знал, что у нас
там копейки, а он на инженерской должности и зеком зарабатывал
прилично. Эти две тысячи очень пригодились нам на первых порах.
А теперь мы взяли под расписку железную кровать со склада ЖКО и
Жорапоселился у нас в домике. Кровать встала вдоль задней стенки,
под углом к нашей. Все оставшееся пространство занял квадратный
стол, но это было даже удобно. Для стульев места все равно не
хватало, и мы рассаживали гостей на двух кроватях. Человек
пятнадцать умещалось: все были тощие.
Жорка сразу подружился с Робином. Он подзывал его каким-то особым,
почти неслышным причмокиванием. По его словам, так фронтовые
разведчики подманивают сторожевых собак. (Надо полагать, чтобы
"произвести бесшумное снятие", т.е., зарезать.)
А Голда Мейерсон признала Жору за главного в доме и к нашей
обиде, как собака провожала его до ворот шахты 9 - его, а не нас.
Вместе мы стали готовиться к приезду мам. Моя должна была вот-вот
привезти к нам на жительство Минну Соломоновну.
В день приезда мы приготовили вкусную еду - Ян Гюбнер помог. Я
сбегал в магазин за тортом, но споткнулся и у самого порога
шлепнулся вместе с тортом на грязный снег. Времени бежать за
вторым уже не было. Срезали крем, отдали Робину, а остальные
поставили на стол.
Со станции вез мам рысак; на козлах -безотказный Васька Никулин.
Собственный выезд произвел на них впечатление. А чтобы наше жилье
своим убожеством не омрачило радость встречи, мы заранее приняли
меры.
Дверь из кухни в комнату завесили драным лагерным одеялом. Через
так называемые сени -тамбур из тарных дощечек - провели приезжих в
кухню и торжественно объявили:
- Вот наша комната!
- А вы писали, еще кухня есть? - робко поинтересовалась Елена
Петровна, моя мама. Мы объяснили, что сени - это и есть наша
кухня.
- А почему на стене тряпка?
- Это чтоб не дуло. Там в стене большая щель.
Мама еще раз огляделась и храбро сказала:
- Что ж, очень мило.
Вот тогда мы сорвали со стены тряпку и ввели мам в комнату, где
их уже ожидал роскошно сервированный стол. Эффект был именно
такой, какого мы добивались: по контрасту с кухней наша комната
выглядела вполне сносно.
Пришли гости, и все без исключения понравились нашим матерям. А те -
им. Мамы сразу получили приглашение в несколько солидных интинских
домов - к Шварцам, к Гарри с Тамарой, к Тоне Шевчуковой...
Минна Соломоновна с ее астмой и глаукомой по гостям ходить не
могла, а Елена Петровна ходила. С испугом смотрела, как "мальчики"
вместе с хозяевами хлещут водку стаканами, но помалкивала: в чужой
монастырь со своим уставом не совалась.
Погостив неделю, моя мама уехала, а Минна Соломоновна осталась у нас
на вечном поселении. Ее это нисколько не угнетало: потом, в
Москве, она говорила, что эти полтора года в Инте она считает
лучшими годами своей жизни.
С Юликом она вспоминала всякие случаи из его детства:
- Помнишь, Юленька: когда мы пришли в гости к дяде Мише, во
двор выбежала маленькая девочка, совсем голенькая. У кого-то в
квартире играл патефон и она стала танцевать под музыку. Ей
кричали: "Прекрати, Майка! Майка, иди домой!" - а она все
кружилась и кружилась. Помнишь?.. Так вот, она теперь стала
балериной и говорят, очень не плохой. Ее фамилия Плесецкая.
Юлик читал ей только что сочиненные стихи про наш домик и его
обитателей:
У Жоры есть волосики -
Штук сто волосков.
В волосках две просеки,
Идущие от висков.
А у Валерика волос нету,
Зато есть лысина телесного цвета.
Раньше на ней были волосы,
А теперь - лысозащитные полосы...
А Минна Соломоновна слабеньким дребезжащим голосом пела нам
всякие песенки - немецкие, еврейские, польские:
Тонте строне Вислы
Компалася врона.
Пан капитан мысле,
Же то его жона.
- Пане капитане,
То не ваша жона,
То ест малый пташек,
Назваемый врона.
Жорка называл маму Юлика поначалу фрау Минна, потом - Соломоновна,
а под конец - Саламандровна. Прозвище закрепилось, многие думали,
что это ее настоящее отчество.
В Инте Минна Соломоновна была самым старым человеком: в
основном поселок населяли тридцати-сорокалетние. Оно и понятно:
воевавшее и угодившее в лагеря поколение. К мудрой Саламандровне
приходили советоваться по самым неожиданным вопросам. Она была
тактична, доброжелательна, а памятью обладала просто феноменальной
- на имена, на даты, на события. Может быть это объяснялось ее
слепотой: Минна Соломоновна различала только контуры предметов, а
читать давно уже не могла. Для нее мы купили недорогой
радиоприемник "Рекорд".
Именно она - исповедница, советчица и всеобщая заступница -
послужила прототипом старика из чухраевского фильма. Отчасти и
старухи, но больше - старика.
Посреди зимы, в лютые морозы, отказала печь: кое-как сложенные
кирпичи разъехались и завалили дымоход. Топить по-черному мы не
решились, но Жора нашел выход - в тот же день притащил с шахты
"крокодила". Это обрезок водопроводной трубы, обмотанный асбестом
и обвитый нихромовой проволокой. Строители подключают крокодила к
сети и сушат сырую штукатурку ускоренным методом.
Мы поставили крокодила под кровать фрау Минны - чтоб не увидел
контролер электросети - если вдруг нагрянет. Мощность нелегального
обогревателя была, думаю, не меньше пяти киловатт. Но никто нас не
накрыл, и две зимы мы прекрасно обходились без печи. Радовались:
не надо заботиться о дровах.
В нашем зоопарке появился еще один жилец. Историю его появления
я стихами изложил в письме к маме - позавидовал Юлику.
Однажды в студеную зимнюю пору
Я из дому вышел. Был сильный мороз.
Гляжу, на снегу воробьенок, который
Клюет - извини - лошадиный навоз.
Взъерошенный, жалкий, он прыгал по снегу,
Он весь посинел и от стужи дрожал...
Он сделал, конечно, попытку к побегу,
Но доблестный Робин его задержал.
Дальше описывалось, как мы его отогрели и как он разбойничал в доме,
за что получил кличку Степан Разин. Куда он потом девался -убей
бог, не помню! Голда его не съела; скорее всего выпустили на волю
по настоянию Минны Соломоновны...
В начале 55 года в гости к нам приехал Миша Левин. В первый же
день показал фотографию молоденькой жены, Наташи. Мы одобрили.
Мишка навез кучу подарков - фотоаппарат "Зоркий", пишущую
машинку... Машинка - "Москва" - как бы намекала, что мы еще
вернемся и будем писать. А фотоаппарату я обязан всеми снимками
наших интинских друзей, которые теперь разбросаны по разным
альбомам - снимки, а не друзья. Друзья разбросаны по разным
странам - Латвия, Украины, Россия, Германия, Америка, Израиль. В
Израиль, кстати, уехал и "Зоркий" - мы передали ему очень славному
парню Абрашке Версису.
А Мишке мы подарили "Лучшего из них", специально к его приезду
восстановленного по памяти и переписанного разборчивым почерком;
посвятили рассказ "Мишаньке Левину". С этим посвящением, с
предисловием доктора физико-матемаических наук М.Л.Левина и
замечательным послесловием Наташи Рязанцевой рассказ напечатан в
журнале "Киносценарии". И в Америке тоже его напечатали - в лос-
анжелесской "Панораме". (По-русски, конечно: феню переводить -
только портить). Вот уж не думали, что доживем до времен, когда
такое можно будет опубликовать!.. Юлик и не дожил. Да и Мишка двух
месяцев не дожил до выхода номера.
В Инте мы водили Мишаню по всем знакомым, хвастались им. Каждый
вечер приходили ребята и к нам - поглядеть на человека, который,
сам замаранный, отважился на такую поездку. Это ведь только сейчас
кажется, что в хрущевскую оттепель можно было болтать что попало и
водиться с кем хочешь. Часть зубов МГБ под растеряло; но и
оставшихся хватило бы, чтоб загрызть оступившегося.
Слушая рассказы новых знакомых, Миша по ночам делал заметки в своем
блокнотике - чтобы не упустить чего-нибудь, когда будет
пересказывать в Москве. После его смерти Наташа дала мне эти
листочки: даже в записях для себя он боялся называть имена,
обходился инициалами. Мы ведь тоже не решились вынести из зоны
составленный в лагере словарик фени. А там была уйма слов и
выражений, которые я начисто забыл. Мы вложили его в металлическую
трубку, Сашка Переплетчиков ее запаял, и мы закопали этот подарок
археологам возле терриконика.
Большое впечатление на Мишаньку произвел Григорий Порфирьевич Кочур,
что не удивительно. Кочур был доцент киевского университета, поэт
и переводчик. Рассказывали, что в лагерь ему прислали из Киева
несколько книг на румынском языке - посылавший не разобрался,
думал что книги французские. И Григорий Порфирьевич научился
читать по-румынски: не пропадать же добру!
Ходил в Инте и такой рассказ. На шахте з/к Кочур работал то ли
экономистом, то ли нормировщиком. Однажды в контору заявилась
комиссия: начальник комбината полковник Халеев и с ним еще трое -
все пузатые, все в белых полушубках. Кочур не поднялся со стула,
продолжал писать: он знал, что при входе начальства работающий или
обедающий заключенный может не вставать. Полковник тоже знал это
правило.
Ему нужен был телефон, а аппарат стоял на столе у Кочура. Халеев
перегнулся через стол, позвонил. А когда положил трубку, сказал:
- Все-таки ты хам. Видишь же, что неудобно через стол
тянуться!
- Я заключенный, я не обязан быть вежливым, - холодно ответил
Кочур.
Отойдя, полковник спросил у начальника шахты:
- Это кто ж такой?
- Профессор... Из Киева.
- А как работает?... Хорошо?.. Ну, ладно.
"А мог бы бритвой по глазам..." Нет, это несправедливо. Халеев,
я уже говорил, был не худшим из них. Это мне подтвердил старый
московский журналист Александр Лабезников - он в качестве зека
наблюдал за Халеевым много лет. Разумеется, полковник был такой же
хапуга как все: бесплатная мебель, бесплатные ковры, бесплатные
костюмы, пошитые лагерными портными. Дом, построенный за счет
комбината. В сталинские времена такие Халеевы были удельными
князьями. Ни горкомы, ни горсоветы не смели им перечить. Но наш
интинский Халеев своей властью не слишком злоупотреблял. А когда
времена изменились, сразу отдал свой дом под детский сад.
Этот детский сад Владимир Басов-старший снял в фильме "Случай на
шахте восемь". Там это - дом не слишком положительного начальника
комбината "Северуголь". И Халеев, встретив в Москве Лазебникова,
жаловался:
- Вот ты обо мне написал объективно. А они в каком виде меня
выставили?!.
Честно говорю: мы не его имели в виду. Просто - "типичный характер в
типичных обстоятельствах".
Кочур, выйдя на свободу, выписал к себе жену, симпатичнейшую
Ирину Михайловну. В их квартире нас заинтересовал буфет со
стеклянными дверцами: посуды в нем не было, на всех полках стояли
книги.
Такой буфет мы поместили в комнату Володе Батанину, герою только
что упомянутого "Случая на шахте восемь", нашего первого фильма.
Вообще-то прототипом героя был Шварц с его наивной борьбой за
справедливость, с его непрактичностью и добротой: это он пустил к
себе жить многодетного шахтера, а сам, в ожидании, когда тому
дадут квартиру, переехал к приятелю...
Тут самое время извиниться за то, что я слишком часто упоминаю
фильмы, поставленные по сценариям Дунского и Фрида. Но писать
каждый сценарий нам помогали воспоминания о лагере. Хотя о самом
лагере мы никогда не писали - считали, что приврать можно,
рассказывая о чем угодно, но об этом ни врать, ни говорить
полуправду не хотелось. А когда стало можно рассказать про лагеря
без утайки, мы с Миттой и Коротковым написали "Затерянного в
Сибири" - уже после смерти Юлия. Я убежден, что только лагерный
опыт сделал нас с ним - если сделал - писателями.хх) Лагерное
прошлое - сундучок, из которого, порывшись, мы вытаскивали
характеры, ситуации, куски диалога.
Да и снимались два наших фильма в пост-лагерной Инте. Со
съемками первого связан забавный эпизод.
Мы приехали вместе со съемочной группой, остановились в
гостинице. Но не успели раскрыть чемоданы, как в номер зашел
невзрачный мужичонка и робко сказал:
- Тут ошибочка вышла, вас велено поселить в люкс. Разрешите, я
поднесу чемоданчики.
Я хотел было ответить, что и сами не хилые, донесем - но мой
соавтор, всегда такой вежливый и деликатный, показал знаком: не
спорь!
Мужичок взял чемоданы и вышел, а Юлик объяснил:
- Это же Слинин, начальник лагпункта. Ты что, не узнал?
Я действительно не узнал: без голубой фуражки и погон Слинин
выглядел совсем по-другому. И был теперь директором гостиницы.
- Пускай несет, - сказал Юлик. Мы об этом внукам будем
рассказывать!
Вот я и рассказываю...
После отъезда Миши Левина Юлик стал теребить меня: надо писать! Не
ерундовые стишки, а что-нибудь серьезное. Сценарии, например.
Я согласился без большого энтузиазма. В зоне я так представлял
себе будущее: уеду на вечное поселение в Красноярский край, женюсь
на местной бабенке с коровой (я очень люблю парное молоко), ходить
буду в шляпе и костюме с галстуком, но в сапогах - там, наверно,
грязюка. Устроюсь бухгалтером - какое уж там писательство! Но вот
Красноярский край отпал, бабенка с коровой тоже... Может быть,
попробовать?
Мы начали придумывать сценарий про бабника, который на спор
завел роман с очень достойной женщиной, влюбился сам без памяти -
а тут она узнала о пари и выгнала его... Шло со скрипом, и мы
бросили эту затею. Очень во-время: оказывается, такой сценарий
давно написан и поставлен. Это "Большие маневры" с Жераром
Филиппом.
Взялись за работу попроще, за экранизацию лесковского "Левши". Писали
по вечерам, придя со службы - это вошло потом в привычку. Так и в
Москве потом писали - на ночь глядя, когда все домашние
угомонятся.
С шахты Жора Быстров приносил нам записки от Смелякова.
"Дорогие люди, - писал Ярослав Васильевич, - пока еще не решаюсь
послать вам две главки, написанные без вашего руководящего и
вселяющего бодрость взгляда..." (Мы понимали, что шутит - но все
равно гордились.) "Ах, как мне нужен ваш совет! На расстоянии это
гораздо труднее".
Прошла неделя, и Жора принес нам эти две главки -листки, исписанные
мелким, ни на чей не похожим почерком. Обнаглев, мы стали делать
на полях критические замечания и отправлять обратно, автору. Он не
обижался. Писал: "Очень, очень недостает вас обоих. Причем с
течением времени грусть по вас не затихает, а увеличивается".
Узнав от Жорки, что и с "Левшой" у нас не ладится, Смеляков
забеспокоился: "Заклинаю вас всем работать,работать и еще раз
работать. Вы должны выдать несколько сценариев и пьес - в этом
смысл вашего существования. А сомнения всегда есть. Я уже пишу 20
лет и каждый раз сомневаюсь в себе. говорил с людьми постарше: у
них то же..."
Зима шла к концу. Весны в Инте практически не бывает - в мае часто
лежит еще снег. А потом вдруг наступает лето. Вот когда мы оценили
поговорку: живем как в Париже, только дома пониже и асфальт
пожиже. В интинском "асфальте" ноги вязли. Но главная беда пришла
с паводком. Нас предупреждали: домик стоит в низине, когда стает
снег, реки Инта и Угольная разольются - смотрите, как бы не
затопило! Затопить не затопило, но воды в комнату и кухню натекло
по щиколотку.
Саламандровну мы сажали на стул, стул ставили на кровать и, уходя на
работу, строго наказывали: не слезать! В обеденный перерыв кто-
нибудь из троих - Жора, Юлик или я - обязательно прибегал
проверить, не утонула ли.
В ту весну вода держалась недолго и ушла, унося с собой мусор и
нечистоты. Дело в том, что уборной у нас не было - по большой
нужде бегали на край овражка. А роль ассенизатора выполняли вешние
воды.
Построить уборную нам все-таки пришлось: к Смелякову на свидание
собиралась приехать Дуся. Заранее известно было, что остановится
она у нас. Вот ради нее мы и затеяли строительство. Строили
впопыхах, даже доски не обрезали - так из стандартных
шестиметровых и соорудили будочку. Ребята смеялись: вы б ее хоть
двухэтажной сделали!..
Перед Дусиным приездом мы побывали у Ярослава Васильевича в
бойлерной. Пропуск на шахту нам устроил скульптор Коля Саулов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49