был бы я из
рабочей семьи, не занялся бы антисоветчиной. Суровым ликом пол-
ковник похож был на пожилого пролетария из историко-революционно-
го фильма. Скорей всего это был тот самый Миронов, о котором я
прочитал уже теперь в статье о процессах над врагами народа Буха-
риным и компанией. Он исполнял тогда обязанности судебного прис-
тава или чего-то в этом роде: привозил врагов из тюрьмы и расса-
живал на скамье подсудимых.
Карцер я перенес легко, боялся только, что переведут в дру-
гую камеру: привык к своим соседям, а к некоторым даже привязался.
К моему удовольствию, отсидев трое суток, я вернулся к своим
- но застал там нового жильца, тихого грустного человечка лет со-
рока. Это был первый иностранец (Олави все-таки был советским
гражданином), встреченный мной в тюрьме - чех по фамилии Стеглик.
По-русски это будет "щегол", объяснил он мне.
Из оккупированной фашистами Чехословакии Стеглика отправили
на оккупированную Украину. Он служил в немецкой администрации не
то писарем, не то бухгалтером. За какую-то провинность - кажется,
за антинемецкие высказывания - его посадили в тюрьму. Вскоре нем-

- 73 -

цев из города выбили, а Стеглика вместо того чтобы освободить,
перевезли в другую тюрьму - в Москву, к нам. На Лубянке он сидел
уже два года и все пытался объяснить следствию, что никакого за-
дания от немцев он не получал и не знает, почему фашисты оставили
его в живых.
Передачу получать ему было не от кого, и он совершенно ого-
лодал. Я уже упоминал о тюремных голодных психозах - так вот,
классическим примером был Стеглик. Когда приносили дневную пайку,
мы всегда уступали ему горбушку. Но он не ел ее за завтраком, об-
ходясь пустым кипятком. А пайку препарировал особым способом: вы-
щипывал мякиш и раскладывал крошки на носовом платке - для про-
сушки. В обед он ел суп опять-таки без хлеба. (Кстати сказать, в
лубянском супе иногда плавали обрезки спаржи; я и понятия не
имел, что это такое, спасибо, европеец Стеглик объяснил. Наверно,
в общий котел сливали объедки с генеральской кухни).
На второе давали негустую кашу - чаще всего овсяную, иногда
горох. С кашей Стеглик смешивал слегка подсушенные крошки и этой
смесью начинял выдолбленную утром горбушку. Что не умещалось,
позволял себе съесть, а остальное - на местном жаргоне это назы-
валось "тюремный пирог" или "автобус" - откладывал до вечера. Му-
чился, терпел. И только после отбоя, уже из постели, он протяги-
вал дрожащую от предвкушения худую ручку за своим пирогом и, ук-
рывшись с головой одеялом, съедал его с наслаждением.
А однажды, придя с допроса, я увидел, что Стеглик, нахохлив-
шись как его пернатый тезка, сидит на краю кровати и губы его
дрожат от обиды. Оказалось, что он ухитрился поймать голубя - тот
по глупости залетел в узкое пространство между решеткой на окне и
"намордником"; чех собирался свернуть ему шею и съесть сырым, но

- 74 -

сокамерники возмутились и не позволили. Я их не одобрил: тоже
мне, общество покровительства животным! Правильно говорится: сы-
тый голодного не разумеет - они-то почти все получали из дому пе-
редачи.
А вообще камера относилась к чеху хорошо, его нелепой участи
сочувствовали.
С Шуриком Гуревичем сидел другой иностранец, молодой солдат
вермахта - сын немецкого коммуниста. При первой возможности он
дезертировал из части и сдался партизанам. Те сообщили в Москву.
Чекисты не поленились: прислали самолет и вывезли перебежчика на
Большую Землю - точнее, на Большую Лубянку. От него, как и от
Стеглика, требовалось одно: признаться, с каким заданием заслали
его к нам фашисты. Парень долго упирался, рассказывал свою проле-
тарскую биографию, говорил об отце-коммунисте - и все без толку.
В конце концов не выдержал, подписал все, что велели, но его по-
литические взгляды сильно изменились. Целыми днями он шагал по
камере из угла в угол и бормотал:
- Die beiden Scheissbanden konnen einander die Hande reichen
- обе говенные банды могут пожать друг другу руки...
Не покривлю душой, если скажу, что таких, как этот немчик и
наш чех, я жалел больше, чем своих, советских: мы сами наболтали
себе пятьдесят восьмую статью, нарушили устав собственного монас-
тыря - жесткий, несправедливый, но известный всем нам с детства
устав. А эти-то попали за какие грехи?
Вскоре Стеглика от нас увели; но свято место пусто не быва-
ет. В ту же ночь я проснулся от лязга железа: это надзиратель
вносил шестую кровать.
Новый жилец стоял тут же с узелком в руке и неуверенно улы-

- 75 -

бался. Был он невысок, лысоват и лицом похож - не в обиду ему
будь сказано - на еврея (оказалось - цыган).
- Здравствуйте, - сказал он мне одному: остальные спали.
- Здравствуйте. Вы москвич?
- Я ленинградец, но вы меня знаете. Я - Вадим Козин.
- А-а, - пробормотал я и заснул.
Настоящее знакомство состоялось наутро. Новый сосед явно хо-
тел понравиться: был приветлив, предупредителен, даже предложил
оттереть носовым платком стену, потемневшую от въевшейся в краску
пыли.
- Тюремную стену драить?! - зарычал наш лагерник Пантюков. -
Да пошли они все... - Он объяснил, куда.
Несколько смутившись, Козин переменил тему. Положил шелковый
платочек на подушку, уголок подушки повязал бантиком (как только
ухитрился пронести ленточку через обыски: ведь даже шнурки от бо-
тинок отбирали!), отошел, полюбовался и, кокетливо склонив голо-
ву, сообщил:
- Вообще-то я должен был родиться женщиной...
Про свое дело он рассказывал так: обиженный на ленинградские
власти, которые не помогли во время блокады его родственникам,
Козин написал в своем дневнике, что знай он про такое бессерде-
чие, остался бы в Иране. (Он ездил туда давать концерты для со-
ветских воинских частей. Иранские антрепренеры делали ему лестные
предложения, но он из патриотизма отказывался). Эта запись неве-
домыми путями попала в руки "органов", и артиста, естественно,
посадили.
Недавно в одном из интервью с ним я прочитал другую версию -
об отказе петь про Сталина или что-то вроде этого. Но нам Вадим

- 76 -

Алексеевич об этом не говорил.
Освоившись в камере, Козин стал петь для нас - вполголоса,
чтоб не услышал надзиратель. Пел он удивительно приятно. Пел зна-
менитую "Осень", "Дружбу" и даже - по-английски - "Ю ар май лаки
стар". Ну, и старинные цыганские романсы: из его рассказов выхо-
дило, что он был внуком или внучатым племянником не то Вари Пани-
ной, не то Вяльцевой, не то их обеих.
Однажды Вадим Алексеевич пришел с очередного допроса очень
расстроенный. Ходил по камере и жалобно повторял:
- Какие мерзкие бывают люди!.. Какие мерзкие!
Оказалось, у него была очная ставка с аккомпаниатором Ашке-
нази. Козин в лицах изобразил разговор следователя с пианистом:
Вопрос следствия:
- Свидетель Ашкенази, в каких отношениях вы были с Козиным?
Ответ:
- В очень плохих. Он отказывался вывезти мою семью на Урал,
хотя, как руководитель культбригады, имел такую возможность.
- Пытались ли вы ему мстить?
- Да, пытался.
Вопрос:
- Каким образом?
Ответ:
- Аккомпанируя ему в концертах, я брал на два тона выше, и
он должен был петь в несвойственной ему тесситуре...
Мы восприняли этот рассказ юмористически, но Козину было не
до смеха: ведь это ему, а не нам, приходилось петь в несвойствен-
ной тесситуре. Говорят, это очень мучительно.
А в общем он был очень удобным сокамерником, и мы искренне

- 77 -

огорчились, когда "камерные концерты", как мы их называли, подош-
ли к концу. Следователь объявил Козину, что его дело закончено, и
он поедет в дальневосточные лагеря.
Вадим Алексеевич, озабоченный предстоящей неблизкой дорогой,
советовался с нами, какую из шапок надеть: одна, по-моему, была
из выдры, другая бобровая. Но тот же Пантюков объяснил со свойс-
твенной ему грубой прямотой, что можно не тревожиться: какую ни
наденет, все равно блатные отнимут...
Судьба козинской шапки мне не известна. А о самом Вадиме
Алексеевиче лет через пять, уже в Каргопольлаге, мне рассказал
один зек, приехавший к нам из Магадана, что тамошнее начальство
встретило Козина хорошо. Он был расконвоирован и с большим успе-
хом выступал в местном лагерном театре, пока не случился такой
казус: во время концерта какой-то офицер, пьяный, надо полагать,
- восторженно заорал:
- Да здравствует товарищ Козин!
Это не понравилось генералу, начальнику лагеря; Козина за-
конвоировали и отправили на общие работы.
За правдивость этой истории не ручаюсь; свидетелем не был,
за что купил - за то и продаю.1)
С кем-то из моих однодельцев сидел человек со странной фами-
лией Дебюк-Дюбек, козинский администратор, кажется. По его сведе-
ниям, у Вадима Алексеевича, кроме 58-й, была и другая статья, а

-----------------------------------------------
1) Рассказ о встрече с Козиным был напечатан в альманахе "Ки-
носценарии" (N 1, 1992г. В.Фрид - "Не пайкой единой")


- 78 -

именно 156-я - "мужеложство" (словечко-то какое!). Но сам Козин
об этом умолчал, и понятно: шел сорок четвертый год, а не девя-
носто первый, когда в Москву бесстрашно слетаются на свой конг-
ресс "голубые" и "розовые" всех стран.
А между тем, я ведь помню: в первом издании Большой Со-
ветской Энциклопедии - той, темнозеленой с красными корешками - я
еще мальчишкой читал, что советское законодательство не признает
наказания за гомосексуализм, потому что нелепо наказывать за бо-
лезнь - за точность цитаты не ручаюсь, но смысл был такой.
Не признавали, а в начале 30-х ввели-таки в УК статью 156-ю.
Впрочем, и до появления специальной статьи "мужеложников" сажали
- давая 58-ю, самую растяжимую. В лагерях это называлось 58,
пункт "ж". Был бы человек, а статья найдется...
Ни с кем из знаменитостей, кроме Козина, я на Лубянке не
встречался. Правда, майор Райцес спросил меня как-то:
- Вы в какой камере сидите?
Тогда я еще проживал в одиночке, в 119-й.
- А знаете, кто в 118-й?.. Нет? Антонеску. А в сто двадца-
той?.. Пу-и.
Теперь-то мало кто помнит об Антонеску, румынском диктаторе.
Забыли бы и Генри Пу-и, императора Маньчжоу-го, если б не фильм
"Последний император". Но тогда это были громкие имена. Пообщать-
ся со своими именитыми соседями я, понятное дело, не имел возмож-
ности.
А вот Юлик Дунский довольно долго просидел в одной камере с
человеком, в те времена очень известным - генералом Александром
Ивановичем Беляевым, который до ареста ведал всеми нашими закуп-
ками по ленд-лизу.
Генерал был "номерным", т.е. секретным арестантом, но на лу-

- 79 -

бянские запреты ему было наплевать. Юлику он не только назвал
свою фамилию, но и рассказал, за что попал в тюрьму. Дело было
так.
Как главу советской закупочной комиссии в Вашингтоне, его
пригласил для беседы президент Рузвельт. В Белый дом Беляева про-
пустили легко; его, привыкшего к нашим строгостям, отсутствие
формальностей удивило. Впустили, провели в кабинет президента и
оставили одного. Через несколько минут появился сам Ф.Д. - а пе-
реводчик почему-то запаздывал. По-английски генерал знал слов де-
сять. Рузвельт по-русски - еще меньше. До прихода переводчика они
объяснялись на языке глухонемых - жестами и мимикой. Оба хохотали
от души и очень понравились друг другу - что для Беляева оберну-
лось бедой.
Домой генерал пришел в отличном настроении; а дня через три
его помощник принес газету, в которой сообщалось, что генерал Бе-
ляев награжден американским орденом - каким-то очень важным. А
вторым награжденным был другой генерал, Бур-Комаровский - глава
враждебного нам польского правительства в эмиграции; наши газеты
именовали его "польским фашистом".
У Беляева дрогнуло сердце: он-то понимал, что в этой компа-
нии ему быть не следовало. Но наивные американцы в тонкостях мос-
ковского политеса не разбиралось... Вскоре генерала под каким-то
предлогом вызвали в Москву - и предчувствие сбылось: арестовали и
обвинили, за скудостью материала, в антисоветской агитации. Для
десятого пункта 58-й много материала не требовалось: восхвалял
(их словцо) американскую технику, нелестно отзывался о Кагановиче
- что-то в этом роде.
В камере Беляев держался так, словно сохранил генеральское

- 80 -

звание: грубил дежурному офицеру, отказывался подметать пол и
т.д. А к Юлию - они сидели вдвоем - был внимателен и охотно расс-
казывал о себе. И Юлик всегда вспоминал о нем с симпатией и ува-
жением.
Об Александре Ивановиче Беляеве вспоминает и его тезка, Сол-
женицын - в "Архипелаге". Вспоминает с неприязнью: для него Беля-
ев остался надменным и эгоистичным советским сановником - даже в
заключении. А Юлий высоко ценил цепкий ум этого крестьянского
парня, дослужившегося до генеральских звезд, его наблюдатель-
ность, интерес к хорошим книгам, юмор и самоиронию.
Беляев рассказывал, например, как привез к себе в деревню
невесту - показать старикам. Городская девушка не приглянулась
родителям генерала; лежа на печи, он подслушал разговор:
- Нехороша, - говорила мать. - Худа, большеглаза... А у нас
в деревне-то девки - ягодины!..
Юлик считал: неплохой был мужик. Генералы бывают ведь раз-
ные, даже советские - не все одним миром мазаны. Скажем, генерал
граф Игнатьев - тот самый, автор книги "50 лет в строю" ("И ни
одного в бою", добавляли злые языки). Нет, сам граф не сидел, но
с ним связана забавная и приятная история.
С одним из наших ребят, кажется, с Лешкой Суховым, сидел
старик-белоэмигрант, привезенный аж из Белграда. Следствие затя-
нулось, и на тюремной пайке он стал доходить. Пожаловался на го-
лод следователю, а тот, не то издеваясь, не то всерьез, предложил:
- Назовите родственников или знакомых, мы сообщим. Пускай
принесут передачу.
Старик пришел с допроса обнадеженный; в радостном возбужде-
нии рассказал соседям:

- 81 -

- Родственников у меня нет, но есть знакомый. Он, я слышал,
служит в вашей армии, в больших чинах. Это граф Игнатьев.
Сокамерники подняли чудака на смех:
- Да-да, как же - принесет он! Держите карман шире... Да он
со страху в штаны наделает!
- Вы не понимаете, - терпеливо объяснял им старикан. - Мы с
Игнатьевым учились вместе в Пажеском корпусе. А бывшие пажи - это
особое товарищество. Что бы ни случилось, паж пажу всегда придет
на помощь!
Ему не поверили, конечно. Провожая на очередное "без вещей",
дразнили:
- Это граф передачу вам принес!
Он, как мог, отшучивался. А в один прекрасный день вернулся
в камеру с большой торбой, набитой яствами - даже фрукты там бы-
ли! Это в военное-то время.
- Я же вам говорил! - с торжеством объявил старый паж.
Слух об этом происшествии разнесся по всей тюрьме - и надо
сказать, сильно укрепил мою веру в человечество...
Кончался сорок четвертый год. От кого-то из свежепосаженных
мы узнали, что американцы седьмого ноября будут выбирать себе
президента. Кандидатов было двое: от демократов - друг Советского
Союза Рузвельт, от республиканцев - нелюбимый нашими газетами
Дьюи. Мы в камере тоже решили провести выборы, выбрать американс-
кого президента тайным голосованием.
Каждый из голосующих получил две пешки (шахматы у нас были).
За Рузвельта надо было положить под миску белую пешку, за его
противника - черную. Из восьми человек шестеро проголосовали про-
тив Рузвельта: не нравилась его дружба со Сталиным. Только двое

- 82 -

положили белую пешку - я и Володя Матвеев. Он признался мне в
этом, чуть-чуть стесняясь своей интеллигентской мягкотелости.
Американцы тоже оказались мягкотелыми - выбрали Франклина Делано.
Мы с Володькой были рады...
Все на свете кончается - и хорошее, и плохое. Этой малоори-
гинальной сентенцией я хочу сказать, что подошло к концу и наше
следствие.
Новый 1945-й год я встретил еще со своими соседями по 28-й
камере, а вскоре меня вызвали "с вещами".
Посадили в воронок - надписи "хлеб" или "мясо" я на нем не
заметил - и повезли в Бутырскую тюрьму.
Воронки снаружи были все одинаковы - фургоны, в каких возят
продукты; и не вороные вовсе, в серо-коричневые. "Черные вороны"
я видел только в детстве, но название пережило их. Внутри же во-
ронки выглядели по-разному. Одни были общие, а другие, можно ска-
зать, купейные, поделенные на секции - такие железные шкафы с
обеих сторон. В каждом шкафу везли по одному пассажиру;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49