Школа перестала
играть роль светлого храма и роль двери в прекрасное будущее общество
всеобщего благополучия. Свою долю в этот процесс добавило влияние Запада,
которое, несколько улучшив практическую эффективность образования,
способствовало ослаблению и деградации всех положительных качеств советской
системы образования. Начавшийся в хрущевские годы кризис системы образования
еще более углубился к концу брежневского периода и достиг апогея в
горбачевские годы

УХОД В ЛОГИКУ
По личному указанию Сталина, как об этом сообщили нам, ввели преподавание
логики в средней школе и в некоторых высших гуманитарных учебных заведениях.
Для меня это нелепое сталинское "новаторство" явилось благом. Уже на первом
году обучения в университете стало ясно, что историческим материализмом и
"научным коммунизмом" занимаются самые глупые и бездарные преподаватели,
сгуденты и аспиранты. Интеллектуальный уровень диалектического материализма
тоже оказался невысоким. Философия естествознания, история философии и
психология меня мало интересо[268] вали. Так что с третьего курса я стал
заниматься логикой с намерением специализироваться в этом направлении. Тем
более логика считалась беспартийной наукой, что соответствовало моей
беспартийности и аполитичности. Даже в самой примитивной форме логика была
сродни математике, и я увлекся ею.
В 1948 году на факультете состоялась дискуссия по вопросу о соотношении
формальной и диалектической логики. Выражение "диалектическая логика"
несколько раз встречается в работах Энгельса и Ленина. В условиях общего
оживления в стране нашлись энтузиасты, которые решили проявить творческое
новаторство за счет этих слов. Это было тоже характерно для советской
философии тех лет - творить в рамках цитат из классиков марксизма.
Я, хотя и был лишь студентом, чувствовал себя уже начитанным в логике и
принял участие в дискуссии. Я высказал точку зрения, которую не приняли ни
"консерваторы", ни "новаторы". Я всегда стремился идти своим путем. "Дело
обстоит не так, - говорил я, - будто где-то лежит некая готовая
диалектическая логика, и нам остается лишь заметить ее и признать. Такой
науки нет, и выражение "диалектическая логика" является многомысленным. Надо
на проблему взглянуть иначе, а именно так. Никто не сомневается в том, что
есть диалектический способ мышления, диалектический подход к проблемам. Этот
подход реализуется в каких-то формах, приемах. Само собой разумеется, что
при этом используются логические формы, описываемые в формальной логике. Но
используются и другие средства, позволяющие нам ориентироваться в сложной,
изменчивой и противоречивой (в диалектическом смысле) реальности. Вот эти
средства, которыми практически оперирует диалектически мыслящий человек, и
надо сделать предметом внимания логики. А назовем мы такую науку особой
диалектической логикой или сделаем ее частью логики формальной, роли не
играет".
Мое заявление было разумным, и я от него не отказываюсь и сейчас. Но
тогда оно вызвало возмущение у всех. Впрочем, и сейчас я в этом отношении не
встречаю понимания ни у кого. Я же, отстаивая свою точку зрения в спорах с
другими студентами и преподавателя[269] ми, определил для себя направление
моих научных интересов на целых восемь лет. Я решил построить такую науку,
которая охватила бы все проблемы логики, теории познания, онтологии,
методологии науки, диалектики и ряда других наук, имевших дело с общими
проблемами языка и познания. Но охватила бы не в качестве различных
разделов, объединенных под одним названием и под одной обложкой, а в
качестве единого объекта исследования. Я решил начать строить эту науку так,
чтобы все упомянутые проблемы естественным образом распределились в
различных ее частях в зависимости от ее принципов построения и возможностей.
Как назвать эту науку, было для меня делом второстепенным. Термин
"философия" не годился, так как советские философы сразу усмотрели бы в моей
претензии покушение на привычное состояние философии. Исключительно из
тактических соображений я решил не выделять свой замысел из рамок логики и
не афишировать его в общей форме. Со временем, когда я сделал достаточно
много в отношении реализации этого замысла и когда ситуация для логики в
советской философии стала на редкость благоприятной, я стал употреблять
выражение "комплексная логика", чтобы хоть как-то отличить делаемое мною от
всего того, что делали другие.

НАКАНУНЕ "ОТТЕПЕЛИ"
В 1951 году я окончил философский факультет с дипломом "С отличием". Мою
дипломную работу оппоненты рекомендовали опубликовать, а ученый совет принял
решение рекомендовать меня в аспирантуру. Хотя я был беспартийным и
аполитичным, хотя имел репутацию "политически неустойчивого", меня все же
приняли в аспирантуру на кафедре логики. Поворот страны в сторону "оттепели"
уже ощущался в массе мелочей. На мою беспартийность смотрели сквозь пальцы.
Как отличник и участник войны, я входил в "золотой фонд" университета.
Репутация человека, критически настроенного по отношению к сталинизму,
кое-кому даже импонировала. Плюс ко всему формальная логика была признана
наукой второстепенной и беспартийной. [270]
Важную роль сыграл мой тогдашний друг Василий Громаков, ставший к этому
времени секретарем партбюро факультета. Он был прекрасно осведомлен о моих
умонастроениях. Он не разделял их, но и он был захвачен нарастающим
стремлением к переменам и свободомыслию. Он был вполне ортодоксальным
марксистом-ленинцем, членом партии еще с войны, специализировался по
"научному коммунизму". Еще будучи студентом, стал секретарем партбюро
факультета. Это много значило в сталинские годы. От него зависело, примут
меня в аспирантуру или нет. И несмотря ни на что, он высказался в мою
пользу. Наши отношения - характерный пример тому, что психологическая,
моральная и идейная ситуация в те годы была не такой уж простой. Не было тех
резких разграничительных линий, которые стали примысливать потом. Этот же
человек, которого потом кое-кто зачислил в "недобитые сталинисты", дал мне
рекомендацию в партию, зная меня как антисталиниста.
Всеобщее стремление к обновлению, к переменам проявлялось в стране не в
прямых требованиях социальных реформ, а в бесчисленных мелких делах, которые
казались локальными и частными. О радикальных переменах в системе власти и в
образе жизни коллективов открыто не говорил никто. Да и вряд ли кто
осознавал необходимость и возможность таких перемен. Потребность в них
ощущалась именно в частностях. И в частностях они казались возможными. Те,
кто стремился к ним и ратовал за них, делали это целиком и полностью в
рамках принятых норм жизни и идеологии. Все ратовали за лучшее исполнение
воли высшего руководства и лично товарища Сталина.
На нашем факультете эта общая тенденция проявилась в своеобразном бунте
студентов, аспирантов и молодых преподавателей против низкого уровня
философской культуры и против застоя в философии, в борьбе за дальнейшее
развитие марксизма-ленинизма. Тем не менее это был бунт. Дух бунтарства
захватил и ряд профессоров старшего поколения. Заседания кафедр и ученых
советов стали превращаться в очень острые баталии. Они продолжались затем во
всякого рода забегаловках.

[271]
ДИССЕРТАЦИЯ
Темой моей диссертации был метод восхождения от абстрактного к
конкретному на материале "Капитала" К. Маркса, т. е. логический анализ
структуры "Капитала". Этот метод был открыт и в общей форме описан Гегелем и
затем Марксом как "технический" (логический) прием, удобный для исследования
и понимания таких сложных и изменчивых предметов, каким является
человеческое общество. Этот метод и был не чем иным, как логическим аспектом
диалектического метода.
В моей диссертации я осуществил анализ этого метода и описал его
составные элементы, такие, например, как изолирующая и конкретизирующая
абстракции, абстрактные модели, клеточка целого, переход от отдельного
явления к множеству однородных взаимодействующих явлений. Короче говоря, я в
диссертации установил, что диалектический метод мышления есть просто научное
мышление в условиях, когда, по словам Маркса, приемы эмпирического и
экспериментального исследования должна заменить сила абстракции, а также
теоретических допущений и дедукции применительно к сложному, изменчивому
переплетению связей и процессов. В прошлой истории философии еще до Гегеля
попытка описания такого метода была предпринята Дж. С. Миллем, но ее
почему-то никто не ставил в связь с диалектикой. В России об этом методе
писал Чернышевский, переводивший сочинения Милля на русский язык.
На многих студентов и аспирантов моя диссертация произвела сильное
впечатление. Диссертацию размножали во многих копиях. Это организовал Г.
Щедровицкий, который в те годы был моим последователем. Но она была
враждебно встречена руководителями советской философии. И это не случайно.
Превращение марксизма в господствующую государственную идеологию
сопровождалось превращением диалектики из орудия познания сложных явлений
действительности в орудие идеологического жульничества и оглупления людей.
Всякая попытка описать диалектический метод мышления как совокупность
особого рода логических приемов [272] (а именно такой была ориентация моей
работы) была обречена на осуждение в силу сложившегося в советской философии
понимания диалектики как некоего учения об общих законах бытия. На основе
идей моей диссертации образовалась небольшая группа. В нее, помимо Г.
Щедровицкого, входили Б.Г. Грушин, М. Мамардашвили и другие, но через пару
лет группа распалась.

СТАЛИНСКИЕ КАМПАНИИ
Сталинские кампании (против космополитизма, например) коснулись моих
мыслей и чувств лишь как материал для шуток и анекдотов. Мое отношение к
сталинизму имело место совсем в ином разрезе жизни. Все эти кампании
казались мне явлением на поверхности, а не в глубине потока жизни. Но все же
и меня они зацепили. На одной студенческой вечеринке я потешал собравшихся
шуточными импровизациями, которые зашли слишком далеко. В результате я
удостоился вызова в деканат факультета. В беседе участвовали руководители
факультета и активисты курса. Я вспылил и наговорил много такого, за что
тогда следовало исключение из университета и еще более суровое наказание. Но
как это ни странно, меня выручила именно моя резкость и искренность. Кроме
того, мой друг Василий Громаков был секретарем партбюро курса и членом
партбюро факультета, а один из студентов нашей группы (Петр Кондратьев) стал
даже секретарем парткома университета. С ним я вместе поступал в МИФЛИ в
1939 году. Он помнил мою скандальную историю. Во время войны он стал
политруком, затем заместителем начальника политотдела крупного авиационного
подразделения (не то дивизии, не то корпуса), получил чин майора. Мы бывали
в одних и тех же дружеских компаниях. Он был осведомлен о моих
умонастроениях, но солидарность бывших фронтовиков оказалась сильнее. Оба
они поручились за меня лично, и меня оставили в университете. Случай этот
характерен для общей ситуации в стране: репрессии имели место одновременно с
явным сопротивлением им со стороны бывших фронтовиков. [273]
По моим наблюдениям, сталинские кампании не вызывали особого энтузиазма у
населения страны и породили множество анекдотов, чего раньше не было. Мы в
стенной газете факультета рисовали карикатуры по поводу раздувания русской
философии, по поводу поисков основных законов в различных сферах природы и
общества (в подражание "открытому" Сталиным "основному закону социализма"),
по поводу превращений одних видов животных в другие (сатира на идеи
Лысенко). И как это ни странно, нам все это сходило с рук.
Кампания против космополитизма, имевшая целью возродить русское
национальное самосознание, обнаружила бесперспективность русского
национализма. Ему сразу же придавали уродливые формы, и потому он становился
предметом нападок как со стороны представителей других национальностей, так
и властей.

СМЕРТЬ СТАЛИНА
Умер Сталин, Но я не был этому рад. Исчез мой эпохальный враг, делавший
мою жизнь осмысленной. Мой антисталинизм терял смысл. Мертвый Сталин не мог
быть моим врагом. Состояние было такое, как после окончания войны. Ведя
антисталинистскую пропаганду, я чувствовал себя как на войне. Каждый острый
разговор угрожал доносом и арестом. Я переживал его, как боевой вылет. И вот
ничего подобного теперь не будет. Конечно, на место Сталина придет другой
вождь. Но у меня к нему не может быть такого отношения, как к Сталину.
Прощаться со Сталиным я не пошел. И в Мавзолей, куда на короткое время
поместили труп Сталина, я не пошел принципиально. Большинство моих знакомых
переживали смерть Сталина как искреннее горе. Мой тогдашний друг Э. Ильенков
рыдал, возлагал надежды на Мао. При этом он готовился разоблачить вместе со
всеми сталинскую вульгаризацию марксизма. Его реакция была характерной. Со
Сталиным сжились настолько, что он стал не только символом эпохи, но и
частью личной жизни. Все чувствовали, что эта эпо[274] ха окончилась. И
горевали поэтому. Все чувствовали, что эта эпоха навечно ушла в прошлое. И
радовались этому.
Моя мать вырезала из газеты фотографию Сталина и вложила ее в Евангелие.
Я спросил ее, зачем она это сделала. Ведь Сталин был злодей! Она ответила,
что Сталин взял на свою душу грехи всех других, что теперь его все будут
ругать и что кто-то должен за него помолиться. И вообще нельзя знать, чего
больше вышло из его дел - добра или зла. И неизвестно, что сделал бы на его
месте другой.

[275]
IX. ЮНОСТЬ КОММУНИЗМА
МОЙ АНТИСТАЛИНИЗМ
Мой антисталинизм возник как реакция на тяжелые условия жизни окружавших
меня людей. Все зло жизни я персонифицировал в личности Сталина. Это -
обычное с психологической точки зрения явление. Необычным тут было то, что
самый страшный и самый могущественный человек в стране стал предметом
ненависти для мальчика, жившего на самом дне общества. К семнадцати годам
моя ненависть лично к Сталину достигла апогея. Я готов был ценой жизни убить
его. Одновременно я начал подозревать, что причины зол коренятся не столько
лично в Сталине, сколько в самом социальном строе. Во время странствий по
стране в 1939 и 1940 годы мое подозрение переросло в уверенность. Зародилось
интеллектуальное любопытство к самому социальному строю страны, желание
понять его механизмы, порождающие зло. Но Сталин и его сообщники еще
оставались для меня олицетворением советского социального строя. Это
продолжалось вплоть до смерти Сталина. Ведя тайную агитацию, я не столько
стремился нанести ущерб лично Сталину, сколько уяснить самому себе и
разъяснить другим сущность реального коммунизма. К концу сталинского периода
я понял, что сталинизм был исторической формой возникновения нового
общества, его юностью.
В моей агитационной деятельности сыграло роль и то, что она была опасной.
Я чувствовал себя тайным борцом против зла, заговорщиком. Теперь, со смертью
Сталина, эта ситуация, казалось, исчерпала себя. Встал вопрос, [276] как
дальше жить. Жить так, как жили прочие нормальные люди, т. е.
приспосабливаться к обстоятельствам и начинать мелочную борьбу за жизненные
блага, я уже не мог. Интуиция подсказывала, что судьба уготовила мне что-то
другое, что я должен просто ждать, и ход жизни сам собой подскажет
направление дальнейшего пути. В наступившей суматохе надо было прежде всего
выбраться из толпы, уйти в сторону и обдумать пережитую эпоху. В 1953 - 1956
годы я выработал свою концепцию сталинской эпохи. Она осталась неизменной
для меня на всю жизнь. Она не была связана ни с какой конъюнктурой и не
подлежала влиянию времени. Впоследствии я посвятил Сталину, сталинизму и
сталинской эпохе много страниц своих книг. К тридцатилетию смерти Сталина
написал книгу "Нашей юности полет". Но при этом я лишь записал и предал
гласности идеи тех лет.

МОЙ ПОДХОД К ЭПОХЕ
Сталинская эпоха есть явление чрезвычайно сложное и многостороннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63