В его репертуаре были такие пьесы, как "Борис Годунов" Пушкина и
"Горе от ума" Грибоедова. Но преобладали пьесы советских драматургов. Очень
успешно была поставлена "Любовь Яровая" Тренева. Одна постановка (называлась
пьеса "Ошибка инженера Кочина") сыграла роковую роль в моей жизни, о чем я
расскажу потом. В школе часто устраивались концерты самодеятельности. Помимо
членов драматического кружка, в них принимали участие дети, обучавшиеся
искусству в других местах - в кружках при музыкальных и танцевальных школах,
в Доме пионеров (предшественнике Дворца пионеров). На уроках литературы
уделялось серьезное внимание художественному чтению. Некоторые ученики
хорошо читали Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского. Один парень из
соседнего класса прекрасно сыграл роль Гулливера в кинофильме. Он был убит
во время войны. Другой потрясающе играл комические роли в инсценировке
чеховских рассказов. Он поступил потом в театральное училище. Но во время
войны умер от туберкулеза.
Я тоже попробовал артистическую карьеру, но неудачно. Я принимал участие
в постановке пьесы про классовую борьбу в США. Пьеса называлась "Бей,
барабан!". Моя роль была без слов: я изображал пионера, которого убивал
полицейский. Над моим телом амери[83] канские юные революционеры произносили
речи. Затем меня укладывали на импровизированные носилки и торжественно
уносили со сцены под грохот барабана. Однажды я схватил насморк. В тот
момент, когда я лежал якобы мертвый и в зале и на сцене наступила гробовая
тишина, я громко шмыгнул носом. В зале начался смех, а когда меня уносили, я
громко чихнул. На этот раз рассмеялись и артисты. Меня уронили, и я сам ушел
со сцены под общий хохот в зале. На этом моя артистическая карьера
закончилась.
В школе был кружок рисования. Руководил им студент какого-то
художественного училища (по имени Женя). Была специальная комната для
занятий кружка. В обязанности этого студента входило также художественное
оформление школы - лозунги, плакаты, стенды к важным датам с композициями
фотографий и вырезок из журналов и газет. У нас были также уроки рисования.
Учитель рисования также принимал участие в художественном оформлении школы.
Наша школа с этой точки зрения была лучшей в районе и одной из лучших в
Москве. Десятки способных к рисованию учеников были вовлечены в это дело. В
школе, кроме того, была Ленинская комната - небольшая комната, в которой
собиралось все, что касалось Ленина. Оформлением ее заведовал также
упомянутый студент. Меня в кружок рисования не взяли, так как я не стремился
к точному изображению предметов. У меня получались скорее карикатуры на
предметы и на людей.
У нас были даже уроки музыки. Учитель, заметив, что у меня не было ни
голоса, ни слуха, но что я что-то постоянно рисовал, предложил мне "рисовать
музыку", т. е. изображать в рисунках то, как я воспринимал музыку. Я целый
учебный год усердно занимался этим. Учитель коллекционировал мои рисунки и
рассказывал нам непонятные вещи о соотношении звуковых и зрительных образов.
Учитель был стар. На следующий год он умер и уроки музыки прекратились, но
появился музыкальный кружок. В него я, конечно, не записался по причине, о
которой уже говорил выше.
Наконец, в школе были прекрасно организованы спортивные уроки и
спортивные внеурочные секции Ученики нашей школы неоднократно становились
чем[84] пионами страны по гимнастике среди юношей. Я еще в деревне здорово
бегал, прыгал и плавал. И в Москве я обнаружил хорошие спортивные
способности в легкой атлетике, а также в бегании на лыжах на большие
дистанции. Но заниматься в спортивных секциях не стал из отвращения к
соревнованиям всякого рода.
Большинству учеников школа давала то, что они не имели в семьях. Родители
их были, как правило, плохо образованными. Они испытывали уважение к своим
более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на
более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты
на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится
общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли
поступить в институты. Для них проблемой был выбор института,
соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали
идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как
возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с
почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими
мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные улицей дети шли в
рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей
степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в
которые мало кто верил.
В 1933 году еще существовала педология, разгромленная вскоре как
"буржуазная псевдонаука". Педологи изучали наши способности и предсказывали
наше будущее, вернее, зачисляли нас заранее в какую-то социальную категорию.
Одним из тестов было продевание ниток через дырочки в палках. Я это делал
очень быстро, и меня педологи зачислили в рабочие, причем в текстильщики.
Большинство других учеников класса педологи зачислили в категорию
инженерно-технических работников. Некоторое время все они смотрели на меня
свысока, как будущие инженеры должны были бы смотреть на простого работягу.
Но вот педологию ликвидировали, их выводы о нас объявили ложными и даже
враждебными. Будущие инженерно-технические работники приуныли. Я их
успокаивал, обещая стать рабочим-текстильщиком.

[85]
МОИ ШКОЛЬНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И
очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. С первого года
учебы в этой школе (с пятого класса) я стал первым учеником в классе по
математике и до конца был одним из лучших математиков школы среди учеников.
Я принимал участие в математических олимпиадах, причем успешно. Но я не
отдавал предпочтения математике перед другими увлечениями, и потому я не был
в числе любимых учеников учителей математики. И потому они не проявляли
особой заинтересованности во мне как в математике. Впоследствии я убедился в
том, что для успеха в какой-то сфере человеческой деятельности мало иметь
способности к этой деятельности. Даже при выдающихся способностях, но при
отсутствии тех, кто способен тебя поддержать и отстаивать признание твоих
способностей, успех невозможен. В одной математической олимпиаде я на
двадцать минут раньше всех решил все задачи, причем кратчайшим способом, но
не был даже упомянут в числе лучших. Я потом поинтересовался, в чем дело.
Один из членов комиссии сказал мне, что мои решения были действительно
самыми простыми. Но требовалось не это. Требовалось продемонстрировать более
широкие познания. Кроме того, я не имел никакой поддержки и известности, я
был тут человеком случайным. Впоследствии, став известным логиком и решив
ряд важнейших проблем, я столкнулся с той же ситуацией. Мое решение проблем
оказалось слишком простым в наш век, стремящийся к возможно сложному решению
пустяковых проблем. И у меня не оказалось никакой серьезной социальной
поддержки, т. е. не оказалось людей и организаций, заинтересованных в
признании сделанного мною. Тогда, в юности, я испытал первую горечь от
фактической несправедливости людей и организации человеческой жизни вообще.
Потом я с проявлениями такой несправедливости сталкивался постоянно и вроде
бы привык к ним. Я сделал принципиальные выводы из этого, но боль от них
осталась. К несправедливости вообще привыкнуть нельзя. Ее можно лишь терпеть
в силу невозможности преодолеть ее. [86]
Другим моим увлечением была литература. Литература, наряду с математикой,
считалась у нас основным предметом. И преподавалась она очень хорошо. Помимо
произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу
дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было; чтение было основным
элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали
постоянно и в огромном количестве. У нас было своеобразное соревнование, кто
больше прочитает, кто оригинальнее ответит на уроке или напишет сочинение.
Сочинения мы писали довольно часто. И опять повторилась ситуация, подобная
математике. Я получал отличные отметки. Сами ученики признавали во мне
лучшего в классе знатока литературы, а мои ответы и сочинения самыми
оригинальными. Но учителя почему-то избегали признавать это вслух. В
качестве лучшего ученика по литературе официально признавался парень,
который усердно и хорошо учился, но никакими особыми способностями не
обладал. Зато он подходил по другим критериям на роль
образцово-показательного ученика. Впоследствии он оказался в числе тех, кто
писал на меня донос в органы государственной безопасности (нынешнее КГБ).
Его звали Проре. Это имя было образовано как сокращение для слов
"пролетарская революция". В двадцатые и тридцатые годы было изобретено
множество имен такого рода, например Владилен (от Владимир Ленин), Марлен
(от Маркс и Ленин), Сталинир.
Как в математике, так и в литературе во мне было что-то такое, что не
укладывалось в рамки принятых представлений и стандартов, что настораживало
окружающих, заставляло проявлять сдержанность и даже препятствовать мне в
проявлении моих потенций. Они чувствовали во мне что-то чужеродное их
собственной натуре. Любопытно, что уже после войны мы, выпускники школы,
как-то собрались на традиционную встречу. Пришла наша учительница
литературы. Принесла наши лучшие работы, которые она сохранила, несмотря ни
на что. И в качестве лучших литературных сочинений учеников за всю ее
педагогическую практику она показала мои сочинения о Маяковском и Чехове. Но
почему она не высказала свое мнение тогда, когда это было актуально важно
для меня? [87]
Я уже тогда замечал, что у людей вызывали раздражение мои успехи. Они
реагировали на них так, как будто я претендовал на то, что мне не положено.
В самом деле, какой-то деревенский Ванька, живущий впроголодь в сыром
подвале, причем без нормальной семьи, тощий и плохо одетый, - и вдруг
позволяет себе без особых усилий проявлять лучшие способности, чем дети из
благополучных, уважаемых и интеллигентных семей! Других раздражало то, что я
мог оторваться от их уровня и возвыситься за счет этих способностей. Третьих
раздражало то, что я сам с пренебрежением относился к своим успехам. Я
никогда не интересовался тем, какую отметку мне ставили в дневник. И
проявлял внешнее безразличие в случаях, когда мне явно несправедливо
занижали отметки или умалчивали о том, что я что-то сделал лучше других.
Короче говоря, готовность общества отторгнуть меня от себя как нечто не
отвечающее его требованиям я ощущал уже в школьные годы.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА
В 1934 году Ленинскую комнату переименовали в Сталинскую комнату и,
естественно, изменили ее задачу. Это была первая, а может быть, единственная
в стране школьная Сталинская комната. Высшее начальство высоко оценило
инициативу школы. На нее выделяли дополнительные средства. Так что
художественно-оформительская деятельность стала в школе очень активной.
Вовлекли в нее и меня, поскольку стало известно о моей склонности к
рисованию. Но мое участие в этом деле чуть было не стало для меня
катастрофой. Мне поручили нарисовать (вернее, перерисовать из журнала)
портрет Сталина для стенной газеты. Я это сделал весьма старательно, но
когда мое творчество увидали, то в школе возникла паника. Хотели было
портрет уничтожить сразу, но о нем донесли директору и комсоргу школы. До
войны в некоторых школах Москвы были особые комсомольские организаторы
(комсорги) от ЦК ВЛКСМ. Был такой комсорг и у нас, который заодно выполнял
функции представителя органов государственной безопасности. Он решил
изобразить мой портрет [88] Сталина как вражескую вылазку - так, очевидно,
ужасно он был сделан. Меня спас руководитель рисовального кружка, сказав,
что я прирожденный карикатурист, не сознающий еще своей способности
воспринимать все в карикатурном виде. Меня простили. Вождей рисовать мне
запретили. Меня включили в отдел сатиры и юмора стенной газеты. И я начал
рисовать карикатуры и придумывать к ним подписи.
Работа в отделе сатиры и юмора стенных газет стала моей общественной
работой на всю мою последующую жизнь в Советском Союзе. Меня заставили ею
заниматься, учтя мою склонность к карикатурам и шуткам. Но она, в свою
очередь, способствовала развитию у меня критического отношения к окружающей
действительности. Я стал все больше и больше обращать внимание на
отрицательные явления, причем не на из ряда вон выходящие, а заурядные,
являющиеся нормой жизни.

ВНЕШКОЛЬНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
В 1936 году я стал посещать архитектурный кружок Дома пионеров, хотя уже
вышел из пионерского возраста. Я был не один такой перезревший "пионер". Все
члены кружка были моего возраста, а некоторые даже старше. Дом пионеров
сыграл огромную роль в жизни московских детей в тридцатые годы. Мне потом
многие говорили, что эту роль он продолжал играть и в послевоенные годы. Моя
жена Ольга и ее сестра Светлана занимались в музыкальном кружке Дома
пионеров и всегда с восторгом вспоминали о нем. Вместо него потом построили
Дворец пионеров. Моя дочь Тамара посещала кружок рисования в нем. Но ее
отношение к нему было уже иного рода, чем мое. Советское общество стало
богаче, советские люди стали прагматичнее. Пропало ощущение сказочности и
праздничности, какое у нас было связано с таким исключительным по тем
временам явлением, каким был Дом пионеров.
Руководителем нашего кружка был М.Г. Бархин, ставший впоследствии
известным теоретиком архитектуры. С этим кружком я объездил все архитектурно
интересные места Подмосковья. Не раз бывал в Ленинграде. [89]
В этом, 1936 году в газете "Пионерская правда" была напечатана моя статья
(совместно с моим соучеником и тогдашним другом Р. Розенфельдом) о поездке
во Владимир. Статья была снабжена моими рисунками. Это была моя первая
публикация. Р. Розенфельд стал со временем известным археологом.
Очень основательно мы изучали план реконструкции Москвы, одобренный (как
нам говорили) Сталиным, и его осуществление в реальности. Обсуждали и план
Корбюзье, причем весьма уважительно. Развивал свои идеи Бархин. Незадолго до
эмиграции я прочитал в каком-то журнале статью Бархина о градостроительстве.
В ней он высказал идеи, которые мы от него слышали в нашем кружке еще
пятьдесят лет назад.
Мне было жаль старую Москву, на моих глазах сносившуюся с лица земли. До
революции Москву посетил К. Гамсун. Он считал ее одним из самых красивых
городов мира. Об этом я прочитал еще в деревне. Люди, разрушившие старую
Москву, думали, что они это сделали в интересах бытовых удобств и
транспорта. Теперь это считают преступлением. Мне одинаково отвратительно
как то, так и другое. Советская история выглядит одинаково гнусно как в
совершении гнусностей, так и в их осуждении.

ИДЕЙНОЕ ВОСПИТАНИЕ
Тридцатые годы были самыми мрачными и, одновременно, самыми светлыми в
советской истории. Самыми мрачными в смысле тяжелых условий жизни масс
населения, массовых репрессий и надзора. Самыми светлыми по иллюзиям и по
надеждам. Мы получили широкое общее образование, включившее знакомство с
мировой историей и достижениями мировой культуры. Нас воспитывали в духе
гуманизма и идей лучших представителей рода человеческого в прошлом. Нам
старались привить высокие нравственные принципы. Что из этого вышло на деле
- другой вопрос. Реальность оказалась сильнее прекраснодушных пожеланий и
обещаний. И из смещения благих намерений и их воплощения в жизнь родились
чудовища и уроды, герои и страдальцы, палачи и жертвы. [90]
Многие представители моего поколения восприняли обрушенный на них поток
высоконравственных наставлений и многообещающих идей вполне искренне и
серьезно. Большинство идеалистов такого рода погибло на войне или в
сталинских лагерях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63