Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто
сейчас стал бы читать "производственные романы" - "Далеко от
Москвы", "Сталь и шлак"? А их печатали в серии "роман-газета"
миллионными тиражами.
В Москве ли, далеко ли от Москвы
Страшусь индустриального сюжета.
На этих книгах - замечали вы? -
Как приговор стоит: роман - газета.
Распишут в ярких красках сталь и шлак,
Но разве это краски? Это ж лак!..
К слову сказать, прочитав "Далеко от Москвы", мы сразу
вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений
- все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно,
не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.
К "идейно порочной" повести Эммануила Казакевича "Звезда" мы
отнеслись с симпатией:
Вопросы чести, совести и долга
Лишь Казакевич ставил иногда.
Боюсь, теперь закатится надолго
Его едва взошедшая звезда:
Он, позабыв, что дважды два - четыре,
С сочувствием писал о дезертире.
Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:
Зато звезда над Балтикой горит:
Латышка Саксе написала книгу.
Вполне удался местный колорит:
Читаешь - и как будто едешь в Ригу.
И от своих-то воротит с души,
А тут еще полезли латыши.
"Ехать в Ригу" - старый эвфемизм означающий "блевать". Теперь-то его
мало кто знает, а тогда помнили.
Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с
"черным Шаляпиным":
Америка не нравится цветному.
Ну что же, к нам переезжать пора б!
У нас бы вы запели по-иному,
Поль Робсон, сходно купленный арап...
Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при
этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские
приоритеты:
В поэзии ценю отдел я детский,
Один из самых мирных уголков,
Где уживались по-добрососедски
Маршак, Барто, Чуковский, Михалков -
Его стихи как детство дороги мне
(Я говорю, конечно, не о гимне).
Не взяли бы и этих за бока!
Я вижу: притаился Фраерман там,
А уж над ним занесена рука
С голубеньким сентиментальным кантом:
Признайтесь откровенно, Фраерман -
Зачем вы динго вставили в роман?
Исправим дело. Вот чернила, ручка,
И чтоб на вас не вешали собак,
Пишите:"Дикая собака Жучка,
Она же Повесть о любви". Вот так
Материал и свеж, и верно подан -
Собака - наша, автор - верноподдан".
Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество
не перешло в качество.
Кончалось "Обозрение" октавой:
Но о себе. Закончив институт
Я снова начал курс д е с я т и л е т к и.
У р о к и мне на пользу не идут:
Я знай пою, как канарейка в клетке.
Веселые минуты есть и тут,
Но до того минуты эти редки,
Что с нетерпением ученика
Я п е р е м е н ы жду... Пардон - з в о нк а!

Аппетит приходит во время еды. За "Обозрением" последовало
продолжение "Истории государства Российского от Гостомысла и до
наших дней". У графа А.К.Толстого она начиналась: "Послушайте,
ребята, что вам расскажет дед," а у нас - "Послушайте, ребята, что
вам расскажет внук"... Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:
С бородкой сатанинской,
С наганом на боку
Вельможный пан Дзержинский
С чекою начеку.
И про НЭП:
Разумного немало
Сулил нам этот план.
В кого она стреляла,
Разбойница Каплан!..
И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:
Они хотели пленум,
Они хотели съезд,
Но их - под зад коленом!
А многих под арест.
А потом мы размахнулись на целый роман в стихах. Вообще-то нам
хотелось сочинить сценарий про московского паренька, похожего на
нас и по сходной причине попавшего в лагерь. Стали придумывать
сюжет. Обязательно в фильме должна была петься песня, которая
нравилась другу героя, лихому парню по имени Сашка Брусенцов.
(Песня эта - "Эх, дороги..." нравилась и нам.) Сашка должен был
бежать из лагеря, но... "выстрел грянул, ворон кружит - мой дружок
в бурьяне неживой лежит".+++++)
По техническим причинам сценарий написан не был. Да и роман в
стихах под тем же названием "Враг народа" остался неоконченным. А
из того, что было написано, в памяти остались только отдельные
строчки - рукопись не сохранилась.
Вот Славка - так мы его назвали в честь Батанина - попадает на
Лубянку. Он еще не верит, что это всерьез, упирается, спорит со
следователем:
А Славка избежал бы многих бедствий
И многих преждевременных морщин,
Когда бы знал, что нет причин без следствий,
Но следствие бывает без причин.
На стене тюремного сортира он читает граффити - подлинные, я их
уже приводил в главе "Постояльцы":
"Не верь им, Ивка!" "Сталин - гётверан".
А ниже - "Doctor Victor from Iran".
Вот Славка - уже в лагере - вспоминает любимые книжки своего
детства:
Теперь вы не найдете этих книг
И все о них забыли понемножку.
Уже не вылетает белый бриг
На вспененную волнами обложку
И брызги не кропят со всех сторон
Три слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН...
Потом шли картинки из жизни советской Родины:
...Да, широка страна моя родная,
Но от Москвы до северных морей
Всё вышки, вышки, вышки лагерей.
Описывался и утренний бой кремлевских курантов -
... сигнал к разводу
Великому советскому народу.
Нарядчик просыпается в Кремле
И, добродушно шевеля усами,
Раскладывает карту на столе,
Утыканную пестрыми флажками.
То стройки коммунизма. Каждый флаг -
Минлаг, Речлаг, Озёрлаг, Песчанлаг...
А один отрывок мы с Миттой использовали в "Затерянном в
Сибири". В фильме это выглядело так (при монтаже сценка выпала):
"Лазарет жил своей спокойной жизнью. Студент Володя (его играл Женя
Миронов) читал вслух из своей тетрадки:
Да кто теперь перед законом чист?
В эпоху торжества социализма
Давно сидел бы Энгельс как троцкист,
А Маркс - за искажение марксизма.
Мне даже говорил один з/к,
Что лично видел их на ББК.
Там, якобы, прославленные патлы
Состригли им машинкой для лобков.
- Ну что, дождались коммунизма, падлы? -
Соседи попрекали стариков.
По сведеньям того же очевидца
Маркс от стыда пытался удавиться.
Слушателем был старик троцкист . Пожевав губами, он сказал:
- Зло. Очень зло, Володя... Но вообще-то да. Нельзя
отказать."
( К сведенью курящих: ББК - это Беломорско-Балтийский канал,
запечатленный на пачке "Беломора".)
Первыми слушателями наших сочинений были другие лагерные любители
изящной словесности - их нашлось не так уж мало. В ответ они
читали нам свое. Застенчивый полтавчанин Володя - перевод из
Есенина:
Николы нэ був я на Босфори...
Очкастый горьковчанин Женя - переведенную на феню поэму об Иване
Сусанине:
- Куда нас завел ты? Не видно ни зги!
- Идите себе, не ебите мозги...
Но настоящим поэтом - не версификатором, как мы - оказался
Алексей Николаевич Крюков.

ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVI
+) На нашей шахте работала телефонисткой и жена Якова
Самойловича, в прошлом видного партийного работника. Полина
Филипповна - крупная, красивая и приветливая - была до странности
похожа на Дзидру Риттенбергс, будущую жену Евгения Урбанского. А
его младший брат, электрослесарь Володя, не вышел статью ни в
отца, ни в Женю, что не помешало ему увести из под венца чужую
невесту - очень хорошенькую, кстати сказать.
На Инте любили и уважали все их семейство. Именем Евгения
Урбанского после его гибели назвали школу, где он учился. А вот
улицу назвать в честь него городские власти так и не решились:
несмотря на новые времена, лагерное прошлое отца перевесило
кинематографическую славу сына.
++) Расставаться с сапогами мне было очень обидно. Когда мама
прислала их - еще в Ерцево - я боялся, что они не налезут: у отца
нога была на два номера меньше моей. А так хотелось поносить
хорошие хромовые сапожки! Весь барак переживал за меня.
Попробовали обсыпать босую ногу зубным порошком - за неимением
талька. Не помогло. И тут кто-то из ребят, сжалившись, подарил мне
тоненькие шелковые носки. Вот тогда нога с трудом, но проскочила.
Потом-то я их разносил и радовался жизни - до встречи с Ивановым.
К счастью, этого гаденыша вскоре перевели от нас. И Жора Быстров,
которого возили на доследствие, видел его в роли вахтера какого-то
провинциального УВД.
+++) В так называемую "эпоху позднего реабилитанса" дело
Батанина Мстислава Алексеевича пересмотрели. Он приезжал к нам из
Горького - вся грудь в орденах. Но это его уже не радовало:
навалились всякие хвори. И раньше времени свели его в могилу. А
память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших
d(+l, e - "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".
++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на
бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а
буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали,
расстреляют на месте.
Кто-то из ребят рассказывал, что сам видел, как целая эсэсовская
рота в бою под Данцигом ушла, отстреливаясь, в море: предпочли
утопиться, а не сдаться в плен. Этот рассказ произвел на нас с
Юликом впечатление (см. "Служили два товарища").
+++++) Забавно, что когда много лет спустя, уже в Москве, мы
сочиняли "Жили-были старик со старухой", еще не написав первой
страницы, решили: в конце, на поминках старика будут петь его (и
нашу) любимую песню "И снег, и ветер". Вообще-то она уже звучала в
другом фильме, "По ту сторону", для которого и была написана. Но
мы объявили на студии, что без этой песни фильма не будет; А.
Пахмутова была польщена.




XVII. ДВА ПОЭТА
Крюков сам пришел к нам знакомиться. По настоящему интеллигентных
людей, сказал он, здесь мало. Польщенные, мы немедленно подарили
ему свои запасные очки: в его окулярах треснувшие стекла были
крест-накрест заклеены полосками бумаги - как московские окна при
бомбежках.
Мы о нем были уже наслышаны. Крюков работал нормировщиком на 9-
й шахте и был у начальства на плохом счету. Нет, работник он был
превосходный - ту работу, на которую другим требовался целый день,
он успевал сделать за полтора часа: считал в уме с немыслимой
быстротой. (Сейчас сказали бы: как компьютер. Возможно, это было
симптомом какого-то психического непорядка. Был ведь в Москве в
двадцатые годы "человек-счетная машина" - сумасшедший,
производивший в уме сложнейшие математические операции и
неспособный ни на что другое. Но Крюков-то был способен на
многое.)
Закончив обработку нарядов, Алексей Николаевич начинал писать что-то
на обороте ненужных бумаг. Писал левой рукой, а правой прикрывал
написанное от посторонних глаз. Впрочем, нужды в том не было:
почерк Крюкова разобрать было невозможно - не то арабская вязь, не
то стенографические закорючки. Все это вызывало у окружающих
зависть и тревогу: что за таинственный шифр? Что он там сочиняет?
Он сочинял стихи - причем патриотические. (Речь идет не о
советском, а о русском патриотизме. С советской властью Крюков не
ладил с малолетства.) Поэма о Кутузове, которую он прочитал нам с
Юликом, сомнений не оставила: - талантливый и ни на кого не
похожий поэт. Взволнованная непривычная ритмика, неожиданные
сравнения, сногсшибательные рифмы... Очень жалею, что не могу
привести ни одного отрывка - не запомнил. А его рассказ о том, как
он впервые попал на Лубянку, помню очень хорошо. Улыбчивый,
предупредительный, всегда оживленный, он не похож был на человека,
который провел в тюрьмах и лагерях почти половину жизни. А ко
времени нашего знакомства Алексею Николаевичу было уже под
пятьдесят.
В начале тридцатых годов Крюков, отпрыск старой дворянской
семьи, решил эмигрировать. Отпустить его по-хорошему большевики не
не согласились бы, это он понимал. И решил нелегально перейти границу
- финскую. Это ему удалось с первой же попытки - но, как
оказалось, в самом неподходящем месте, на излучине, где кусочек
финской территории узким отростком вклинивался в нашу. Крюков
бодрым шагом пересек этот клинышек и вышел на заставу, которая
оказалась не финской, а советской. Не повезло... На все вопросы
пограничников он отвечал по-французски, назвался принцем Мюратом и
потребовал, чтоб его отправили в Москву - там он все объяснит. На
Лубянке с ним быстро разобрались, и с тех пор Алексей Николаевич
путешествовал только по владениям Гулага.
К нам он прибыл, кажется, с первого ОЛПа. Там осталось какое-
то его имущество, о чем он написал - изящными стихами - заявление.
Начальство сочло это насмешкой. Тогда - уже прозой - Крюков
написал другое заявление, которое перед тем как отправить показал
нам. Мы прочли и ахнули. К нам бы в барак гробокопателя Гелия
Рябова!
Из прочитанного следовало, что настоящая фамилия Алексея
Николаевича не Крюков, а Романов, Он - наследник российского
престола царевич Алексей, расстрелянный вместе с августейшими
родителями и сестрами. Его - не убитого, а только раненного и
потерявшего сознание - из шахты, куда сбросили тела расстрелянных,
тайно вынес екатеринбургский дворянин Крюков. Дал ему свою фамилию
и воспитал как сына.
Излагая свою историю Алексей Николаевич не забыл упомянуть и о
гемофилии, которой, как известно, страдал малолетний наследник.
Она чудесным образом исчезла в результате пережитого потрясения.
Году в двадцать шестом к ним в Екатеринбург явился незнакомец,
отрекомендовавшийся принцем Ольденбургским. Он сказал, что до поры
до времени юноша должен хранить в строжайшей тайне правду о своем
происхождении. Но когда сбудутся некие предзнаменования, ему
- $+%&(b открыться и предъявить права на российский престол.
Сейчас эти предзнаменования сбылись, - писал Алексей Николаевич. -
И он вправе объявить народу, кто он такой. Но желая избежать смуты
в российском государстве, он настоящим письмом отказывается от
своих прав на престол, а просит перевести его из Минлага во
Владимирский политизолятор на пожизненное заключение. Единственное
условие - чтоб ему давали книги на русском и французском языке, а
также бумагу, ручку и чернила...
Честно скажу, мы не знали как реагировать. Обижать недоверием
хорошего человека не хотелось. На всякий случай мы напомнили ему
две строчки из нашего "Обозрения":
Что ж, дайте срок - услышите пророка.
Пророку бы не дали только срока!
Крюков усмехнулся и пошел отправлять свою исповедь. Он адресовал ее
И.С.Сталину, а копию послал в ООН, на имя тогдашнего председателя
- Трюгве Ли, если не ошибаюсь. Оба послания сошлись, естественно,
на столе у старшего оперуполномоченного. Крюкова для профилактики
посадили в бур, подержали там сколько-то времени и выпустили. Даже
вернули на прежнюю работу, нормировщиком.
Но уже через неделю Алексей Николаевич крупно поскандалил со
своим вольнонаемным начальником и тот по злобе списал его в шахту
- на должность уборщика фекалия. В обязанности его входило теперь
подбирать по забоям шахтерские какашки - уборных под землей нет -
и вывозить на поверхность.
В первый же день он пришел с ведром, наполненным зловонной
жижей, в шахткомбинат, дождался в коридоре, пока выйдет его
обидчик и надел ведро ему на голову. История эта получила широкую
огласку; опозоренный начальник уволился с шахты и вроде бы даже
уехал из Инты. А Крюкова снова отправили в бур.
Отсидев положенное, он опять стал работать подземным фекалистом - на
сей раз не у нас, а на шахте 11/12. Там он и окончил свою
многострадальную жизнь: Крюкова раздавило опускающейся шахтной
клетью. Одни говорили, что он просто пытался проскочить под ней,
но не успел, другие - что он таким способом решил покончить с
собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49