маневры, необходимо было одно неимоверное усилие, чтобы разбить Митридата и изгнать его из Греции и Македонии. Понтийское вторжение в последнюю вовсе не было запланировано, просто Гай Сентий и Квинт Бруттий Сурра лишний раз доказали, что сил может и не хватить, особенно когда врагами являются сами римляне. Они творили чудеса со своими небольшими армиями, но не могли оказывать действенную помощь.
Его главной целью теперь стала отправка своих войск из Италии на войну с Митридатом. Только разгромив его и захватив богатую добычу на Востоке, Сулла мог унаследовать блестящую репутацию Гая Мария. Лишь привезя домой золото Митридата, ему удастся вывести Рим из финансового кризиса. И только при условии, если он сделает все это, Рим, может быть, простит его за тот злополучный поход. Только тогда, вероятно, и плебс простит его за превращение своей любимой ассамблеи в самое удобное место для игры в кости и битья баклуш.
В свой последний консульский день Сулла созвал сенат на специальное собрание и выступил на нем с предельной искренностью; он безоговорочно верил в себя и в свои новые меры.
– Если бы не я, отцы сената, вас бы уже не существовало. Я говорю это, полностью убежденный в истине своих слов. Если бы законы Публия Сульпиция Руфа продолжали действовать, то плебс – даже не народ, а плебс – управлял бы теперь Римом совершенно бесконтрольно. Сенат оказался бы еще одним исчезающим реликтом, укомплектованным настолько слабо, что был бы не в состоянии собрать кворум. Мы не могли бы принимать никаких решений, не могли бы заниматься тем, что всегда считалось исключительной прерогативой сената. Поэтому прежде чем вы начнете плакать и причитать о судьбе плебса и народа, прежде чем вы погрязнете в незаслуженной жалости к плебсу, я предлагаю, чтобы вы представили, чем бы сейчас было это августейшее собрание, если бы не я.
– Сюда, сюда, – закричал Катул Цезарь, заметив появление сына. Он был очень доволен тем, что его сын, один из новых, очень молодых сенаторов, избавился от воинских обязанностей, окончательно вернулся домой и теперь заседает в сенате. Сейчас он беспокоился о том, чтобы Катул-младший не пропустил того момента, когда Сулла начнет действовать как консул.
– Вспомните также, – продолжал Сулла, – что если бы вы пожелали сохранить за собой право направлять действия римского сената, то вам надлежало бы придерживаться моих законов. Прежде чем вы начнете обдумывать любые изменения, подумайте о Риме! Во имя Рима необходим мир в Италии. Во имя Рима нам предстоит приложить колоссальные усилия, чтобы избавиться от наших финансовых затруднений и вернуть город к процветанию. Мы не можем позволить себе роскошь содержать таких трибунов плебса, которые будут свирепствовать хуже болезни. Существующее положение вещей, установленное именно мной, должно быть сохранено! Только тогда Рим выздоровеет. Мы не можем и дальше терпеть идиотизм Сульпиция!
Сулла пристально посмотрел на вновь избранных консулов.
– Завтра, Гней Октавий и Луций Цинна, вы унаследуете мою Должность и должность моего покойного коллеги Квинта Помпея. Гней Октавий, даешь ли ты торжественное обещание поддерживать мои законы?
– Даю, Луций Корнелий, – ответил без колебания Октавий. – Ты можешь положиться на мое слово.
– Луций Корнелий из ветви Цинна, даешь ли ты мне слово поддерживать мои законы?
Цинна пристально и бесстрашно посмотрел на Суллу.
– Это зависит от многого, Луций Корнелий из ветви Сулла. Я буду поддерживать твои законы, если они подтвердят свою пригодность в управлении. В данный момент я не очень уверен, что они на это способны. Государственная структура является невероятно древней и очевидно неуклюжей. Кроме того, все права большинства нашего римского общества были – я не могу подобрать другого слова – аннулированы. Мне очень жаль, что я разочаровал тебя, но поскольку дело обстоит таким образом, я вынужден воздержаться от обещания.
Лицо Суллы исказилось в злой гримасе, и сенат сейчас мог увидеть мельком того, рвущегося всеми когтями зверя, который жил внутри Луция Корнелия Суллы. И подобно другим, кто позднее видел этого зверя, сенаторы уже никогда не забывали увиденного. Многие годы спустя они приходили в ужас, вспоминая это мгновение, и трепетали в ожидании расплаты.
Прежде чем Сулла открыл рот, чтобы ответить, вмешался верховный понтифик Сцевола.
– Луций Цинна, я умоляю тебя, дай консулу это обещание! – вскричал он, поскольку вспомнил, что после того, как он увидел живущего в Сулле зверя, состоялся знаменитый поход на Рим.
– Если именно такого рода позиций ты намерен придерживаться, Цинна, – раздался голос Антония Оратора, – я предлагаю тебе показать нам свою спину! Наш консул Луций Катон отказался сделать это, и он умер.
По сенату прокатился приглушенный гул голосов, новые сенаторы переговаривались со старыми, и большинство из раздававшихся слов были словами страха и негодования перед позицией Цинны. Ох, почему же этот новый консул не оставил свои позы и амбиции за стенами сената? Разве им всем не ясно, как отчаянно нуждается Рим в мире и стабильности?
– Тасе! – сказал Сулла только один раз, да и то нефом ко.
Как только он взглянул своим знаменитым взглядом, тишина воцарилась немедленно.
– Могу я сказать, старший консул? – спросил Катул Цезарь.
Он вспомнил, что после того, как он последний раз видел подобный взгляд Суллы, последовало отступление из Тридента.
– Говори, Квинт Лутаций.
– Прежде всего, я хотел бы кое-что пояснить относительно Луция Цинны, – холодно сказал Катул Цезарь. – Думаю, он выглядит невоспитанным. Я сожалею о его избрании на эту должность, потому что не верю в его способность быть достойным ее. Луций Цинна может иметь значительный военный список, но его способности, как политика, и его идеи о способах управления Римом, минимальны. Когда он был городским претором, ни одна из тех мер, которые следовало бы предпринять, не была предпринята. Когда оба консула были на полях боевых действий, именно Луций Цинна – фактически по поручению властей Рима! – даже не попытался избавить город от ужасных экономических потерь. Сделай он это тогда, и Рим не был бы сейчас в столь ужасном положении. Несмотря на это, сегодня мы имеем Луция Цинну, новоизбранного консула, сомневающегося дать обещание наиболее разумному и способному человеку, который попросил его об этом в истинном духе сената.
– Ты не сказал ни единого слова, которое бы изменило мою точку зрения, Квинт Лутаций Сервилий, – грубо отвечал Цинна, называя Катула Цезаря Сервилием.
– Я знаю это, – отозвался Катул Цезарь со всей своей надменностью, – и мое твердое убеждение, что ни один из нас – или даже все мы! – не сможет сказать ничего, что повлияло бы на твою точку зрения. Твой разум закрыт для всех доводов, так же как и твой кошелек, в котором прячутся деньги Гая Мария, полученные тобой за то, чтобы ты обелил репутацию его сына-убийцы!
Цинна покраснел. Он ненавидел эту свою привычку – она выдавала его, – но ничего не мог с собой поделать.
– Как бы то ни было, существует только один способ, каким мы, отцы сената, сможем убедить Луция Цинну поддерживать те меры нашего старшего консула, которые он предпринял с такой заботливостью, – вновь сказал Катул Цезарь. – Я предлагаю, чтобы торжественную и обязательную клятву дали оба – Гней Октавий и Луций Цинна. Они поклянутся поддерживать нашу нынешнюю систему правительства в том виде, как она была изложена Луцием Суллой.
– Я согласен, – сказал Сцевола, верховный понтифик.
– И я, – сказал Флакк, принцепс сената.
– И я, – сказал Антоний Оратор.
– И я, – сказал цензор Луций Цезарь.
– И я, – сказал цензор Красс.
– И я, – сказал Квинт Анхарий.
– И я, – сказал Публий Сервилий Ватия.
– И я, – сказал, наконец, Луций Корнелий Сулла, поворачиваясь к Сцеволе. – Верховный жрец, ты приведешь к присяге новоизбранных консулов?
– Приведу.
– Я приму эту клятву, – громко сказал Цинна, – если увижу, что сенат проголосовал за это подавляющим большинством.
– Давайте разделимся, – мгновенно отозвался Сулла, – те, кто за эту клятву, пожалуйста, встаньте от меня справа, те, кто против – слева.
Всего несколько сенаторов оказались слева от Суллы, и первым из них был Квинт Серторий, его мускулистая фигура дышала гневом.
– Сенат разделился и наглядно выразил свои желания, – сказал Сулла с совершенно бесстрастным лицом. – Квинт Муций, ты верховный понтифик. Как ты будешь приводить к присяге?
– По закону, – быстро отозвался Сцевола, – сначала весь сенат отправится вместе со мной в храм Юпитера Величайшего и Превосходного, где flamen Dialis и я принесем жертву главному богу. Это будет двухлетняя овца, и священники Двух Зубов будут сопровождать нас.
– Замечательно! – громко воскликнул Серторий. – Готов держать пари, что, когда мы поднимемся на вершину Капитолия, все необходимые для обряда люди и животные уже будут ждать нас.
– После принесения жертвы, – продолжал Сцевола как ни в чем не бывало, – я попрошу Луция Домиция, сына последнего верховного понтифика, сделать предсказание по печени жертвы. Затем я поведу сенат в храм Симона Санка Дия Фидия, бога Пророческой Доброй Веры. Там, под открытым небом – как это требуется ото всех приносящих клятву – я потребую, чтобы новоизбранные консулы поддерживали «законы Корнелия».
– Тогда во что бы то ни стало веди нас туда, верховный понтифик, – потребовал Сулла и встал со своего места.
Приметы были благоприятными, особенно когда во время перехода из Капитолия в храм Симона Санка Дия Фидия надо всей сенатской процессией, пересекающей Сангийские ворота, высоко в небе пролетел орел.
Но Цинна вовсе не собирался поддерживать законы Суллы, он совершенно точно знал, как сделать так, чтобы его клятва не была клятвой. Пока сенаторы держали путь на вершину холма, в храм главного бога Капитолия, Цинна намеренно столкнулся с Квинтом Серторием и, незаметно для остальных, попросил его найти ему какой-нибудь камень. В то время как сенаторы передвигались от одного храма к другому, Серторий незаметно уронил камень в складки тоги Цинны. Тот смог удобно подхватить его левой рукой – камень был маленький, гладкий и овальный.
Еще с раннего детства, он, как и каждый римский мальчишка, знал о том, что для принесения тех высоких клятв, которые так любят дети – клятв дружб и вражды, страха и ярости, отваги и обмана, – необходимо выйти на открытый воздух. Когда приносятся клятвы, боги на небесах должны быть свидетелями, иначе эти клятвы не будут истинными и обязательными. Как и вся их детская компания, Цинна воспринимал этот ритуал всерьез. Но однажды он познакомился с сыном всадника Секста Перквиния, который, будучи дурно воспитанным, каждый раз нарушал данную клятву. Он был всего двумя годами старше Цинны, и научил его давать ложную клятву.
– Все, что ты делаешь, – говорил он, – держится на костях Матери-Земли. И потому, давая клятву, держи в руке камень. Тем самым ты вверяешь себя заботам богов подземного царства, потому что подземное царство также построено на костях Матери-Земли. А камень, Луций Корнелий, и есть эти кости!
И когда Луций Корнелий Цинна давал клятву поддерживать законы Суллы, то плотно сжимал камень в левой руке. Закончив говорить, он быстро преклонил колени на полу храма, который (поскольку храм был лишен крыши) был усеян листвой, хворостинками, мелкими камешками, галькой, и притворился, что поднимает свой камень оттуда.
– И если я нарушу свою клятву, – сказал он внятным голосом, – то пусть меня сбросят с Тарпейской скалы точно так же, как я сейчас бросаю этот камень!
Камень взлетел в воздух, ударился о неопрятные, облупившиеся стены и вернулся в лоно своей Матери-Земли. Никто, видимо, не придал значения его поступку, и Цинна вздохнул с большим облегчением. Очевидно, секрет, известный сыну Секста Перквиния, был неизвестен римским сенаторам. Теперь, когда он будет обвинен в нарушении своей клятвы, Цинна сможет объяснить, почему он не считал себя связанным ею. Весь сенат видел его бросающим камень, он обеспечил себя сотней непогрешимых свидетелей. Этот трюк никогда больше не сработает, но здорово помог ему сегодня.
Хотя Сулла явился, чтобы присутствовать при инаугурации новых консулов, он не остался на пир, отговорившись тем, что ему необходимо приготовиться к завтрашней поездке в Капую. Однако он еще присутствовал на первом официальном собрании сената в новом году, которое происходило в храме Юпитера, как оказалось для того, чтобы выслушать короткую и угрожающую речь Цинны.
– Я удостоен своей должности и не опозорю ее, – говорил Цинна, – однако если что и внушает мне дурные предчувствия, так это вид уезжающего старшего консула, который собирается вести армию на Восток, хотя это был должен сделать Гай Марий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Имей Сулла твердое желание дать взятку, он мог бы добиться успеха на куриальных выборах, поскольку обстановка была подходящей для обильного взяточничества. Но ни для кого и ни для чего он не соглашался пожертвовать частью своих, и без того скромных, запасов золота. Помпею Страбону позволили оплачивать собственные легионы, Гаю Марию заявить, что он готов делать то же самое, но Сулла считал, что оплачивать счета – это обязанность Рима. Если бы Помпей Руф был еще жив, Сулла мог бы позаимствовать деньги у этого богатого пицена, однако он не подумал об этом прежде, чем послал его на смерть.
«Мои планы превосходны, но их исполнение весьма опасно, – думал он. – Этот жалкий город переполнен людьми, у которых есть собственное мнение, и все они намерены добиваться того, чего хотят. Почему же никто из них не видит, насколько разумны и правильны мои намерения? И как может человек получить достаточно власти, чтобы его планы оказались ненарушенными? Человек с идеалами и принципами – причина гибели мира!»
Ближе к концу декабря Сулла отослал свою армию обратно в Капую под командованием особо доверенного Лукулла, теперь уже его официального квестора. Сделав так, он отбросил предосторожности и вверил свой успех на предстоящих выборах в руки Фортуны.
Хотя он был уверен, что далек от недооценки силы сопротивления ему в каждом слое римского общества, истина состояла в том, что Сулла не уловил всей глубины и обширности той враждебности, которую к нему испытывали. Никто не говорил ему ни слова, никто не посматривал на него искоса, но весь Рим словно затаился, вовсе не собираясь забывать и прощать вторжение его армии в город и того, что армия Суллы поставила верность ему перед верностью Риму.
Это чувство обиды переполняло представителей высших слоев и пронизывало все общество вплоть до самых низов. Даже люди, согласные и с ним и с верховенством сената, такие, как братья Цезари и братья Сципионы Насики, отчаянно желали, чтобы Сулла нашел какой-нибудь другой путь разрешения сенатской проблемы, чем использование армии. А в головах представителей других сословий, начиная со второго и ниже, незаживающей раной гноилась мысль о том, что трибуны плебса были приговорены к смерти во время его пребывания у власти; и что старый, израненный Гай Марий лишен дома, семьи, положения и тоже приговорен к смерти.
Все эти намеки на мучительное неудовлетворение существующим положением сразу прояснились после того, как были проведены выборы. Гней Октавий Рузон был избран старшим консулом, а Луций Корнелий Цинна – младшим. Преторами стали еще более независимые люди, и среди них не было ни одного, на кого бы Сулла мог положиться.
Но выборы солдатских трибунов на всенародной ассамблее встревожили Суллу больше всего. Все избранные здесь, как на подбор, оказались неприятными для Суллы людьми с неуживчивыми волчьими характерами – Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин. «Они вполне созрели для самоуправства над своими полководцами, – думал о них Сулла. – Попробовал бы какой-нибудь полководец, имея такую компанию в своих легионах, организовать поход на Рим! Они прикончили бы его без малейших сомнений так же, как молодой Марий поступил с консулом Катоном. Я очень рад, что мое консульство завершено, и мне не придется терпеть их в своих войсках. Самый последний из них – это потенциальный Сатурнин.»
Несмотря на обескураживающие результаты выборов, Сулла не выглядел абсолютно несчастным, поскольку старый год подходил к концу. Если этому не помешает что-нибудь еще, то у его агентов в провинции Азия, Вифинии и Греции будет время известить его о том, что там на самом деле происходит. Его главные заботы ныне связаны с Грецией, очередь Малой Азии наступит позднее. У Суллы не было войск, чтобы пытаться производить какие-то обходные маневры, необходимо было одно неимоверное усилие, чтобы разбить Митридата и изгнать его из Греции и Македонии. Понтийское вторжение в последнюю вовсе не было запланировано, просто Гай Сентий и Квинт Бруттий Сурра лишний раз доказали, что сил может и не хватить, особенно когда врагами являются сами римляне. Они творили чудеса со своими небольшими армиями, но не могли оказывать действенную помощь.
Его главной целью теперь стала отправка своих войск из Италии на войну с Митридатом. Только разгромив его и захватив богатую добычу на Востоке, Сулла мог унаследовать блестящую репутацию Гая Мария. Лишь привезя домой золото Митридата, ему удастся вывести Рим из финансового кризиса. И только при условии, если он сделает все это, Рим, может быть, простит его за тот злополучный поход. Только тогда, вероятно, и плебс простит его за превращение своей любимой ассамблеи в самое удобное место для игры в кости и битья баклуш.
В свой последний консульский день Сулла созвал сенат на специальное собрание и выступил на нем с предельной искренностью; он безоговорочно верил в себя и в свои новые меры.
– Если бы не я, отцы сената, вас бы уже не существовало. Я говорю это, полностью убежденный в истине своих слов. Если бы законы Публия Сульпиция Руфа продолжали действовать, то плебс – даже не народ, а плебс – управлял бы теперь Римом совершенно бесконтрольно. Сенат оказался бы еще одним исчезающим реликтом, укомплектованным настолько слабо, что был бы не в состоянии собрать кворум. Мы не могли бы принимать никаких решений, не могли бы заниматься тем, что всегда считалось исключительной прерогативой сената. Поэтому прежде чем вы начнете плакать и причитать о судьбе плебса и народа, прежде чем вы погрязнете в незаслуженной жалости к плебсу, я предлагаю, чтобы вы представили, чем бы сейчас было это августейшее собрание, если бы не я.
– Сюда, сюда, – закричал Катул Цезарь, заметив появление сына. Он был очень доволен тем, что его сын, один из новых, очень молодых сенаторов, избавился от воинских обязанностей, окончательно вернулся домой и теперь заседает в сенате. Сейчас он беспокоился о том, чтобы Катул-младший не пропустил того момента, когда Сулла начнет действовать как консул.
– Вспомните также, – продолжал Сулла, – что если бы вы пожелали сохранить за собой право направлять действия римского сената, то вам надлежало бы придерживаться моих законов. Прежде чем вы начнете обдумывать любые изменения, подумайте о Риме! Во имя Рима необходим мир в Италии. Во имя Рима нам предстоит приложить колоссальные усилия, чтобы избавиться от наших финансовых затруднений и вернуть город к процветанию. Мы не можем позволить себе роскошь содержать таких трибунов плебса, которые будут свирепствовать хуже болезни. Существующее положение вещей, установленное именно мной, должно быть сохранено! Только тогда Рим выздоровеет. Мы не можем и дальше терпеть идиотизм Сульпиция!
Сулла пристально посмотрел на вновь избранных консулов.
– Завтра, Гней Октавий и Луций Цинна, вы унаследуете мою Должность и должность моего покойного коллеги Квинта Помпея. Гней Октавий, даешь ли ты торжественное обещание поддерживать мои законы?
– Даю, Луций Корнелий, – ответил без колебания Октавий. – Ты можешь положиться на мое слово.
– Луций Корнелий из ветви Цинна, даешь ли ты мне слово поддерживать мои законы?
Цинна пристально и бесстрашно посмотрел на Суллу.
– Это зависит от многого, Луций Корнелий из ветви Сулла. Я буду поддерживать твои законы, если они подтвердят свою пригодность в управлении. В данный момент я не очень уверен, что они на это способны. Государственная структура является невероятно древней и очевидно неуклюжей. Кроме того, все права большинства нашего римского общества были – я не могу подобрать другого слова – аннулированы. Мне очень жаль, что я разочаровал тебя, но поскольку дело обстоит таким образом, я вынужден воздержаться от обещания.
Лицо Суллы исказилось в злой гримасе, и сенат сейчас мог увидеть мельком того, рвущегося всеми когтями зверя, который жил внутри Луция Корнелия Суллы. И подобно другим, кто позднее видел этого зверя, сенаторы уже никогда не забывали увиденного. Многие годы спустя они приходили в ужас, вспоминая это мгновение, и трепетали в ожидании расплаты.
Прежде чем Сулла открыл рот, чтобы ответить, вмешался верховный понтифик Сцевола.
– Луций Цинна, я умоляю тебя, дай консулу это обещание! – вскричал он, поскольку вспомнил, что после того, как он увидел живущего в Сулле зверя, состоялся знаменитый поход на Рим.
– Если именно такого рода позиций ты намерен придерживаться, Цинна, – раздался голос Антония Оратора, – я предлагаю тебе показать нам свою спину! Наш консул Луций Катон отказался сделать это, и он умер.
По сенату прокатился приглушенный гул голосов, новые сенаторы переговаривались со старыми, и большинство из раздававшихся слов были словами страха и негодования перед позицией Цинны. Ох, почему же этот новый консул не оставил свои позы и амбиции за стенами сената? Разве им всем не ясно, как отчаянно нуждается Рим в мире и стабильности?
– Тасе! – сказал Сулла только один раз, да и то нефом ко.
Как только он взглянул своим знаменитым взглядом, тишина воцарилась немедленно.
– Могу я сказать, старший консул? – спросил Катул Цезарь.
Он вспомнил, что после того, как он последний раз видел подобный взгляд Суллы, последовало отступление из Тридента.
– Говори, Квинт Лутаций.
– Прежде всего, я хотел бы кое-что пояснить относительно Луция Цинны, – холодно сказал Катул Цезарь. – Думаю, он выглядит невоспитанным. Я сожалею о его избрании на эту должность, потому что не верю в его способность быть достойным ее. Луций Цинна может иметь значительный военный список, но его способности, как политика, и его идеи о способах управления Римом, минимальны. Когда он был городским претором, ни одна из тех мер, которые следовало бы предпринять, не была предпринята. Когда оба консула были на полях боевых действий, именно Луций Цинна – фактически по поручению властей Рима! – даже не попытался избавить город от ужасных экономических потерь. Сделай он это тогда, и Рим не был бы сейчас в столь ужасном положении. Несмотря на это, сегодня мы имеем Луция Цинну, новоизбранного консула, сомневающегося дать обещание наиболее разумному и способному человеку, который попросил его об этом в истинном духе сената.
– Ты не сказал ни единого слова, которое бы изменило мою точку зрения, Квинт Лутаций Сервилий, – грубо отвечал Цинна, называя Катула Цезаря Сервилием.
– Я знаю это, – отозвался Катул Цезарь со всей своей надменностью, – и мое твердое убеждение, что ни один из нас – или даже все мы! – не сможет сказать ничего, что повлияло бы на твою точку зрения. Твой разум закрыт для всех доводов, так же как и твой кошелек, в котором прячутся деньги Гая Мария, полученные тобой за то, чтобы ты обелил репутацию его сына-убийцы!
Цинна покраснел. Он ненавидел эту свою привычку – она выдавала его, – но ничего не мог с собой поделать.
– Как бы то ни было, существует только один способ, каким мы, отцы сената, сможем убедить Луция Цинну поддерживать те меры нашего старшего консула, которые он предпринял с такой заботливостью, – вновь сказал Катул Цезарь. – Я предлагаю, чтобы торжественную и обязательную клятву дали оба – Гней Октавий и Луций Цинна. Они поклянутся поддерживать нашу нынешнюю систему правительства в том виде, как она была изложена Луцием Суллой.
– Я согласен, – сказал Сцевола, верховный понтифик.
– И я, – сказал Флакк, принцепс сената.
– И я, – сказал Антоний Оратор.
– И я, – сказал цензор Луций Цезарь.
– И я, – сказал цензор Красс.
– И я, – сказал Квинт Анхарий.
– И я, – сказал Публий Сервилий Ватия.
– И я, – сказал, наконец, Луций Корнелий Сулла, поворачиваясь к Сцеволе. – Верховный жрец, ты приведешь к присяге новоизбранных консулов?
– Приведу.
– Я приму эту клятву, – громко сказал Цинна, – если увижу, что сенат проголосовал за это подавляющим большинством.
– Давайте разделимся, – мгновенно отозвался Сулла, – те, кто за эту клятву, пожалуйста, встаньте от меня справа, те, кто против – слева.
Всего несколько сенаторов оказались слева от Суллы, и первым из них был Квинт Серторий, его мускулистая фигура дышала гневом.
– Сенат разделился и наглядно выразил свои желания, – сказал Сулла с совершенно бесстрастным лицом. – Квинт Муций, ты верховный понтифик. Как ты будешь приводить к присяге?
– По закону, – быстро отозвался Сцевола, – сначала весь сенат отправится вместе со мной в храм Юпитера Величайшего и Превосходного, где flamen Dialis и я принесем жертву главному богу. Это будет двухлетняя овца, и священники Двух Зубов будут сопровождать нас.
– Замечательно! – громко воскликнул Серторий. – Готов держать пари, что, когда мы поднимемся на вершину Капитолия, все необходимые для обряда люди и животные уже будут ждать нас.
– После принесения жертвы, – продолжал Сцевола как ни в чем не бывало, – я попрошу Луция Домиция, сына последнего верховного понтифика, сделать предсказание по печени жертвы. Затем я поведу сенат в храм Симона Санка Дия Фидия, бога Пророческой Доброй Веры. Там, под открытым небом – как это требуется ото всех приносящих клятву – я потребую, чтобы новоизбранные консулы поддерживали «законы Корнелия».
– Тогда во что бы то ни стало веди нас туда, верховный понтифик, – потребовал Сулла и встал со своего места.
Приметы были благоприятными, особенно когда во время перехода из Капитолия в храм Симона Санка Дия Фидия надо всей сенатской процессией, пересекающей Сангийские ворота, высоко в небе пролетел орел.
Но Цинна вовсе не собирался поддерживать законы Суллы, он совершенно точно знал, как сделать так, чтобы его клятва не была клятвой. Пока сенаторы держали путь на вершину холма, в храм главного бога Капитолия, Цинна намеренно столкнулся с Квинтом Серторием и, незаметно для остальных, попросил его найти ему какой-нибудь камень. В то время как сенаторы передвигались от одного храма к другому, Серторий незаметно уронил камень в складки тоги Цинны. Тот смог удобно подхватить его левой рукой – камень был маленький, гладкий и овальный.
Еще с раннего детства, он, как и каждый римский мальчишка, знал о том, что для принесения тех высоких клятв, которые так любят дети – клятв дружб и вражды, страха и ярости, отваги и обмана, – необходимо выйти на открытый воздух. Когда приносятся клятвы, боги на небесах должны быть свидетелями, иначе эти клятвы не будут истинными и обязательными. Как и вся их детская компания, Цинна воспринимал этот ритуал всерьез. Но однажды он познакомился с сыном всадника Секста Перквиния, который, будучи дурно воспитанным, каждый раз нарушал данную клятву. Он был всего двумя годами старше Цинны, и научил его давать ложную клятву.
– Все, что ты делаешь, – говорил он, – держится на костях Матери-Земли. И потому, давая клятву, держи в руке камень. Тем самым ты вверяешь себя заботам богов подземного царства, потому что подземное царство также построено на костях Матери-Земли. А камень, Луций Корнелий, и есть эти кости!
И когда Луций Корнелий Цинна давал клятву поддерживать законы Суллы, то плотно сжимал камень в левой руке. Закончив говорить, он быстро преклонил колени на полу храма, который (поскольку храм был лишен крыши) был усеян листвой, хворостинками, мелкими камешками, галькой, и притворился, что поднимает свой камень оттуда.
– И если я нарушу свою клятву, – сказал он внятным голосом, – то пусть меня сбросят с Тарпейской скалы точно так же, как я сейчас бросаю этот камень!
Камень взлетел в воздух, ударился о неопрятные, облупившиеся стены и вернулся в лоно своей Матери-Земли. Никто, видимо, не придал значения его поступку, и Цинна вздохнул с большим облегчением. Очевидно, секрет, известный сыну Секста Перквиния, был неизвестен римским сенаторам. Теперь, когда он будет обвинен в нарушении своей клятвы, Цинна сможет объяснить, почему он не считал себя связанным ею. Весь сенат видел его бросающим камень, он обеспечил себя сотней непогрешимых свидетелей. Этот трюк никогда больше не сработает, но здорово помог ему сегодня.
Хотя Сулла явился, чтобы присутствовать при инаугурации новых консулов, он не остался на пир, отговорившись тем, что ему необходимо приготовиться к завтрашней поездке в Капую. Однако он еще присутствовал на первом официальном собрании сената в новом году, которое происходило в храме Юпитера, как оказалось для того, чтобы выслушать короткую и угрожающую речь Цинны.
– Я удостоен своей должности и не опозорю ее, – говорил Цинна, – однако если что и внушает мне дурные предчувствия, так это вид уезжающего старшего консула, который собирается вести армию на Восток, хотя это был должен сделать Гай Марий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67