И здесь, в провинции Азия, многие не забыли лучшие дни publican. Многие здесь ненавидят само слово «Рим». Поэтому царь Митридат желанен и почитаем во многих жилищах. Я боюсь, что если – или вернее, когда он предпримет действия, чтобы украсть у нас провинцию Азия, его встретят здесь с распростертыми объятиями.
Все это не твои проблемы, я знаю. Все это свалится на Скавра. А он не очень здоров, как сообщает. К этому моменту ты должен быть на своих военных играх в Кампании. Я согласен с тобой: в делах наступает поворот. Бедные, бедные италики! С гражданством или без, они останутся непрощенными в течение многих поколений…
Дай мне знать, как обернутся события с твоей девочкой.
Я предсказываю, что любовь возьмет свое.»
Вместо того, чтобы объяснять жене хитрости Публия Рутилия Руфа, Сулла попросту отослал соответствующую часть его письма в Рим Элии, сопроводив запиской, где советовал ей поступить в точности так, как указывает Рутилий Руф, полагая, что она сама в этом разберется.
По-видимому, Элия без труда поняла свою задачу. Когда Сулла прибыл в Рим вместе с Луцием Цезарем, он застал в своем доме благоухание семейной гармонии, любящую и улыбающуюся дочь и приготовления к свадьбе.
– Все повернулось в точности так, как должно было быть по словам Публия Рутилия, – сказала счастливая Элия. – Молодой Марий был груб с ней при встрече. Бедняжка! Она пошла со мной в дом Гая Мария, снедаемая любовью и жалостью, уверенная, что молодой Марий прижмет ее к своей груди и разрыдается на ее плече. Вместо этого она застала его в ярости из-за того, что комиссия сената, занимавшаяся кадетами, приказала ему оставаться в штабе прежнего командования. Можно предположить, что командующим, который заменит Гая Мария, будет один из новых консулов, а молодой Марий ненавидит их обоих. Я думаю, что он просил направить его к тебе, но получил от комиссии очень холодный отказ.
– Но не такой холодный, как тот, который встретил бы его, если бы он пришел ко мне, – мрачно проговорил Сулла.
– Я думаю, что еще больше разозлил его тот факт, что никто не захотел взять его к себе. Разумеется, он объясняет непопулярностью своего отца, но в душе подозревает, что это следствие его собственных изъянов. – Элия приплясывала от своего маленького триумфа. – Он не хотел ни сочувствия Корнелии, ни девического обожания. И это – если верить Корнелии – показалось ей крайне отвратительным.
– Так, что, она решилась выйти замуж за Квинта Помпея?
– Не сразу, Луций Корнелий! Я позволила ей поплакать первые два дня. Потом я сказала ей, что судя по всему на нее больше не будут давить, заставляя выйти за молодого Квинта Помпея, и она спокойно может побывать на обеде в его доме. Просто посмотреть, что он из себя представляет. Удовлетворить свое любопытство.
– И что же произошло? – усмехнулся Сулла.
– Они посмотрели друг на друга и прониклись взаимной симпатией. За обедом они сидели напротив и беседовали, как старые друзья. – Элия была так довольна, что схватила мужа за руку и сжала ее. – Ты мудро поступил, не позволив Квинту Помпею увидеть нашу дочь в роли подневольной невесты. Вся семья в восторге от нее.
– Свадьба уже назначена? – спросил Сулла, вырвав у нее руку.
Элия кивнула, лицо ее померкло.
– Сразу же после завершения выборов. – Она посмотрела на Суллу большими печальными глазами. – Дорогой мой Луций Корнелий, почему ты не любишь меня? Я так старалась.
Выражение его лица стало мрачным, он отстранился от нее.
– Откровенно говоря, просто потому, что ты наскучила мне.
Сулла вышел. Элия стояла, почти спокойная, лишь ощущая, что ей испортили хорошее настроение. Он не сказал, что хочет развестись с ней. Черствый хлеб лучше, чем вовсе никакого.
Весть о том, что Эзерния в конце концов сдалась самнитам, пришла вскоре после прибытия Луция Цезаря и Суллы в Рим. Осажденный город буквально заморили голодом. Незадолго до капитуляции горожане съели всех лошадей, ослов, мулов, овец, коз, кошек и собак. Марк Клавдий Марцелл лично сдал город, а затем исчез – куда, не знал никто. Кроме самнитов.
– Он мертв, – сказал Луций Цезарь.
– Наверное, ты прав, – согласился Сулла.
Луций Цезарь, разумеется, возвращаться на войну не собирался. Его консульский срок подходил к концу, и он надеялся весной занять пост цензора, поэтому у него не было желания продолжать свою деятельность в качестве легата при новом главнокомандующем южного театра войны.
Новые плебейские трибуны были несколько сильнее, чем в предыдущие годы, хотя вследствие того, что весь Рим говорил о законе Луция Цезаря о признании гражданства, они были на стороне прогресса, и большинство их высказывалось в пользу терпимого отношения к италикам. Председателем коллегии был Луций Кальпурний Пизон, имевший второе имя Фругий, чтобы отличать его часть клана Кальпурниев Пизонов от тех Кальпурниев Пизонов, которые породнились с Публием Рутилием Руфом и носили второе имя Цезонин. Сильный человек с ярко выраженными консервативными симпатиями, Пизон Фругий, уже заявил, что будет принципиальным оппонентом двух наиболее радикальных трибунов плебса, Гая Папирия Карбона и Марка Плавтия Сильвания, если они попытаются игнорировать ограничения, заложенные в законе Луция Цезаря, и дать гражданство также и тем италикам, которые участвовали в войне. Он согласился не выступать против самого закона Луция Цезаря только после бесед со Скавром и другими уважаемыми им людьми. Интерес к событиям, происходящим на форуме, почти пропавший с началом войны, начал оживать; предстоящий год обещал волнующие политические споры.
Гораздо более удручающими были результаты выборов в центуриат, особенно на консуларском уровне. Два ведущих претендента были объявлены победителями еще два месяца назад и теперь были утверждены. То, что Гней Помпей Страбон стал старшим консулом, а Луций Порций Катон Луциниан – младшим, все объясняли тем, что Помпей Страбон отпраздновал триумф незадолго до выборов.
– Эти триумфы просто жалки, – сказал глава сената Скавр Луцию Корнелию Сулле. – Сначала Луций Юлий, теперь, пожалуйста, – Гней Помпей! Нет, я чувствую себя очень старым.
«Он и выглядит очень старым, – подумал Сулла, ощущая тревогу. – Если отсутствие Гая Мария обещает апатичную и лишенную воображения деятельность на поле боя, то к чему может привести отсутствие Марка Эмилия Скавра на другом поле боя, на римском форуме? Кто, к примеру, будет наблюдать за всеми этими мелкими, но решающими и важными внешними проблемами, в которые постоянно бывает впутан Рим? Кто будет ставить на место таких тщеславных дураков, как Филипп, и таких надменных выскочек, как Квинт Варий? Кто смог бы встретить любое событие с таким бесстрашием, с такой уверенностью в своих способностях и превосходстве?» Правда была в том, что со времени удара, постигшего Гая Мария, Скавр как бы стал менее заметным; хотя они дрались и рычали друг на друга в течение сорока лет, они нуждались друг в друге.
– Береги себя, Марк Эмилий, – сказал Сулла с неожиданной настойчивостью, вызванной предчувствием.
– Когда-нибудь мы все должны будем уйти! – зеленые глаза Скавра блеснули.
– Это так. Но в твоем случае не время для этого. Рим нуждается в тебе, иначе мы будем отданы на милость Луцию Цезарю и Луцию Марцию Филиппу – что за участь!
– Худшая ли это участь из тех, что могут постигнуть Рим? – спросил Скавр, смеясь и наклонил голову на бок, как тощая старая ощипанная птица. – В чем-то я чрезвычайно одобряю тебя, Луций Корнелий. Но, с другой стороны, у меня есть ощущение, что Риму в твоих руках придется хуже, чем в руках Филиппа. – Он пошевелил пальцами руки. – Может быть, ты и не военный от природы, но большую часть службы в сенате ты провел в армии. А я заметил, что годы военной службы делают из сенаторов любителей личной власти. Таких, как Гай Марий. Когда они достигают высших политических постов, то нетерпимо относятся к обычным политическим ограничениям.
Они стояли рядом с книжной лавкой Сосия на улице Аргилетум, где в течение нескольких десятилетий сидели у своих прилавков лучшие торговцы съестным в Риме. Поэтому, беседуя, они ели пирожки с изюмом и сладким кремом на меду; ясноглазый уличный мальчишка внимательно наблюдал за ними, готовый предложить таз с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.
– Когда мое время придет, Марк Эмилий, то, как будет чувствовать себя Рим в моих руках, будет зависеть от того, каков этот Рим. Одно я обещаю тебе – я не допущу, чтобы Рим подчинялся таким, как Сатурнин, – сурово сказал Сулла.
Скавр кончил есть и дал понять мальчишке, что заметил его присутствие, щелкнув липкими пальцами еще до того, как тот кинулся к нему. Сосредоточенно вымыв и вытерев руки и дав мальчику целый сестерций, он подождал, пока Сулла последовал его примеру (тот дал мальчику значительно более мелкую монету), и только тогда заговорил.
– Когда-то у меня был сын, – сказал он невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын, но он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако мой первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты могли быть наши предки, в конце концов все зависит от наших потомков.
Лицо Суллы скривилось.
– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – произнес он.
– Поэтому я все и рассказал.
– Не думаешь же ты, что это только дело случая, глава сената?
– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом. Сейчас я вижу, что ты больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких людей, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.
– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий. Они пошли по направлению к сенату.
– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек чем Луций Юлий Цезарь – такой же ненадежный, но более властный.
– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.
– Как?
– Раздавить ее.
– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.
– В конце концов это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Я сам возьму командование, когда раздавлю горошину.
Из уст другого человека это прозвучало бы, как хвастовство, и Скавр залился бы смехом, но у Суллы это звучало как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.
Глава 2
Зная, что ему на третий день января исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной худой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после выборов центуриата. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с молодым Суллой, в последнее время стал намного скромнее; в свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда он стоял, в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь не было никого. И, наверное, никто и не будет там стоять. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты, городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда и не откроются снова. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные втянуты военным водоворотом – правовое забвение.
Но больше всего пугало Цицерона то, что ни у кого не было и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить – о, он в действительности беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем – от главы сената Скавра до Луция Цезаря. В конце концов он был слишком мелкой рыбешкой, уродец с форума неполных семнадцати лет. На самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец (теперь клиент умершего человека), нужно забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься чем придется.
Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; это все были пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы, столь же тягостной, сколь важной, работы, которая им явно не доставляла удовольствия. Председатель этой группы был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные были заняты огромными свитками бумаги – и окинул взглядом его плохо развитую фигуру (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву) без всякого энтузиазма.
– Первое имя и семейное имя?
– Марк Туллий.
– Первое и семейное имя отца?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Прозвище, если есть?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый.
– Отец имел Общественную лошадь?
– Нет.
– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. В какой области?
– Арпин.
– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– А в данный момент никто?
– В данный момент никто.
– Можешь отличить один конец меча от другого?
– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.
– Ездишь на лошади?
– Да.
Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.
– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.
И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они видели или слышали его выступления на форуме! Но если они видели, то искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Если бы он попросил направления на религиозный пост, это создало бы ему в их глазах репутацию труса, он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульский пост. Его всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать им о своих печалях. Все они были на военной службе где-нибудь за пределами Рима, все, от Тита Помпония и до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Молодой Сулла, единственный, на кого он мог рассчитывать, был мертв. Некуда было идти, кроме как домой, и он зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаянья.
От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в такие дни это должны были сделать и те, кого считают по головам. Однако, пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался воспользоваться своими наставниками с форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором он мог бы блеснуть своими литературными талантами, и надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его намереваются подчинить системе, которую он ненавидел. Что он может умереть.
Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; он не был столь ярок, как Марк, и в душе предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.
– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда он вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что она с сочувствием выслушает его. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище. Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Все это не твои проблемы, я знаю. Все это свалится на Скавра. А он не очень здоров, как сообщает. К этому моменту ты должен быть на своих военных играх в Кампании. Я согласен с тобой: в делах наступает поворот. Бедные, бедные италики! С гражданством или без, они останутся непрощенными в течение многих поколений…
Дай мне знать, как обернутся события с твоей девочкой.
Я предсказываю, что любовь возьмет свое.»
Вместо того, чтобы объяснять жене хитрости Публия Рутилия Руфа, Сулла попросту отослал соответствующую часть его письма в Рим Элии, сопроводив запиской, где советовал ей поступить в точности так, как указывает Рутилий Руф, полагая, что она сама в этом разберется.
По-видимому, Элия без труда поняла свою задачу. Когда Сулла прибыл в Рим вместе с Луцием Цезарем, он застал в своем доме благоухание семейной гармонии, любящую и улыбающуюся дочь и приготовления к свадьбе.
– Все повернулось в точности так, как должно было быть по словам Публия Рутилия, – сказала счастливая Элия. – Молодой Марий был груб с ней при встрече. Бедняжка! Она пошла со мной в дом Гая Мария, снедаемая любовью и жалостью, уверенная, что молодой Марий прижмет ее к своей груди и разрыдается на ее плече. Вместо этого она застала его в ярости из-за того, что комиссия сената, занимавшаяся кадетами, приказала ему оставаться в штабе прежнего командования. Можно предположить, что командующим, который заменит Гая Мария, будет один из новых консулов, а молодой Марий ненавидит их обоих. Я думаю, что он просил направить его к тебе, но получил от комиссии очень холодный отказ.
– Но не такой холодный, как тот, который встретил бы его, если бы он пришел ко мне, – мрачно проговорил Сулла.
– Я думаю, что еще больше разозлил его тот факт, что никто не захотел взять его к себе. Разумеется, он объясняет непопулярностью своего отца, но в душе подозревает, что это следствие его собственных изъянов. – Элия приплясывала от своего маленького триумфа. – Он не хотел ни сочувствия Корнелии, ни девического обожания. И это – если верить Корнелии – показалось ей крайне отвратительным.
– Так, что, она решилась выйти замуж за Квинта Помпея?
– Не сразу, Луций Корнелий! Я позволила ей поплакать первые два дня. Потом я сказала ей, что судя по всему на нее больше не будут давить, заставляя выйти за молодого Квинта Помпея, и она спокойно может побывать на обеде в его доме. Просто посмотреть, что он из себя представляет. Удовлетворить свое любопытство.
– И что же произошло? – усмехнулся Сулла.
– Они посмотрели друг на друга и прониклись взаимной симпатией. За обедом они сидели напротив и беседовали, как старые друзья. – Элия была так довольна, что схватила мужа за руку и сжала ее. – Ты мудро поступил, не позволив Квинту Помпею увидеть нашу дочь в роли подневольной невесты. Вся семья в восторге от нее.
– Свадьба уже назначена? – спросил Сулла, вырвав у нее руку.
Элия кивнула, лицо ее померкло.
– Сразу же после завершения выборов. – Она посмотрела на Суллу большими печальными глазами. – Дорогой мой Луций Корнелий, почему ты не любишь меня? Я так старалась.
Выражение его лица стало мрачным, он отстранился от нее.
– Откровенно говоря, просто потому, что ты наскучила мне.
Сулла вышел. Элия стояла, почти спокойная, лишь ощущая, что ей испортили хорошее настроение. Он не сказал, что хочет развестись с ней. Черствый хлеб лучше, чем вовсе никакого.
Весть о том, что Эзерния в конце концов сдалась самнитам, пришла вскоре после прибытия Луция Цезаря и Суллы в Рим. Осажденный город буквально заморили голодом. Незадолго до капитуляции горожане съели всех лошадей, ослов, мулов, овец, коз, кошек и собак. Марк Клавдий Марцелл лично сдал город, а затем исчез – куда, не знал никто. Кроме самнитов.
– Он мертв, – сказал Луций Цезарь.
– Наверное, ты прав, – согласился Сулла.
Луций Цезарь, разумеется, возвращаться на войну не собирался. Его консульский срок подходил к концу, и он надеялся весной занять пост цензора, поэтому у него не было желания продолжать свою деятельность в качестве легата при новом главнокомандующем южного театра войны.
Новые плебейские трибуны были несколько сильнее, чем в предыдущие годы, хотя вследствие того, что весь Рим говорил о законе Луция Цезаря о признании гражданства, они были на стороне прогресса, и большинство их высказывалось в пользу терпимого отношения к италикам. Председателем коллегии был Луций Кальпурний Пизон, имевший второе имя Фругий, чтобы отличать его часть клана Кальпурниев Пизонов от тех Кальпурниев Пизонов, которые породнились с Публием Рутилием Руфом и носили второе имя Цезонин. Сильный человек с ярко выраженными консервативными симпатиями, Пизон Фругий, уже заявил, что будет принципиальным оппонентом двух наиболее радикальных трибунов плебса, Гая Папирия Карбона и Марка Плавтия Сильвания, если они попытаются игнорировать ограничения, заложенные в законе Луция Цезаря, и дать гражданство также и тем италикам, которые участвовали в войне. Он согласился не выступать против самого закона Луция Цезаря только после бесед со Скавром и другими уважаемыми им людьми. Интерес к событиям, происходящим на форуме, почти пропавший с началом войны, начал оживать; предстоящий год обещал волнующие политические споры.
Гораздо более удручающими были результаты выборов в центуриат, особенно на консуларском уровне. Два ведущих претендента были объявлены победителями еще два месяца назад и теперь были утверждены. То, что Гней Помпей Страбон стал старшим консулом, а Луций Порций Катон Луциниан – младшим, все объясняли тем, что Помпей Страбон отпраздновал триумф незадолго до выборов.
– Эти триумфы просто жалки, – сказал глава сената Скавр Луцию Корнелию Сулле. – Сначала Луций Юлий, теперь, пожалуйста, – Гней Помпей! Нет, я чувствую себя очень старым.
«Он и выглядит очень старым, – подумал Сулла, ощущая тревогу. – Если отсутствие Гая Мария обещает апатичную и лишенную воображения деятельность на поле боя, то к чему может привести отсутствие Марка Эмилия Скавра на другом поле боя, на римском форуме? Кто, к примеру, будет наблюдать за всеми этими мелкими, но решающими и важными внешними проблемами, в которые постоянно бывает впутан Рим? Кто будет ставить на место таких тщеславных дураков, как Филипп, и таких надменных выскочек, как Квинт Варий? Кто смог бы встретить любое событие с таким бесстрашием, с такой уверенностью в своих способностях и превосходстве?» Правда была в том, что со времени удара, постигшего Гая Мария, Скавр как бы стал менее заметным; хотя они дрались и рычали друг на друга в течение сорока лет, они нуждались друг в друге.
– Береги себя, Марк Эмилий, – сказал Сулла с неожиданной настойчивостью, вызванной предчувствием.
– Когда-нибудь мы все должны будем уйти! – зеленые глаза Скавра блеснули.
– Это так. Но в твоем случае не время для этого. Рим нуждается в тебе, иначе мы будем отданы на милость Луцию Цезарю и Луцию Марцию Филиппу – что за участь!
– Худшая ли это участь из тех, что могут постигнуть Рим? – спросил Скавр, смеясь и наклонил голову на бок, как тощая старая ощипанная птица. – В чем-то я чрезвычайно одобряю тебя, Луций Корнелий. Но, с другой стороны, у меня есть ощущение, что Риму в твоих руках придется хуже, чем в руках Филиппа. – Он пошевелил пальцами руки. – Может быть, ты и не военный от природы, но большую часть службы в сенате ты провел в армии. А я заметил, что годы военной службы делают из сенаторов любителей личной власти. Таких, как Гай Марий. Когда они достигают высших политических постов, то нетерпимо относятся к обычным политическим ограничениям.
Они стояли рядом с книжной лавкой Сосия на улице Аргилетум, где в течение нескольких десятилетий сидели у своих прилавков лучшие торговцы съестным в Риме. Поэтому, беседуя, они ели пирожки с изюмом и сладким кремом на меду; ясноглазый уличный мальчишка внимательно наблюдал за ними, готовый предложить таз с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.
– Когда мое время придет, Марк Эмилий, то, как будет чувствовать себя Рим в моих руках, будет зависеть от того, каков этот Рим. Одно я обещаю тебе – я не допущу, чтобы Рим подчинялся таким, как Сатурнин, – сурово сказал Сулла.
Скавр кончил есть и дал понять мальчишке, что заметил его присутствие, щелкнув липкими пальцами еще до того, как тот кинулся к нему. Сосредоточенно вымыв и вытерев руки и дав мальчику целый сестерций, он подождал, пока Сулла последовал его примеру (тот дал мальчику значительно более мелкую монету), и только тогда заговорил.
– Когда-то у меня был сын, – сказал он невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын, но он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако мой первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты могли быть наши предки, в конце концов все зависит от наших потомков.
Лицо Суллы скривилось.
– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – произнес он.
– Поэтому я все и рассказал.
– Не думаешь же ты, что это только дело случая, глава сената?
– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом. Сейчас я вижу, что ты больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких людей, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.
– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий. Они пошли по направлению к сенату.
– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек чем Луций Юлий Цезарь – такой же ненадежный, но более властный.
– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.
– Как?
– Раздавить ее.
– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.
– В конце концов это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Я сам возьму командование, когда раздавлю горошину.
Из уст другого человека это прозвучало бы, как хвастовство, и Скавр залился бы смехом, но у Суллы это звучало как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.
Глава 2
Зная, что ему на третий день января исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной худой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после выборов центуриата. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с молодым Суллой, в последнее время стал намного скромнее; в свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда он стоял, в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь не было никого. И, наверное, никто и не будет там стоять. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты, городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда и не откроются снова. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные втянуты военным водоворотом – правовое забвение.
Но больше всего пугало Цицерона то, что ни у кого не было и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить – о, он в действительности беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем – от главы сената Скавра до Луция Цезаря. В конце концов он был слишком мелкой рыбешкой, уродец с форума неполных семнадцати лет. На самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец (теперь клиент умершего человека), нужно забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься чем придется.
Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; это все были пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы, столь же тягостной, сколь важной, работы, которая им явно не доставляла удовольствия. Председатель этой группы был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные были заняты огромными свитками бумаги – и окинул взглядом его плохо развитую фигуру (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву) без всякого энтузиазма.
– Первое имя и семейное имя?
– Марк Туллий.
– Первое и семейное имя отца?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Прозвище, если есть?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый.
– Отец имел Общественную лошадь?
– Нет.
– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. В какой области?
– Арпин.
– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– А в данный момент никто?
– В данный момент никто.
– Можешь отличить один конец меча от другого?
– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.
– Ездишь на лошади?
– Да.
Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.
– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.
И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они видели или слышали его выступления на форуме! Но если они видели, то искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Если бы он попросил направления на религиозный пост, это создало бы ему в их глазах репутацию труса, он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульский пост. Его всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать им о своих печалях. Все они были на военной службе где-нибудь за пределами Рима, все, от Тита Помпония и до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Молодой Сулла, единственный, на кого он мог рассчитывать, был мертв. Некуда было идти, кроме как домой, и он зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаянья.
От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в такие дни это должны были сделать и те, кого считают по головам. Однако, пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался воспользоваться своими наставниками с форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором он мог бы блеснуть своими литературными талантами, и надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его намереваются подчинить системе, которую он ненавидел. Что он может умереть.
Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; он не был столь ярок, как Марк, и в душе предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.
– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда он вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что она с сочувствием выслушает его. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище. Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67