А-П

П-Я

 

И сюда я попал не по воле богов, а по воле доносчиков и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии. Я сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на Сталина могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало выжить. Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже покушение на символ грядущей
эпохи.
В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О нем доложили
самому Сталину. Тот решил навестить преступника в тюрьме, чтобы узнать
мотивы его поведения. Сталин был обеспокоен тем, что покушавшийся был
несовершеннолетним мальчиком, не имевшим никаких связей с привычными
"врагами народа" и политическими конкурентами. Сталин знал, что будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком взволновал его как симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь Сталин разговаривал с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в стране после революции, о
ситуации в гигантской системе власти и управления, о реальных качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил его, что бы он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался Сталин. Мальчик в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы так же. И
тогда Сталин приказал расстрелять мальчика, хотя тот и был
несовершеннолетним.
В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В рассказе
Сталин не понял мальчика - последний был для него пришельцем из другой
эпохи, из иного измерения бытия. Но зато мальчик понял Сталина, посмотрев на
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал. И Сталин в моем
рассказе поступил с мальчиком жестоко, причем как носитель исторической
жестокости.
Этот рассказ я никогда не записывал на бумаге, но помнил всегда. Я
неоднократно к нему возвращался, придумывал новые варианты. Может быть,
когда-нибудь я включу его в какую-либо из моих книг. [163] Уже после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии появился человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала. Его просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на двадцать пять лет лагерей строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его мотивы, я не помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в своем
роде. Идея покушения на тирана есть вполне естественная реакция какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие в его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее покушения на
Сталина он упомянул мельком и, как мне показалось, скорее как об
необоснованном обвинении. Странно, что и я никогда не придавал значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь с целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы. В аналогичном положении оказался
Александр Ульянов. Терроризм в наше время принял такие формы, что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого. Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное) не будет
действовать в мою пользу.

ИДЕЯ МЕСТИ
В те годы в моем сознании занимала место также идея мести. Я по натуре
человек не мстительный - у русских вообще чувство мстительности развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
Идея мести - часть идеологии отчаяния, как и идея индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:
Отчаиваться не надо.
Выход все-таки есть.
На свете полно гадов.
А средство от них - месть.
Добровольно сдаваться не надо.
Вспомни мужскую честь!
Сто раз повторяй кряду:
Месть!
Месть!
Месть!
Никогда сдаваться не надо.
Всегда оружие есть.
Любая падет преграда,
Когда закипает месть.
С жизнью сквитаться надо.
Советую всем учесть:
Пусть гада ждет не пощада,
А месть,
Месть,
Месть!

ЧТО Я ЕСТЬ
А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть сам и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал. Жизненная драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией и исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным Наполеоном, он будет переживать свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А если он ощущает себя опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе. Как я
ощущал себя как потенциальную личность? Я обнаружил в себе множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона, Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова, Александ[165] pa Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля, Дон-Кихота, Гуинплена, Овода, Пестеля, Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина, Свифта, Демона, Сервантеса и многие другие
реальные и выдуманные личности. Все они удивительным образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе в том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на который
уже встал, - путем создания своего собственного внутреннего мира и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной Вселенной и мрачного
Бога".

ПОБЕГ
После последней беседы следователь сказал мне, что у меня "мозги
набекрень", что я "наш человек", но что я "подпал под чье-то дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется пожить на
особой квартире в обществе двух сотрудников "органов". Моя задача, как
сказал он, заключалась в том, чтобы познакомить моих спутников со всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести себя так, как будто они мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников и сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я вел рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую сыграл герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся себе избежать этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег, и о побеге вообще не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку заключения, к
гибели.
Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые "друзья" - совсем молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли по коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение, через которое несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал их
возвращения. Но я не стал их ждать. Я ушел. Ушел не из какого-то
практического расчета, не из желания выжить и остаться на свободе, а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне: "Иди!" И я
пошел.

ВТОРОЙ ГОД УЖАСА
Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод, холод, грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил я, по всей вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет имел тренировку на очень
тяжелую жизнь, на жизнь на пределе человеческих возможностей. И еще,
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда я больше не мог терпеть и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно моей версии, я был в отпуске по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес об этом в Чухлому. Подруга матери
пришла из города в нашу деревню (а это двадцать километров по грязной
дороге!), чтобы предупредить, что за мной из Костромы должен приехать
какой-то человек. Мать собрала мне кое-какие пожитки, мешочек сухарей и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле, где я работал. И, не заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел на станцию. Это было в начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не ищут. Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по дому подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я сообщил лишь
Борису. После моего побега его допрашивали обо мне, но он прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.

[167]
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам уже не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта на работу поступить было
невозможно. Жить на Большой Спасской было небезопасно. Я переселился к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились дрова. Меня взял было на
работу сосед Бориса по квартире, заведовавший продуктовым магазином. Я
должен был помогать бухгалтеру с документацией. За это он позволял мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю заведующего и
всех сотрудников магазина арестовали как жуликов. Борис устроил меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел пускаться в новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на Лубянку
и сдаться на милость "органов". Чтобы не умереть с голоду, я начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой. Милиция однажды
устроила облаву, и всех грузчиков забрали. Среди задержанных оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили на выбор: либо
суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов. Я изменил на всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.

[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости. С восемнадцати до
двадцати четырех лет я был в армии и не заботился о еде, одежде, ночлеге.
Были, разумеется, какие-то тревоги и заботы, я о них расскажу. Но они не
были специфически возрастными. В двадцать два года я женился. Но даже это не
было действием взрослого человека. Ему нет объяснения в рамках возрастных
норм. В 1946 - 1954 годы я был студентом и аспирантом университета. И даже
эти годы, по одним критериям [170] попадая в возраст зрелости, по другим
могут быть отнесены к возрасту юности. И потом вплоть до сорока лет я
считался молодым человеком.
В 1948 - 1976 годы мне пришлось работать учителем в школах и профессором
в высших учебных заведениях, пришлось растить собственных детей. Передо мною
в изобилии был материал для наблюдении за эволюцией людей в нормальных
советских условиях. Должен сказать, что, по крайней мере, для значительной
части советских людей возрастной хаос стал обычным явлением. В послевоенные
годы отпала необходимость для детей разделять образ жизни взрослых. Зато
ускорился процесс интеллектуального, психологического и физиологического
созревания. Тот возраст, начиная с которого молодые люди осознают себя
взрослыми, с одной стороны, стал начинаться раньше, а с другой стороны,
отодвинулся для многих далеко за двадцать лет. Значительно раньше люди стали
начинать сексуальную жизнь, причем независимо от семейных отношений. Рано
стали получать образование, какого раньше не получали и в зрелом возрасте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63