Кроме финна Варвика был у нас еще один коминтерновец -
врач-китаец по фамилии Гладков. Не очень китайская фамилия, но и
Варвик (как у "делателя королей") тоже не очень финская. У воров
клички, у коминтерновцев псевдонимы...
Русские, пожалуй, были на комендантском в меньшинстве. Преоб-
ладали украинцы-бандеровцы (почему-то у нас говорили "бендеровцы",
а собирательно - "бендера"), латыши и литовцы. Этих называли "йо-
насы-пронасы": Ионас и Пранас - не Пронас! - самые распространен-
ные литовские имена. Их дразнили - довольно безобидно:
Возле мяста Каунас
Йонас, Пронас, Антанас.
Все на камушке сидят
И на бибисы глядят.
- 164 -
("Място", кому не понятно, это город, а "бибис" - анатомичес-
кая подробность.) Или еще так: "Герей, герей, десять лет лагерей".
"Герей", а точнее, "гяряй", по-литовски "хорошо".
Как-то раз по лагпункту пронесся слух: пришел этап эстонцев,
разгружается на станции. Все в шляпах, в фартовых лепенях! Т.е., в
хороших костюмах. Этап действительно прибыл, но в нем оказались не
одни эстонцы, а и блатные. Именно на них были эстонские лепеня и
шляпы: отобрали в пути. На комендантском большую часть барахла
вернули эстонцам; впрочем, вскоре и шляпы, и костюмы перешли к ла-
герным придуркам - нарядчикам, нормировщику, прорабу - в обмен на
обещание легкой работы.
А я этот этап запомнил потому, что в зону их впустили поздно
вечером, когда я уже выписал продукты на завтра. Надо было состав-
лять дополнительную ведомость - а я только что получил письмо от
мамы, вскрыл и успел прочесть: умер отец. Хотелось уйти куда-ни-
будь, погрустить в одиночку, но не оставишь же людей голодными!..
До сих пор стоят перед глазами эстонские фамилии, которые я вписы-
вал в ведомость: Хаак, Ратх, Линдпере, Тоомсалу, Мандре...
Новоприбывшие оказались честными и несмышленными. Их собрали
в одну бригаду - и не обманули, послали на сравнительно легкую ра-
боту, на лесобиржу. Но бригадир-эстонец весь объем выполненной ра-
боты делил по справедливости - поровну на всех. И вся бригада изо
дня в день получала урезанную пайку, так называемые "минус сто",
т.е. 550 граммов вместо положенной гарантийки - потому что нехва-
тало двух-трех процентов до выполнения нормы.
Каждый божий день ходок от бригады, пожилой эстонец, помнив-
ший русский язык еще с царского времени, возникал на пороге конто-
ры, снимал шапку и вежливо здоровался:
- Драстутте... Доппры ден... Доппро поссаловат. Касытте, сто
- 165 -
мы будем покуссат сафтра?
И я ничем не мог его обрадовать. Завтра они опять "будут по-
кушать" минус сто. Им просто не приходило в голову, что можно по-
садить двух работяг на 60 %, а освободившиеся проценты разделить
между остальными - так, чтоб у всех, кроме тех двоих, вышло выпол-
нение на 103-104 %.
Все бригадиры владели этой лагерной арифметикой. Наказывали
работяг по очереди и за счет наказанных кормили остальных.
Кончилось тем, что эстонцам дали бригадира из русских - ссу-
ченного вора по фамилии Курилов.И я стал начислять им по 650, а то
и по 750 граммов хлеба вместо пятисот пятидесяти. Для оголодавшего
человека разница немаленькая.
Но тут бригаду подстерегла новая беда. Курилов был заядлый
картежник - то, что воры называют "злой игрок". Три дня подряд он
проигрывал весь хлеб своей бригады. Два дня эстонцы терпели, а на
третий пожаловались лагерному куму - оперуполномоченному.
Меня вызвали в "хитрый домик" как свидетеля и переводчика.
- Курилло - лейба нетт, - жалобно повторял голодный эстонец.
А Курилов, разыгрывая праведное негодование, божился:
- Гражданин начальник! Не брал я ихних паек, гад человек буду
- не брал! - И поворачивался к работяге. - Я ж тебе отдал пайку!
Ты что, падло, не помнишь?!
Эстонец кивал:
- Да... Да. - И твердил свое. - Курилло - лейба нетт.
На хлеб играли многие. В лазарете самым доходным из игроков
доктор Розенрайх собственноручно крошил пайку в миску с супом -
чтоб не проиграли. Впрочем, играли и на суп, со сменкой: проиграв-
ший отдавал победителю гущу, а тот ему шлюмку... Но чтобы проиг-
- 166 -
рать хлеб всей своей бригады - это уже слишком! Пришлось еще раз
менять бригадира.
Я эстонцам очень симпатизировал. Да и все знали: эстонец не
украдет и не обманет, при эстонце можно что хочешь говорить - сту-
качей среди них почти не было. Называли их куратами; самое страш-
ное ругательство, какое можно было услышать от эстонца, это "ку-
рат" - черт.
Другие национальности тоже имели лагерные названия. Я уже
упоминал, что цыган по фене "мора"; татарин звался почему-то
"юрок", кавказцы были "звери". Евреев блатные называли жидами, но
у них, как у поляков, это не звучало оскорбительно, евреи-воры
пользовались среди своих уважением.
Национальной розни - во всяком случае, на нашем комендантском
- не было. Ну, дразнили блатные среднеазиатов, но вполне добродуш-
но:
- Моя твоя хуй сосай, твоя моя рот ебай! - Так, якобы, узбек
"тянет" (ругает, отчитывает) русского.
Ворья на нашем лагпункте было не очень много. Самых заметных
спроваживали на Юрк Ручей.
Откуда-то с этапом пришел и Васька Бондин, тот, с которым я
дрался на Красной Пресне. Увидел меня в конторе, забеспокоился:
вдруг захочу "устроить ему"? (Так зеки и говорили: "Ну, падло, я
тебе устрою!" - не уточняя, какую именно неприятность.) Я, конеч-
но, мог устроить, я ведь был уже авторитетный придурок, но мне и в
голову не пришло: я считал, мы с Васькой квиты, и вообще - я чело-
век злопамятный, но не мстительный. А он и без моей помощи просле-
довал на штрафняк.
Кое с кем из блатных мне было интересно разговаривать. Часто
- 167 -
заходил к нам в контору Серега Силаев, чахоточный щипач. Мне нра-
вился его совершенно неожиданный, даже компрометирующий настоящего
вора, интерес к литературе. Я давал Сереге читать, что у меня бы-
ло, и он прекрасно отличал хорошую книгу от плохой. Но ходил он в
контору не только за книжками.
Ошиваясь около барьера - вроде бы ("с понтом") пришел узнать
про завтрашнюю пайку, он "насовывал", т.е., шарил по чужим карма-
нам. Почти каждый раз его ловили за руку и били.
Вообще-то серьезные воры в лагере не воруют, фраера им и так
принесут, "за боюсь". Ворует мелкота, торбохваты - Серега был как
раз из таких. Метелили его здорово, но это и в сравнение не шло с
тем, как разделывался с провинившимися комендант Иоффе, который
сменил на боевом посту грузина Надараю. Иоффе был высокий красавец
еврей, балтийский моряк - капитан второго ранга; в лагерь загремел
за длинный язык. С трубкой в зубах он разгуливал по зоне во флотс-
ком кителе и хорошо начищенных ботинках. Я видел, как он, не выни-
мая из кармана рук, а изо рта трубки, бил своей длинной худой но-
гой проворовавшегося полуцвета - не Серегу, другого. Иоффе выбра-
сывал ногу как-то вбок; наверно, так бъет своего врага страус. (Не
ручаюсь; как дерутся страусы, не видел.) Воришка пытался встать,
но удар комендантской ноги снова валил его на землю. Я не вмеши-
вался; знал, что бесполезно. Бог наказал капитана: через год он
умер от рака в лагерном лазарете.
Вольное начальство во всех лагерях поддерживало порядок с по-
мощью самих заключенных - комендантов, нарядчиков, заведующих ШИ-
ЗО, завбуров (БУР - барак усиленного режима, внутрилагерная тюрь-
ма). Чаще всего это были ссученные воры или бытовики; для контрика
Иоффе сделали исключение - он сидел по легкому десятому пункту.
- 168 -
Была у нас и самоохрана из расконвоированных бытовиков-малосрочни-
ков. Но не та, про которую пелось в старой песне:
Далеко, на Севере дальнем,
Там есть лагеря ГПУ
И там много историй печальных -
О них рассказать я могу.
Там, братцы, конвой заключенный,
Там сын охраняет отца,
И он тоже свободой лишенный,
Но должен стрелять в беглеца.
Наши самоохранники ни в кого не стреляли, им, по-моему, вин-
товок не доверяли.
* * *
Внутри нашей зоны была еще одна, женская. Хоть лагпункт и был
смешанный, зечек полагалось изолировать от мужчин. Изоляция была
довольно условная: все бригады кормились в одной столовой, сдавали
рабочие сведения одному нормировщику, да и зону женскую огораживал
заборчик, через который пролезть не составляло труда. Правда, на
вахте сидел сторож з/к, в чью задачу входило не впускать мужиков.
Но за полпайки или за одну закрутку махорки он охотно изменял слу-
жебному долгу. Я по неопытности поперся "без пропуска", а когда он
загородил дорогу, да еще и обматерил меня, стукнул его в грудь.
Стукнул не сильно, но он упал как подстреленный. И я к ужасу свое-
му увидел, что из одной штанины торчит деревянная нога. Помог
- 169 -
встать, стал извиняться - что его очень удивило. Чего извиняться?
Нашел слабее себя - бей! Сам он сидел за хулиганство... Сказать не
могу, как мне было стыдно.
С этого дня инвалид приветливо здоровался со мной и пропускал
в женскую зону без звука. (Зато однажды обознался и не пустил до-
мой Эстер Самуэль. И я могу его понять: тощая, плоскогрудая, в
ватных стеганых штанах, она больше походила на доходягу мужского
пола, чем на женщину.)
Ходил я в ихнюю зону с самыми невинными намерениями. Еще ког-
да работал на общих, стал учить английскому языку старосту женско-
го барака, а она за это подкармливала меня. Это была Броня Моисе-
евна Шмидт, польская комсомолка. Году в тридцать пятом она по за-
данию компартии нелегально перешла советскую границу и вскоре очу-
тилась в лагере. Подвела фамилия: был какой-то враг народа Шмидт,
которого чекисты записали ей в родственники.
Срок у Брони кончился в начале войны, но ее оставили в лагере
"до особого распоряжения". Таких пересидчиков - их еще называли
указниками - у нас была куча. Многие из них так привыкли к лагерю,
что о свободе думали со страхом. Когда старичка, заведывавшего
больничной каптеркой, вызвали на освобождение, он упросил врачей
положить его в лазарет. Но держать вольного в лагере нельзя, и
пришел повторный приказ: вывести из зоны и, если надо, положить в
больницу для в/н в/н. Тогда он спрятался на чердаке. Его искали
целый день, к вечеру нашли и поволокли к вахте; а он упирался и
плакал вот такими слезами. Это было на моих глазах. Маразм? Да
нет, не совсем. На комендантском он жил в отдельной каморке, в
тепле и сытости - даже девочку имел, прикармливал ее. А что его
ждало на воле?..
- 170 -
Броню Шмидт тоже в конце концов освободили - по-моему, уже
после смерти Сталина.
Кургузенькая, с выпученными базедовыми глазами и сильным ев-
рейским акцентом, она пользовалась всеобщей любовью и уважением.
Была добра, справедлива и рассудительна; без труда улаживала все
склоки, возникавшие в вверенном ей бараке. А публика там жила вся-
кая: воровки, бытовички и - как же без нее? - пятьдесят восьмая. В
бабском бараке я услышал такую веселую частушку:
Подружка моя,
Моя дорогая!
У тебя и у меня
Пятьдесят восьмая...
По другой статье, 155-й, получила свои пять лет переводчица
из Мурманска с заграничным именем Хильда. При ближайшем знакомстве
выяснилось, что по-настоящему она Рахиль, а проституция - это ро-
ман с английским моряком. Статьи своей она стеснялась не меньше,
чем имени - говорила всем, что сидит по 58-й.
Из того же Мурманска были две подружки, Катя Касаткина и Маша
Пиликина. Попали они вместе, по одному делу, о котором стоит расс-
казать подробней.
На воле обе они тоже завели романы с морячками - но с амери-
канскими. Те, видимо, всерьез увлеклись красивыми русскими девчон-
ками и придумали увезти их из голодного Мурманска в Америку. Де-
вушки охотно согласились, пробрались на корабль, и матросики спря-
тали их в трюме, загородив ящиками и бочками. Строго-настрого на-
казали: сидеть и не высовываться!.. Корабль отошел от причала, шли
- 171 -
часы, но никто из Катиных и Машиных покровителей не появлялся. Де-
вочкам захотелось есть, а главное, писать. Они решили на свой
страх выбраться из убежища. Раздвинули ящики и отправились на по-
иски своих ребят - но напоролись на офицера, который совсем не об-
радовался: ведь они все еще были в советских территориальных во-
дах. Сразу же отправлена была радиограмма: "Всем, кого это касает-
ся! На борту две русские девушки!"
Кораблю еще предстояло - о чем Катя с Машей не знали - стать
на короткую стоянку в порту Полярное, заправиться углем. "Все, ко-
го это касается" отреагировали оперативно. Как только судно стало
на якорь, к борту пришвартовался катер, энкаведешник помахал голу-
бой фуражкой и весело крикнул:
- Приехали, девчата! Американский порт Сан-Франциско!
Дальше, рассказывала Машка, события развивались так. Еще на
берегу они с Катей договорились: если что, обе бросаются за борт
и топятся. Но Машка забоялась и не прыгнула. А Катя прыгнула. Ее
выловили, высушили и вместе с подругой отправили в тюрьму.
Они славные были девчонки, не жаловались на судьбу: ну, не
получилось, так не плакать же? Обе, надеюсь, вышли в свое время на
волю - срока у них были небольшие: Кате за незаконный переход гра-
ницы дали три года, а Машке, которая не прыгала за борт, пять -
наболтала себе довесок по 58-10 уже в камере.
Любопытно, что три года за незаконный переход границы причи-
тается и по новому УК. Знакомый парень уже в наше время получил те
же три года за то, что перевел отказника-еврея через финскую гра-
ницу - перевел, а сам вернулся в Россию. Кате с Машкой, я считаю,
повезло: могли бы судить за измену родине...
Женщинам в лагере приходилось туго. Тем из них, кто спал с
- 172 -
нарядчиком или еще с каким-нибудь влиятельным придурком, жилось,
конечно, полегче. И не всегда это были самые хорошенькие. Как мне
с гордостью объяснила хорошо устроившаяся блатнячка, "симпатия
ебет красоту". (Прямо, как героиня Раневской: "Я некрасива, но
чертовски мила").
Но были и другие способы избежать общих работ - например, са-
модеятельность. На комендантском я познакомился с Софой Каминской,
ленинградской актрисой-кукольницей. Узнав, что я учился на сценар-
ном факультете, она попросила меня дописать текст опереточной
арии: она ее собиралась петь на концерте, а половину слов забыла.
Эту просьбу я исполнил - что-то на уровне "Ах, боже, боже, а муж
на что же?" Потом она уговорила меня сыграть с ней в комедии "Вес-
на в Москве" - кажется, так.
В лагерном формуляре, в графе "профессия", у меня значилось:
киносценарист. Что такое "сценарист" мало кто знал, но можно было
предположить, что я имею отношение к сценическому искусству. Все
участники самодеятельности ревниво ожидали моего дебюта. На премь-
ере я опозорился; говорил так тихо, что из зала кричали: "Гром-
че! Громче!" Но этим я завоевал расположение остальных артистов -
им не надо было бояться конкуренции. А раньше относились насторо-
женно, с опаской: москвич, учился в специальном институте...
Кроме Софы в спектакле принимал участие только один професси-
онал - Сашка Клоков, игравший до ареста в театре Северного флота,
которым в годы войны руководил Валентин Плучек. Остальные были лю-
бители - но посильнее меня.
Потом уже, на другом лагпункте, я освоился и играл не без ус-
пеха молодых красавцев лейтенантов. Красавцем я не был никогда, но
молод был - а кроме того, успеху помогал отцовский китель: его
- 173 -
после смерти отца прислала мама. Я надевал его не только на сцене;
носил всегда, и он производил впечатление. Однажды пожилой надзи-
ратель робко обратился ко мне:
- Гражданин начальник, как бы мне рисом получить?..
Дело в том, что лагерный продстол выписывал продукты "сухим
пайком" не только зекам-бесконвойникам, но и вохровцам. И тот над-
зиратель хотел бы получить свою норму не "конским рисом", т.е. ов-
сянкой, а настоящим. Такое одолжение я ему сделал, он был не вред-
ный.
Вохра, охранявшая нас, набиралась из местных архангельских
мужиков. Про себя они говорили - полувсерьез: "Мы не русские, мы
трескоеды". И охотно выменивали у бесконвойников треску, отдавая
мясо из своего пайка. Тамошнее присловье - "тресоцки не поешь, не
поработаешь" - известно всем. Чем им так хороша была соленая лежа-
лая "тресоцка" - понятия не имею. Но вернусь к пище духовной.
В программу лагерных концертов обязательно входили танцеваль-
ные номера - чечетка или цыганочка, обычно в исполнении какого-ни-
будь "полуцвета".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49