Вместе с тем люди значительно позже стали начинать самостоятельную жизнь,
независимую от родителей. В стране имеются сотни тысяч молодых людей в
возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, чувствующих себя юношами и
поступающих порою даже по-детски. А в некоторых отношениях состояние
детскости вообще становится характерным для всего населения коммунистической
страны. Аппарат власти, идеологии, пропаганды обращается с людьми до самой
их смерти как с материалом для воспитания и просвещения. Положение индивида
в коллективе точно так же превращает его в объект воспитательных
мероприятии. Миллионы людей всю жизнь чему-то учатся и постоянно выслушивают
поучения вышестоящих. Руководители общества вообще претендуют на роль отцов
и наставников подвластных детей-сограждан.
Таким образом, написав в конце предыдущего раздела, что 29 октября 1940
года закончилась моя юность, я не могу сказать, какой возрастной период у
меня начался. Да и закончившийся период я с некоторой натяжкой могу назвать
юностью.

[171]
МОДЕЛЬ ОБЩЕСТВА
Если бы я имел изначальной целью жизни достижение успехов в науке или
искусстве, я счел бы годы, проведенные в армии, потерянными. Но я такой цели
не имел. Я имел причины и мотивы для моего поведения Но они были такими, что
исключали ясность цели. Вернее говоря, цель появилась, но по самой своей
сущности она была неопределенной и неясной. Я вынуждался на конфликт со
своим обществом и на индивидуальный бунт.
У меня появилось желание понять свое общество. Но оно не было желанием
ученого, не было чисто академическим. Оно было элементом моего конфликта и
бунта. Мой антисталинизм носил весьма символический и бунтарский характер. Я
не рассчитывал не то что на какой-то успех в творческой деятельности, но
даже на то, чтобы выжить. Я просто жил, как меня вынуждали к тому
обстоятельства. Я наблюдал жизнь и размышлял просто потому, что был рожден
для этого, но отнюдь не в интересах будущих книг. Лишь постфактум, лишь
оглядываясь назад, я могу сказать, что годы армии и воины не пропали для
меня даром. Они стали для меня фактически школой (если еще не университетом)
будущей философской, социологической и литературной деятельности.
Всякая армия отражает в себе основные свойства своего общества. Не была
на этот счет исключением и советская армия. Но тут имело место одно
существенное отличие отношения армии и общества, связанное с тем, что
общество является коммунистическим. Самым фундаментальным (базисным)
социальным отношением этого общества является отношение начальствования и
подчинения, имеющее много общего с армейским отношением начальников и
подчиненных. Так что любая армия вообще, а советская армия в особенности,
может служить моделью коммунистических социальных отношении. Прослужив в
армии много лет, я чисто опытным путем досконально изучил все аспекты
армейской жизни. Впоследствии это облегчило мне изучение специфически
коммунистических отношений советского общества и обобщение результатов моих
наблюдении. Думаю, [172] что ту же роль для меня мог бы сыграть
исправительно-трудовой лагерь, если бы я попал туда и выжил.
Меня всегда поражало то, как же хорошо образованные люди, наблюдавшие
грандиозные социальные явления и располагавшие огромным фактическим
материалом, ухитрялись делать на этой основе мелкие, поверхностные или
заумно-бессмысленные выводы. Я самими обстоятельствами моей жизни и моими
взаимоотношениями с моим окружением вынуждался на нечто противоположное
этому: на большие и бескомпромиссно четкие обобщения, основанные на
наблюдении сравнительно небольшого числа "мелких" явлений. Со временем я
открыл для себя, что с социологической точки зрения именно эти "мелкие"
пустяки являются грандиозными основами исторического процесса, а внешние
грандиозные явления суть лишь его поверхностная пена. Положения диалектики
об отношении сущности и явления, содержания и формы тут, как нигде,
оказались кстати.
На мою долю выпали также годы войны. Всякая война так или иначе проявляет
существенные свойства общества, ведущего войну. Не является на этот счет
исключением и война 1941 - 1945 годов с Германией. Но опять-таки тут есть
одно обстоятельство, сделавшее эту войну поразительно точной моделью
поведения советского общества в трудных ситуациях. Коммунистический
социальный строй в России сложился в условиях развала Российской империи и
краха царизма - в условиях исторической катастрофы. И сложился он как
средство выжить в условиях этой катастрофы. В войну с Германией 1941 - 1945
годов коммунистический социальный строй обнаружил свою удивительную
способность выживать и укрепляться именно в тяжелых условиях. Для этого
строя, как такового, более благоприятными оказались не условия благополучия,
а именно условия преодоления трудностей, близких к состоянию катастрофы. Так
что война 1941 - 1945 годов с социологической точки зрения может служить
общей моделью поведения коммунистического общества в исторически трудных
условиях. Она обнаружила все достоинства и все недостатки этого типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.

НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
коллективной жизни (впоследствии я их назвал принципами коммунального
поведения или коммунальности), которые людям прививаются самим образом
жизни, имеют гораздо большую силу, чем принципы идеального коллективизма,
которые нам старались привить на словах. Как только появилось начальство и
нас стали разбивать на группы, сразу же заявили о себе претенденты на роль
начальничков из нашей же среды. Они вертелись на глазах у начальства
эшелона, всячески давая им понять, что они суть именно те выдающиеся
индивиды, которых следует назначить старшими групп. И удивительное дело,
начальство сразу же заметило это, и именно эти рвущиеся к власти (пусть
самой маленькой) прохвосты были назначены старшими по вагонам. Они
немедленно обросли холуями, всячески угождавшими им и тоже претендовавшими
на какую-то мизерную долю власти и привилегий, связанных с властью. Думаю,
что наблюдение таких сцен спонтанного социального структурирования множества
людей, вынужденных длительное время жить вместе, дало мне неизмеримо больше
для понимания реального коммунистического общества, чем многие сотни томов
специальной литературы, прочитанных мною в университетские и последующие
годы.
Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой. Этому правилу я решил следовать и в армии. Только теперь
это принимало более серьезный характер. Школа считалась лишь подготовкой к
жизни, а тут была сама жизнь. Вознаграждением за поведение здесь были не
отметки в дневнике и в аттестате, а нечто более серьезное: кусочки жизненных
благ и преимущества перед другими. Тут происходило разделение людей на
социальные категории. Пусть это происходило на самом примитивном уровне, но
суть этого была та же самая, что и на всех более высоких ступенях социальной
иерархии. С этой точки зрения один член Политбюро ЦК КПСС, отпихивавший
другого члена Политбюро, чтобы стать Генеральным секретарем, мало чем
отличается от солдата Иванова, оттолкнувшего солдата Петрова, чтобы стать
старшим по вагону.
В первый же час новой жизни у меня произошло столкновение со старшим по
вагону. Увидев, что я не принимал участия в сражении за лучшие места на
деревянных нарах, он решил, что я являюсь тюфяком, т. е. самым податливым
материалом для проявления его начальнических амбиций, - ошибка, которую в
отношении меня потом делали многие другие. Он начал вести себя по отношению
ко мне так, как будто он был всамделишным армейским старшиной: потребовал,
чтобы я встал перед ним по стойке "смирно!" и все такое прочее. Я сказал
ему, что в командиры его я не выбирал, что присягу я еще не принимал, что он
превышает свои полномочия. Он начал кричать на меня и угрожать отправить в
арестантский вагон (как оказалось, такой на самом деле был в эшелоне). Я
схватил полено, лежавшее у печки, и сказал этому самозванному "командиру",
что, если он еще раз крикнет на меня, я ударю его по[175] леном по голове,
что я вообще никому не позволю унижать себя, даже самому Сталину. Ребята
одобрили мое поведение. Парень испугался. После этого он умерил свои
командирские замашки. А передо мною даже стал заискивать - стремление
командовать обычно прекрасно уживается с холуйством.
Такого рода "бешеные" вспышки со мной случались и в дальнейшем несколько
раз. Один случай был особенно скверным. Я был дежурным по столовой полка
(уже будучи офицером). Поздно вечером, когда уже все было съедено, в
столовую заявился основательно подвыпивший капитан, начальник Особого отдела
полка (т. е. представитель органов безопасности в полку), и потребовал,
чтобы его покормили. Согласно армейским порядкам в таких случаях заранее
должно быть заявлено, чтобы "оставили расход", т. е. чтобы оставили в запасе
пищу для тех, кто не может прийти в столовую в положенное время. В данном
случае это сделано не было. Но пьяный офицер "органов" не хотел слушать моих
объяснений и оскорбил меня. Я вспыхнул, выхватил пистолет, сказал ему, что
считаю до пяти и, если он не уберется из столовой, я его пристрелю. Он тут
же убежал. На другой день он, надо отдать ему должное, извинился передо
мной, спросил, выстрелил бы я, если бы он не ушел, и сам же ответил на свой
вопрос, что да, я выстрелил бы. Мы договорились, что эта история останется
между нами.
О моем заявлении насчет Сталина в ссоре со старшим по вагону кто-то донес
начальству эшелона. Меня вызвали к заместителю начальника эшелона по
политической части. Я решил не лезть на рожон и сказал политруку, что
доносчик исказил мои слова, что я якобы сказал нечто совсем иное, а именно
что даже сам товарищ Сталин так не разговаривает с подчиненными, как старший
по вагону разговаривал со мной. Политрук мои слова одобрил, но по прибытии в
полк все же посоветовал начальнику Особого отдела полка взять меня на
заметку. Тот припомнил мне эту историю в эшелоне, когда беседовал со мной по
поводу ЧП (чрезвычайного происшествия), случившегося уже в полку.
Первые двое суток мы питались тем, что взяли с собой. Мы сразу
разделились на "богачей" и "бедняков". [176]
"Богачи" запускали руки в чуть приоткрытые чемоданы, что-то там
отламывали или отщипывали вслепую и жевали, закрываясь от соседей. "Бедняки"
ели в открытую и делились друг с другом. На третий день нам выдали ведро и
концентраты каши. Старший по вагону назначил поваром одного из своих холуев.
Другой холуй старшего по вагону стал делить хлеб. Начались привилегии и
блат. Я подходил за своей порцией каши и хлеба последним. Я возвел это в
принцип поведения. Всегда, когда дело касалось распределения каких-то
материальных благ, я из принципа оставался последним. Я при этом имел
какой-то ущерб, но зато выигрывал морально и психологически. В условиях
дефицита распределение благ всегда является источником переживаний. Я
выработал в себе привычку быть к этому равнодушным и беречь себя для дел
более важных. А начал я это самовоспитание с пустяков. Впрочем, в условиях
недоедания лишние граммы хлеба не пустяк.
Иногда нас водили кормиться в специальные кормежные пункты. Если эшелон
останавливался на каких-то станциях, мы воровали на дрова все, что
попадалось под руку. Тех дров, какие нам выдавали по нормам, было мало. Мы
основательно мерзли.
И еды было мало. Ребята на остановках совершали налеты на базары и
станционные буфеты. У кого были деньги, покупали что-нибудь съестное. У кого
не было денег, воровали. Через несколько дней начались поносы, так что
эшелон приходилось останавливать специально из-за этого. Но остановки были
не такими уж частыми, и нам приходилось справлять нужду на ходу поезда, что
в товарных вагонах было не так-то просто. Один парень во время такой
операции выпал из вагона. Произошло это так. Его держали двое, когда он
делал свое дело. Кто-то посоветовал для надежности держать его за уши.
Державшие рассмеялись и уронили его. Падая, несчастный сам еще продолжал
смеяться. На другой день старший по вагону доложил начальнику эшелона, что
один человек в его вагоне исчез, возможно дезертировал.
Ехали мы таким образом двадцать трое суток. И чем дальше мы отдалялись от
Москвы, тем тоскливее становилось. Никакого внимания на красоты Сибири мы не
[177] обращали - было не до них. И даже к Байкалу мы остались равнодушны.
Было холодно и хотелось есть. И не было никаких намеков на братские
отношения между людьми. Я сочинял длинные письма в стихах моему другу
Борису. Эти письма он сохранил. Я их уничтожил в 1946 году. Сейчас я об этом
нисколько не жалею, но не потому, что стихи были плохими - стихи были как
раз слишком даже хорошими, - а потому, что для успехов в поэзии, в чем я
убедился в течение многолетних наблюдений, в наше время нужен не столько
поэтический дар, сколько другие качества, не имеющие ничего общего с
творчеством, как таковым. Мир оказался хуже, чем я предполагал.
Уже во время этого долгого пути в армию я обнаружил способность к
балагурству, шуткам, мрачному юмору. В армии таких людей называют хохмачами
(от слова "хохма", обозначавшего всякие шуточные словесные импровизации). Я
подружился с двумя другими парнями, тоже склонными к хохмам. Мы втроем
потешали наш вагон всю дорогу. Я эту способность проявлял и раньше, но не в
таких размерах. Эта способность обнаруживается и проявляется в сравнительно
больших компаниях, т. е. когда довольно большое число людей вынуждено
длительное время проводить вместе. В армии это получалось само собой.
Особенность моего шутовства состояла в том, что я шутил с очень серьезным
видом, без смеха и даже без улыбок, причем с использованием научной и
политической терминологии. Иногда это принимало рискованные формы. Расскажу
в качестве примера об одной шутовской ситуации. Было очень холодно. Мы
основательно мерзли и прибегали ко всяческим уловкам, чтобы согреться. Один
сообразительный парень взял себе сапоги на два размера больше, чтобы
оборачивать ноги газетами, помимо законных портянок.
Но откуда взять газеты в приморской тайге, если их не продавали даже на
железнодорожной станции в десяти километрах от расположения полка? Очевидно,
в красном уголке, т. е. в помещении, где политрук хранил газеты и
политическую литературу. И вот газеты из красного уголка стали исчезать. В
конце концов этого солдата схватили на месте преступления. Преступника [178]
решили подвергнуть осуждению на комсомольском собрании. Я не был
комсомольцем, но политрук решил восстановить меня в комсомоле, так как я был
хорошим солдатом, и я был так или иначе обязан присутствовать на
комсомольских собраниях вместе со всеми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63