Отдельные представители рабочих
такой переход совершают. Положение же социального слоя рабочих в иерархии
слоев коммунистического общества остается незыблемым.
Хотя заработная плата многих рабочих выше, чем заработная плата учителей,
врачей, научных работников и других представителей средних слоев населения,
это само по себе еще ничего не говорит об уровне жизни и вообще об образе
жизни рабочих сравнительно с другими категориями граждан. Положение врача,
учителя, ученого, служащего конторы все равно предпочтительнее положения
рабочего даже с более высокой заработной платой. Если гражданин общества
имеет шансы покинуть категорию рабочего и перейти в другую социальную
категорию даже ценой некоторых потерь в оплате труда, он это, как правило,
делает. Отсюда гигантская тяга в среде рабочей молодежи к учебе, открывающей
им надежду избежать весьма неприятной участи остаться рабочими. Рабочими
становятся, как правило, те, кто не имеет возможностей лучше устроиться в
жизни, и те, у кого нет более высоких претензий к жизни. Идеология и
пропаганда всячески стремятся развить у рабочих гордость за свою принад[139]
лежность к некоему "рабочему классу" - якобы ведущему и руководящему классу
общества. Но в эти сказки уже никто не верит. Когда сын одного
высокопоставленного советского чиновника изъявил желание стать рабочим,
перепуганные родители отвезли его в психиатрическую больницу. Этот случай
характерен для фактического отношения советских людей к положению рабочего.
Сами рабочие не являются социально однородной массой. Есть так называемые
чернорабочие и подсобные рабочие, не имеющие профессиональной подготовки.
Есть ученики-рабочие. Профессионально подготовленные рабочие разделяются по
разрядам. Число разрядов иного достигает семи. Есть рабочие-мастера. Имеется
множество категорий рабочих, которые являются промежуточными между
категориями рабочих в традиционном смысле и инженерами. Это всякого рода
механики, техники, наладчики и т. п. Так что уже на этом социальном уровне
имеет место сложная иерархия социальных позиций, исключающая некие общие
"классовые" интересы рабочих. Плюс к сказанному из числа рабочих выделяется
привилегированная часть, которая становится опорой руководства коллективами
и страной. Это "ударники коммунистического труда", "стахановцы", всякого
рода активисты, избираемые депутатами советов, членами партийных бюро,
делегатами конференций и съездов. Влияние этой избранной части рабочих на
социальную жизнь в стране и на систему власти ничтожно. За мелкие привилегии
и подачки эти рабочие помогают господствующим слоям населения держать в узде
остальную часть рабочих и маскировать фактическое социальное и экономическое
неравенство людей.
В социальной структуре коммунистического общества имеется другой, еще
более важный аспект, который превращает выражение "рабочий класс" в полную
бессмыслицу. Рабочие являются прежде всего членами деловых коллективов,
состоящих из людей самых различных социальных категорий. Рабочие различных
коллективов не объединяются в единое целое. У них нет для этого никаких
общих целей и практических возможностей. То, что идеология называет
объединением различных коллективов в более обширные группы, суть на самом
деле [140] лишь органы власти и управления. Сотрудники этих органов не
являются рабочими и не выбираются из рабочих. Они суть профессиональные
работники системы власти и управления. Профсоюзная организация на уровне
первичных коллективов объединяет всех членов коллектива, начиная от
директора и кончая уборщицами и сторожами, и не является специфически
рабочей организацией. Деятельность ее ограничена исключительно рамками
данного коллектива. Партийная организация точно так же является организацией
всех членов партии данного коллектива, независимо от их профессии и от
социального положения. Деятельность ее точно так же ограничена рамками
данного коллектива. Решающая роль в деловых коллективах принадлежит не
рабочим, а лицам, принадлежащим к категории руководителей и начальников
всякого рода.
Наконец, в стране возникает гигантское число деловых коллективов, в
которых рабочих либо нет совсем, либо число рабочих ничтожно мало. Причем
само понятие "рабочий" применимо к ним с большой натяжкой. Таковы, например,
уборщицы, сторожа, всякого рода люди, ремонтирующие мебель и оборудование
учреждений. Миллионы рабочих такого рода оказываются растворенными в массе
прочего населения. Никакой особой психологии рабочих у них уже и в помине
нет. Скопления больших масс рабочих в одном месте постепенно уступают место
скоплениям масс людей, принадлежащих к различным социальным категориям.
Распределение жилья, снабжение населения предметами быта, организация
обучения детей, транспорта, медицинского обслуживания, отдыха, развлечений -
все это не способствует выработке особой рабочей психологии, особого
рабочего самосознания. Так что в среде рабочих по самим условиям их жизни не
вызревает потребность в особых объединениях, отличных от тех, какие
дозволены официально.
Нелепость идеи диктатуры пролетариата в применении к реальному
коммунистическому обществу была очевидна многим с первых же дней
существования этого общества. Но лишь в брежневские годы ее потихоньку
заместили столь же пустой и нелепой идеей общенародного государства.

[141]
ПРОБЛЕМА ПАРТИИ
Если положение с рабочим классом и диктатурой пролетариата мне казалось
совершенно ясным, то с партией дело обстояло сложнее. Структура системы
власти и положение в ней партийного аппарата, а также соотношение аппарата и
рядовых членов партии мне еще были очень мало известны. И проблему партии я
обсуждал с моими собеседниками в общем виде, причем с большой долей
моральных соображений. Я выработал для себя достаточно ясное и полное
понимание проблемы партии много лет спустя. Мои выводы на этот счет я изложу
дальше, в разделе о системе власти коммунистического общества. А в те годы я
обратил внимание на факты, очевидные даже малограмотным рабочим.
Это, например, относительное сокращение числа рабочих в партии. Членство
партии оказывалось нужным прежде всего начальникам, карьеристам, партийным
работникам, служащим. Высшим партийным органам приходилось прибегать к
искусственным мерам, чтобы сохранить хотя бы видимость того, что их "партия"
есть прежде всего партия рабочих. Рабочих всячески поощряли ко вступлению в
партию, а для служащих устанавливали ограничения. Кроме того, постоянно
производились "чистки" партии, в результате которых из партии исключались
многочисленные жулики из всякого рода контор.
Вопрос о партии для многих из нас точно так же приобретал актуальное
значение. Мы уже прекрасно понимали, что для успешного продвижения вверх по
служебной лестнице нужно было вступать в партию. В десятом классе у нас
произошло событие, обострившее мой интерес к этой проблеме. Два самых
посредственных в учебе, но самых активных в общественной работе ученика
сделали попытку вступить в партию. О них я уже упоминал: это Василий Е. и
Иосиф М. Первый из них собирался работать в "органах", а второй собирался
стать профессиональным партийным работником. Им отказали, так как учеников в
партию вообще не принимали. С горя Василий Е. решил повеситься. Его спасли.
А Иосиф М. испугался, что его не приняли из-за каких-то грехов
родственников, решил, что его "забе[142] рут" (арестуют), и заболел нервным
расстройством. Из-за этого они оба остались на второй год. Историю скрыли от
учеников, но слухи о ней просочились к нам. И мы довольно эмоционально
обсуждали ее. Это был первый случай в моей жизни, когда я сам мог наблюдать
стремление самых бездарных людей устраиваться в аппарат власти.
Поступив в МИФЛИ на философский факультет, я, естественно, должен был
считаться с тем, что мне со временем придется вступать в партию. Но я уже
начал вырабатывать свое понимание партии и уже начал тяготиться тем, что был
комсомольцем. Оставаться в комсомоле с моими умонастроениями стало
восприниматься мною как нечестность и приспособленчество. Андрей знал о моих
настроениях и уговаривал меня взять себя в руки. Я соглашался с ним. У меня
на самом деле не было намерения открыто выражать свои убеждения. Я понимал,
что ничего, кроме неприятностей для себя, я этим не добился бы. Я
чувствовал, что еще очень мало знал, чтобы высказываться публично, и
собирался сначала получить профессиональное образование и лишь затем браться
за исследование советского общества и пропаганду своих идей. Путь будущего
революционера в рамках нового общества, путь борца против несправедливостей
этого общества я для себя уже выбрал. И к нему я решил как следует
подготовиться. Я решил на время затаиться и не обнаруживать для окружающих
свою натуру, за исключением самых доверенных друзей.

КРИЗИС
Но не все во власти человека. Тем более для человека, не склонного
поступать в силу здравого расчета. Я превысил предел физического и
психического истощения. Сказались долгие годы полуголодного существования и
нищеты. Сказались напряженные месяцы школьных выпускных экзаменов и
вступительных экзаменов в институт. Летом мне одновременно приходилось
подрабатывать, чтобы жить. Отец перестал фактически меня содержать, а у меня
не было решимости просить о [143] деньгах. Я совсем обносился. Хотя я
тщательно штопал одежду сам и всячески изощрялся, чтобы выглядеть прилично,
я все более приобретал вид оборванца. Меня выручало то, что я отрастил
длинные волосы и лицом выглядел как одержимый вдохновением поэт или художник
(хотя на самом деле тут больше делал свое дело голод).
В институте мне должны были платить стипендию. Но я успел получить ее
лишь два раза. А главное - к этому времени во мне созрел душевный кризис.
Все то "еретическое", что по мелочам и постепенно накапливалось в моем
сознании в течение всех прожитых лет, в особенности в годы жизни в Москве,
стало суммироваться в нечто целое, проясняться и обобщаться. Два вопроса
стали завладевать мною: 1) что из себя представляет советское общество
объективно и по существу, т. е. без идеологических приукрашиваний; 2) что
такое я сам, каково мое принципиальное отношение к этому обществу и что я
должен делать? Ответить на такие вопросы мне было не так-то просто. Фактов о
советском обществе я знал уже много, но еще далеко не достаточно, чтобы
делать категорические обобщения. Кроме того, знание фактов само по себе еще
не есть понимание. Для понимания у меня не хватало специального образования,
и я это чувствовал. Потому я и пожертвовал моими интересами к архитектуре,
рисованию и математике и решил поступить на философский факультет. И в моем
отношении к советскому обществу у меня не было устойчивости и
определенности. С одной стороны, я был продукт советского воспитания, причем
в его лучших качествах. Советское общество было моим, и ни о каком другом я
не думал. Насколько я знал историю и описания жизни других стран, никакой
другой тип общества не мог служить мне идеалом. Многие идеалы утопистов в
моей стране осуществились, но почему-то их осуществление породило многое
такое, что сводило эти идеалы на нет. Состояние, в котором я оказался, я бы
назвал теперь душевным смятением.
В прошлые годы накапливались предпосылки для вопросов, породивших мое
душевное смятение. Но они не вылезали на первый план, затемнялись другими
заботами, теперь же я уже не мог их сдерживать и [144] скрывать от самого
себя. И я отдался в их власть. Это была власть, подобная власти алкоголя или
наркотиков. О власти наркотиков я знаю из описаний. Власть алкоголя мне
позднее довелось испытать на себе самом.
Разумеется, тогда я вряд ли отдавал себе отчет в причинах моего
кризисного состояния. Лишь теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что
основная его причина заключалась в следующем. Я был одним из тех, кто
всерьез воспринял идеалы коммунизма как общества всеобщего равенства,
справедливости, благополучия, братства. Я слишком рано заметил, что в
реальности формируется общество, мало что общего имеющее со светлыми
идеалами, прививавшимися нам. Я уже не мог отречься от идеалов
романтического и идеалистического коммунизма, а реальный, жестокий, трезвый,
расчетливый, прозаичный, серый и лживый коммунизм вызывал у меня отвращение
и протест. Это не было разочарование в идеалах коммунизма - слово
"разочарование" тут не годится. Идеалы сами по себе гуманны и прекрасны. Это
было предчувствие того, что идеалы неосуществимы в реальности или что их
осуществление ведет к таким последствиям, которые сводят на нет все
достоинства идеалов. Рухнули мои внутренние идейные и психологические опоры.
Я оказался в растерянности. Я был на пути к выработке большой жизненной
цели, и вот вдруг обнаружилось, что такого пути вроде бы нет.
Повторяю и подчеркиваю, что суть моей жизненной драмы состояла не в том,
что я разочаровался в коммунистических идеалах. Сказать это - значит сказать
нечто совершенно бессмысленное и пустое. Суть моей жизненной драмы состояла
в том, что я необычайно рано понял следующее воплощение в жизнь самых лучших
идеалов имеет неотвратимым следствием самую мрачную реальность. Дело не в
том, что идеалы плохие или что воплощают их в жизнь плохо. Дело в том, что
есть какие-то объективные социальные законы, порождающие не предусмотренные
в идеалах явления, которые становятся главной реальностью и которые вызывали
мой протест. По всей вероятности, я был первым в истории коммунизма
человеком коммунистического [145] общества, который увидел источник зол
коммунизма в его добродетелях. И это открытие ввергло меня в состояние
отчаяния субъективно космического масштаба - в состояние отчаяния на всю
будущую историю человечества. Если недостатки нашего общества порождены его
достоинствами, то всякая борьба за создание идеального общественного
устройства лишена смысла. Как в таком случае жить? Стать таким, как
подавляющее большинство молодых людей в моем окружении, я уже не мог - это
было уже не в моей власти. Да я этого и не хотел.
В этот период я вдруг осознал одно глубокое противоречие в самом себе:
расхождение между теми выводами, к каким я приходил рационально, в
результате изучения реальности, и теми поступками, которые я совершал в силу
эмоций, в силу моральных качеств, уже ставших элементами моей личности. Я
постоянно делал теоретические выводы, которым сам мог следовать практически.
Я поступал наоборот. Теоретически я всегда понимал, что должен был бы делать
человек на моем месте, чтобы не портить себе жизнь, а улучшать ее. А
практически я поступал так, как будто имел намерение испортить себе жизнь.
У меня такого намерения не было, как не было и противоположного
намерения. Мое поведение мотивировалось факторами иного рода, чем
теоретическое понимание явлений жизни. Я обнаружил в себе наличие двух
личностей, одна - беспристрастный, беспощадно объективный исследователь;
другая - страстный правдоборец, переживающий все несправедливости мира как
свои собственные и страдающий из-за этого. Эти две личности потом боролись
во мне всю жизнь. Они влияли друг на друга, придавая моей академической
деятельности морально-подвижнический характер, а моей
морально-подвижнической жизни - характер научно-исследовательский.
В период моего первого душевного кризиса 1939 года я разумом четко
сформулировал для себя основную линию жизни: познание, познание и еще раз
познание. А нравственные эмоции толкнули меня на путь иррациональных, может
быть, даже безумных действий.

[146]
ИДЕЯ ТЕРРОРИЗМА
В состоянии отчаяния я ухватился за спасительную, как мне казалось, идею
индивидуального террора. Намерение совершить покушение на Сталина овладело
моими мыслями и чувствами. Возможности для этого у меня были ничтожными. Но
я был человеком сталинской эпохи - эпохи неслыханных контрастов между
идеалами и действительностью, между намерениями и результатами, между
возможностями и обещаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63