.. Так и запишем... Вероятно, по этой причине здешняя школа нисколько не прогрессирует... Вполне вероятно!.. Превосходно!.. Я приму надлежащие меры, непременно, — отрывисто бормотал инспектор, сдержав гнев, чтобы не устраивать спектакля ученикам; потом вдруг повернулся к Херде-ле и продолжал:— Вы, должно быть, устали, да? Это видно, устали уже!.. Сколько лет вы служите?
— Тридцать два года, — пролепетал испуганный учитель.
— Да? Тридцать два... Ага, достаточно! Я вам советую прямо сейчас подавать на пенсию!.. Очень советую!.. У вас будет прекрасная пенсия, и вы сможете отдохнуть, а в отдыхе вы очень и очень нуждаетесь... Значит, вы мне пришлете прошение! С моей стороны будет оказано всяческое содействие в смысле скорейшего его рассмотрения!
Белчуг остался с Херделей на школьном дворе, когда уехал инспектор; они стояли с непокрытыми головами на жарком, веселом солнце. Осмелевшие голоса детей, натерпевшихся страху, мягко долетали сюда слитным гуденьем прилежных пчел. Оба молчали, задумчивые и смущенные. Потом вдруг их взгляды встретились, и каждый прочел на лице другого ту же тревогу.
— Плохо наше дело, Ион! Доняли нас, прямо пропадай ! — уныло и нерешительно проговорил Херделя.
— Даже и бога не щадят, нехристи!.. Хотят и душу нашу погубить, мало им того, что уста нам замкнули ! — сказал Белчуг с глубоким, сдержанным озлоблением.
Они снова замолчали. Опасность, казалось, вплотную подступала к ним, примиряя и смягчая их. Глаза их подобрели, встретясь, а сердца наполнились любовью, которая роднит воинов перед лицом врага.
— Мы и сами виноваты, Захария! — сказал священник извиняющим и извиняющимся голосом.
— Ошибка прощается, — добавил учитель.
Они пожали друг другу руки, как будто заключали договор.
7
Две недели спустя после экзамена Гиги, будучи в палисаднике перед домом, завидела приближавшуюся запыленную коляску, которая показалась ей знакомой. И уже когда она остановилась, Гиги с детской радостью завизжала:
— Лаура!.. Пинтя!.. Мама, Лаура приехала!..
Подлетев к коляске, она расцеловалась с Лаурой бесчисленное множество раз, и обе, смеясь и плача, наперебой защебетали:
— Вы даже телеграмму не дали, что приезжаете...
— Мы хотели сделать вам сюрприз...
— Ты пополнела, Лаура, дорогая... И как тебе идет!
— А ты все хорошеешь...
— Ну, хватит, хватит! — шутливо прикрикнул Пин-тя.— Иди и меня поцелуй!
Херделя вышел, как был, без пиджака и первого обнял Джеордже, а г-жа Херделя, стоя позади, растерявшись от волнения, со слезами и с улыбкой лепетала:
— О, вы мои дорогие... Они, верно, голодные, а у нас ничего не сготовлено... Если бы знать, я бы двух цыплят зарезала... Деточки вы мои!..
Пухлая няня степенно сошла с коляски, держа на руках Лаурину дочку. Напуганная громкими голосами, девочка принялась плакать. Лаура бросилась к ней.
— Дай мне ее, Илона!
Только она хотела взять, Гиги опередила ее и взяла ребенка. Но у нее на руках девочка еще сильнее расплакалась.
— Она тебя не знает, Гигица, поэтому и плачет,— с гордостью сказала Лаура. — Вот увидишь, как она нас узнает и смеется! Просто прелесть!..
— Дайте-ка мне ее, уж я-то знаю, как обращаться с детьми! — сказала г-жа Херделя, взяла маленькую Марию на руки и стала утешать ее: — Не плачь у ба-буни, не плачь, моя ненаглядная деточка, ты моя сладкая.
Девчушка и вправду успокоилась, ко всеобщему восторгу. Херделя, пользуясь моментом, пригласил всех в дом, скомандовав по-военному:
— Шагом... марш! В комнаты!.. Будет вам тараторить на улице!
Там опять начались слезы и тары-бары, затянувшиеся до глубокой ночи. Лаура рассказывала всякие чудеса про Пинтю, Пинтя про Лауру, и оба про свое сокровище; Херделя расписывал, как инспектор свирепствовал на экзаменах, но умолчал насчет разговора о пенсии; Гиги с матерью занимали Лауру местными новостями, самой важной из которых была помолвка Лукреции Драгу с учителем Опрей... Однако г-жа Херделя нашла время и для стряпни, принеся в жертву дорогим гостям трех крупных цыплят, и подала на обед такой знатный паприкаш, какого они не едали и в самой Бистрице.
Но после обеда поднялась целая буря, когда Джеордже вдруг объявил, что завтра же им всем надо ехать дальше, в Сынджеорз.
— Так нельзя! Вы должны побыть у нас хоть недельку ! — запротестовал Херделя, добавив потом с жаром: — Господи, да ведь хочется и немножко похвалиться перед здешними, какие вы у нас!
— На обратном пути, только на обратном пути! — сказал неумолимый Пинтя. — Сейчас не время! Нас уже неделю ждут все остальные в Сынджеорзе!
— Кто остальные?
Тут Лаура объяснила, что в Сынджеорз съехались Александру, брат Джеордже, который преподавателем в Румынии, в Джурджу, потом Гогу Ионеску, муж Еуджении...
— Еще Ионел, другой мой брат, счетовод, из Чер-новиц, — вставил Пинтя. — Нас столько братьев и сестер, что только один отец знает наизусть весь поминальник!.. Да, впрочем, он и вам называл их всех наперечет, если помните...
— Они сняли виллу Мара, и мы все вместе чудесно проведем там время, — продолжала Лаура.— Не забыть бы только дать телеграмму Титу, чтобы он тоже непременно приехал, я, правда, писала ему... но надо его известить, что мы уже едем...
Под конец они сговорились, и перед вечером Херделя вместе с Джеордже пошли нанять наутро два экипажа до Сынджеорза.
Ехали они весело, ненадолго останавливаясь в каждом селе у друзей и знакомых. Долина Сомеша все сужалась, шоссе поджималось под самые скалы и обрывы, становившиеся все круче, а река чем ни дальше, тем грознее бурлила... Улица Минеральных вод повертывает от шоссе и доходит до середины Сынджеорза, богатого, далеко протянувшегося местечка. Говорливый поток непрестанно подъедает дорогу, которая сперва идет наизволок меж крестьянских домов, а потом достигает курорта, расположенного в котловине, среда обступивших ее лесистых холмов. Кокетливые виллы прячутся за старыми елями, рассеянные вокруг холма, похожего на исполинскую голову, белая беседка на его вершине кажется клоунским колпачком. Издали видно, как у подножья холма, из стены, высеченной в камне, пенисто бьет из множества проемов целебный источник; минеральная вода сбегается в рыжеватый слив, который подводит ее в здание ванн. Против источника — терраса из гальки, от нее отходят десятки тропинок, осененные елями, к виллам и домикам вокруг. А на краю террасы красуется новый отель-ресторан, как бы маня к себе.
На закате они подъехали к вилле Мара, белевшей раскрытыми окнами. Джеордже крикнул с улицы:
— Люди добрые; гостей принимаете?
Хорошенькая женская головка появилась в окне и тотчас скрылась с криком:
— Джеордже... Джеордже приехал!
В широкой полутемной передней сошлись все родственники, и началось знакомство. Все старались казаться оживленными и все же испытывали некоторую стесненность. Джеордже и тот чувствовал себя не совсем свободно с родней из Румынии; он был почти ребенком, когда в последний раз виделся с Александру, да и Еуджения очень изменилась за три года. Чтобы выйти из положения, Джеордже взял шутливый тон и, знакомя, добавлял к имени каждого какую-нибудь забавную приговорку, а под конец закружился на одной ноге и крикнул:
— Ну, кого еще познакомить? А то мне уже надоело, конца-краю не вижу!
Его шутка пришлась всем по вкусу, и они расхохотались, так что лед был сломан. Тогда Атена, жена Александру, высокая сухощавая женщина с тонким, холодноватым лицом, но с приятным, грудным голосом, сказала ему:
— Так-то, Джеордже, своих племянников ты и забыл?.. Дети, подите сюда!.. Вот вам, пожалуйста, наши дорогие наследники!.. Алеку, Ионикэ, Зое!..
Семейство Херделей набросилось на детей, душа их поцелуями. Больше всех обрадовалась им г-жа Херделя, оробевшая от такого количества новых людей, дети были для нее сущим спасением, и она удалилась с ними в укромный уголок приласкать их.
Мало-помалу лед растаял. Александру, добродушный, с кротким взглядом, с черной бородкой, быстро сошелся с Херделей, разговорясь с ним о школе и о венграх. Гогу Ионеску был старше него, почти ровесник Херделе, но так как жена его была очень молода, он франтил, одевался по последней моде, брился каждый день, не носил усов; выражался изысканно, как будто каждая его фраза предназначалась для «Официального вестника», хотя в палате депутатов он никогда не раскрывал рта из раболепства перед правительством. Лаура и Гиги не могли налюбоваться на Еуджению, - она и вправду была красива: с большими ласковыми голубыми глазами, ресницы у ней были такие длинные и густые, что, когда она моргала, казалось, что они вздыхают, губы — как спелая вишня и всегда улыбались, ее бархатистые щеки не нуждались в румянах, талия у нее была гибкая, в рюмочку, платье отличалось простотой и завидной элегантностью... Еуджения тоже, конечно, открывала все новые и новые достоинства у Лауры и у Гигицы, спрашивая по временам и мнение супруга:
— Elle est ravissante, Гогу, n'est-ce pas? (Она очаровательна, правда? (фр.))
Гогу весьма любезно поддакивал ей, хотя находил всех женщин уродинами по сравнению со своей женой, от которой был без ума; он ее взял без приданого, только за красоту.
Джеордже, сияя от удовольствия, подходил то к одним, то к другим, вставлял свое словечко в разговор, а потом подсел к г-же Херделе. Та уже немножко освоилась, разговорясь о семейных делах с Атеной, такой же домовитой и чадолюбивой, как и она.
Пока знакомились, все и забыли про Лаурину дочку. Зато потом она переходила с рук на руки, ласкам и поцелуям не предвиделось конца, пока малютка, будучи на руках у Еуджении, не сочла удобным оросить пеленки, ко всеобщему веселью.
- Хорошо еще, что вам на платье не попало! — воскликнула Гиги.
- Это добрая примета для молодой жены! — пошутил Херделя.
- Да, ты знаешь, ведь Ионел тоже приехал,- сказал обратясь к Джеордже Александру, когда говор и смех утихли.— Мы его уже застали здесь. Говорит, дней десять как приехал. Но, думаешь, с этим бирюком можно сладить? Он и жить с нами не захотел. Снял номер в гостинице и целыми днями бродит по горам и лесам...
Потом Атена, как хозяйка, положила конец разговорам :
— Теперь пора всем в комнаты!.. И чтобы в полчаса все были готовы, — пойдем погуляем, послушаем музыку, а после поужинаем в ресторане!.. Ну, до скорого свиданья!
Через несколько минут все занялись переодеваньем, в каждой комнате происходил обмен мнениями относительно новых знакомых. Все были в восторге, кроме одного Гогу; он не мог забыть допотопное платье г-жи Хердели и к тому же чувствовал себя оскорбленным, что приезжие не оказывают ему должного почтения, но вида не подавал.
В сумерках тянуло свежестью смолы и хвои, успокоительно звучала музыка скрипачей. На террасе и тропинках вокруг роилась оживленная публика, зачарованная вальсами и романсами. У целебного источника толклись со стаканами, а в темной сени елей то и дело возникал любовный шепот и таял в воздухе, живившем сердца. На одной из укромных полянок компания родственников наткнулась на Ионела. Он сидел на скамейке, с сигарой во рту, спокойный и бесстрастный. Музыка и людской гомон чуть долетали сюда, как легкое дуновенье. Ионела заставили пойти со всеми ужинать. .
— И что вы не даете мне покоя? — сказал он, неохотно поднимаясь. — Я не люблю шума и толпы...
В звездной ночи ресторан сиял огнями. Почти вся терраса была заставлена столами, к аромату елей примешивались запахи кушаний и напитков.
— Смотри-ка, Унгуряну! — воскликнул Джеордже, когда они пробирались к своему столу, и остановился.— Что ты тут делаешь, друг?
Аурел, увидя Лауру, снял шляпу и смущенно сказал:
— Добрый вечер, сударыня!
Лаура в ответ сдержанно кивнула головой и пошла дальше, даже не вздрогнув. Только сев за стол, она с улыбкой подумала, что когда-то могла симпатизировать этому мальчишке...
Они уже наполовину отужинали, когда вдруг на террасе появился Тмту. Он не без робости огляделся вокруг, потом увидел их людный стол, сразу подошел и запросто поздоровался, как будто знал всех давным-давно.
— Я поздно получил телеграмму и только сейчас приехал!
Лаура, не видавшаяся с ним со свадьбы, обняла его, плача и нежно приговаривая:
— Титу! Титу!
Супруги Хердели почувствовали прилив гордости, заметив, что сынок произвел хорошее впечатление на новую родню.
— Сюда, сюда, ко мне, я обожаю поэтов! — воскликнул Александру, подвигая в сторону свой стул.
Справа от Титу сидела Еуджения и с любопытством смотрела на него. Титу поцеловал ее надушенную, унизанную кольцами руку и сказал, усаживаясь:
— Бесподобная у Джеордже сестра, а у меня очаровательная свояченица!
— Сдержи, о юноша, свой пыл! — со смехом ска-залАлександру. — Не вздумайте ухаживать, ее муж ревнив, как мавр!
Гогу, сидевший напротив, улыбнулся с напускным равнодушием, а остальные от души расхохотались. Еуджения порозовела и ответила:
— При всем том я люблю, когда за мной ухаживают!
— Ага, ага! — воскликнул опять Александру. — Значит, приглашение по всей форме?.. Гогу, гляди в оба, опасный молодой человек!
Смех и веселость царили весь вечер...
Титу, конечно, тоже приютили на вилле Мара. Утром он поднялся прежде всех, решив пройтись и освежить голову, разгоряченную волнением после встречи с сородичами, прибывшими из краев, куда он мечтал попасть. Он чувствовал себя счастливым, в ушах его так и звучал их быстрый и мягкий говор. Подметив, что Александру расположен к нему, он подумывал, как бы снискать дружбу Гогу, который, будучи депутатом, мог бы посодействовать ему, особенно когда он попадет в Румынию. Да и Еуджения так пленила его, что он даже увидел ее во сне; только впредь следовало умерить свои восторги, и он уговаривал себя, — теперь не время поддаваться соблазнам.
У источника он встретил Ионела Пинтю, тот попивал из чашки минеральную воду с молоком, макая в нее рогалик.
— Это мое лечение, — сказал Ионел с кислой улыбкой.
Они пошли вместе к густому сосняку. Ионел был не в восторге, он предпочитал проводить время в одиночестве. Титу все-таки навязался ему, желая разузнать, каково там у них, в Буковине, ибо ему впервые представилась возможность поговорить с человеком оттуда. Но его настойчивые расспросы нагнали скуку на Иона Пинтю, он не выдержал и сказал Титу напрямик:
— Вы хотите втянуть меня в разговор о вещах, которые меня вовсе не интересуют или по меньшей мере не увлекают. Я простой счетовод, завален работой, и у меня нет ни времени, ни охоты вмешиваться в политические распри... Я равнодушен ко всякой политике... Этими глупостями, простите меня за такую резкость, я занимался, когда был лицеистом, а начав сознательную жизнь, распростился с ними, чтобы не обременять себя... И потом, если говорить о Буковине, тамошняя политика означает не что иное, как перебранки, свары, скандалы — одну грязь!.. Нас так мало, и при всем том мы расколоты на столько всяких партий и сект, что уж никто не помышляет об общих интересах, а все только и думают о своих мелочных притязаниях... А, мне прямо тошно!.. Я считаю, что свобода — это великое несчастье для народа, который еще не созрел для нее. Потому-то вы счастливее, как вы ни жалуетесь, ни возмущаетесь... Вот так, сударь! Тут венгры, глупцы, донимают вас, преследуют, ставят вас на колени — верно. И это ваше счастье, потому что тем самым вы обретаете упорство, солидарность и силу. Когда вам дадут свободу, вы станете действовать точно так же, как и- наши. Венгры — простаки, и они только придают вам стойкость, желая ослабить вас. А они бы сразу подавили вас, как только сняли бы оковы!
Титу так и раскрыл рот и не мог ничего ответить.
— Ну, теперь узнали?—язвительно закончил Ионел.— Правда всегда горька...
Титу промямлил что-то, прошел с ним несколько шагов, потом сразу откланялся и ушел, совершенно растерянный.
— Не может быть... Россказни... Это просто бредни нелюдима!—думал он, чувствуя, однако, такую разбитость, как после бессонной ночи.
— Еще один мечтатель! — пробормотал Ионел, оставшись один, радуясь, что отделался от чересчур любопытного спутника.
Титу целый день был мрачен, словно от разговора с Ионелом зависело все его счастье. Он помнил каждое его слово и переживал его как великое бедствие. Лаура, улучив момент, шепнула ему:
— Что с тобой, милый Титу? Не будь таким букой! Дело идет о твоем будущем. Джеордже говорил с Александру о тебе и о твоих планах... Имей это в виду и не порть всем настроения!
После обеда, когда все мирно беседовали, сидя в тени, в павильоне, Хер деля подробно рассказал родственникам, как он пострадал. Желая лучше обставить свой уход на пенсию, он подал его под национальным соусом, показав, как все началось с того, что он выступил против своеволия венгерского судьи, взяв под защиту бедного румынского крестьянина, потом стал распространяться насчет экзамена, как-де инспектор потребовал от него, чтобы он не позволял детям ни одного словечка говорить по румынски, и меланхолично закончил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Тридцать два года, — пролепетал испуганный учитель.
— Да? Тридцать два... Ага, достаточно! Я вам советую прямо сейчас подавать на пенсию!.. Очень советую!.. У вас будет прекрасная пенсия, и вы сможете отдохнуть, а в отдыхе вы очень и очень нуждаетесь... Значит, вы мне пришлете прошение! С моей стороны будет оказано всяческое содействие в смысле скорейшего его рассмотрения!
Белчуг остался с Херделей на школьном дворе, когда уехал инспектор; они стояли с непокрытыми головами на жарком, веселом солнце. Осмелевшие голоса детей, натерпевшихся страху, мягко долетали сюда слитным гуденьем прилежных пчел. Оба молчали, задумчивые и смущенные. Потом вдруг их взгляды встретились, и каждый прочел на лице другого ту же тревогу.
— Плохо наше дело, Ион! Доняли нас, прямо пропадай ! — уныло и нерешительно проговорил Херделя.
— Даже и бога не щадят, нехристи!.. Хотят и душу нашу погубить, мало им того, что уста нам замкнули ! — сказал Белчуг с глубоким, сдержанным озлоблением.
Они снова замолчали. Опасность, казалось, вплотную подступала к ним, примиряя и смягчая их. Глаза их подобрели, встретясь, а сердца наполнились любовью, которая роднит воинов перед лицом врага.
— Мы и сами виноваты, Захария! — сказал священник извиняющим и извиняющимся голосом.
— Ошибка прощается, — добавил учитель.
Они пожали друг другу руки, как будто заключали договор.
7
Две недели спустя после экзамена Гиги, будучи в палисаднике перед домом, завидела приближавшуюся запыленную коляску, которая показалась ей знакомой. И уже когда она остановилась, Гиги с детской радостью завизжала:
— Лаура!.. Пинтя!.. Мама, Лаура приехала!..
Подлетев к коляске, она расцеловалась с Лаурой бесчисленное множество раз, и обе, смеясь и плача, наперебой защебетали:
— Вы даже телеграмму не дали, что приезжаете...
— Мы хотели сделать вам сюрприз...
— Ты пополнела, Лаура, дорогая... И как тебе идет!
— А ты все хорошеешь...
— Ну, хватит, хватит! — шутливо прикрикнул Пин-тя.— Иди и меня поцелуй!
Херделя вышел, как был, без пиджака и первого обнял Джеордже, а г-жа Херделя, стоя позади, растерявшись от волнения, со слезами и с улыбкой лепетала:
— О, вы мои дорогие... Они, верно, голодные, а у нас ничего не сготовлено... Если бы знать, я бы двух цыплят зарезала... Деточки вы мои!..
Пухлая няня степенно сошла с коляски, держа на руках Лаурину дочку. Напуганная громкими голосами, девочка принялась плакать. Лаура бросилась к ней.
— Дай мне ее, Илона!
Только она хотела взять, Гиги опередила ее и взяла ребенка. Но у нее на руках девочка еще сильнее расплакалась.
— Она тебя не знает, Гигица, поэтому и плачет,— с гордостью сказала Лаура. — Вот увидишь, как она нас узнает и смеется! Просто прелесть!..
— Дайте-ка мне ее, уж я-то знаю, как обращаться с детьми! — сказала г-жа Херделя, взяла маленькую Марию на руки и стала утешать ее: — Не плачь у ба-буни, не плачь, моя ненаглядная деточка, ты моя сладкая.
Девчушка и вправду успокоилась, ко всеобщему восторгу. Херделя, пользуясь моментом, пригласил всех в дом, скомандовав по-военному:
— Шагом... марш! В комнаты!.. Будет вам тараторить на улице!
Там опять начались слезы и тары-бары, затянувшиеся до глубокой ночи. Лаура рассказывала всякие чудеса про Пинтю, Пинтя про Лауру, и оба про свое сокровище; Херделя расписывал, как инспектор свирепствовал на экзаменах, но умолчал насчет разговора о пенсии; Гиги с матерью занимали Лауру местными новостями, самой важной из которых была помолвка Лукреции Драгу с учителем Опрей... Однако г-жа Херделя нашла время и для стряпни, принеся в жертву дорогим гостям трех крупных цыплят, и подала на обед такой знатный паприкаш, какого они не едали и в самой Бистрице.
Но после обеда поднялась целая буря, когда Джеордже вдруг объявил, что завтра же им всем надо ехать дальше, в Сынджеорз.
— Так нельзя! Вы должны побыть у нас хоть недельку ! — запротестовал Херделя, добавив потом с жаром: — Господи, да ведь хочется и немножко похвалиться перед здешними, какие вы у нас!
— На обратном пути, только на обратном пути! — сказал неумолимый Пинтя. — Сейчас не время! Нас уже неделю ждут все остальные в Сынджеорзе!
— Кто остальные?
Тут Лаура объяснила, что в Сынджеорз съехались Александру, брат Джеордже, который преподавателем в Румынии, в Джурджу, потом Гогу Ионеску, муж Еуджении...
— Еще Ионел, другой мой брат, счетовод, из Чер-новиц, — вставил Пинтя. — Нас столько братьев и сестер, что только один отец знает наизусть весь поминальник!.. Да, впрочем, он и вам называл их всех наперечет, если помните...
— Они сняли виллу Мара, и мы все вместе чудесно проведем там время, — продолжала Лаура.— Не забыть бы только дать телеграмму Титу, чтобы он тоже непременно приехал, я, правда, писала ему... но надо его известить, что мы уже едем...
Под конец они сговорились, и перед вечером Херделя вместе с Джеордже пошли нанять наутро два экипажа до Сынджеорза.
Ехали они весело, ненадолго останавливаясь в каждом селе у друзей и знакомых. Долина Сомеша все сужалась, шоссе поджималось под самые скалы и обрывы, становившиеся все круче, а река чем ни дальше, тем грознее бурлила... Улица Минеральных вод повертывает от шоссе и доходит до середины Сынджеорза, богатого, далеко протянувшегося местечка. Говорливый поток непрестанно подъедает дорогу, которая сперва идет наизволок меж крестьянских домов, а потом достигает курорта, расположенного в котловине, среда обступивших ее лесистых холмов. Кокетливые виллы прячутся за старыми елями, рассеянные вокруг холма, похожего на исполинскую голову, белая беседка на его вершине кажется клоунским колпачком. Издали видно, как у подножья холма, из стены, высеченной в камне, пенисто бьет из множества проемов целебный источник; минеральная вода сбегается в рыжеватый слив, который подводит ее в здание ванн. Против источника — терраса из гальки, от нее отходят десятки тропинок, осененные елями, к виллам и домикам вокруг. А на краю террасы красуется новый отель-ресторан, как бы маня к себе.
На закате они подъехали к вилле Мара, белевшей раскрытыми окнами. Джеордже крикнул с улицы:
— Люди добрые; гостей принимаете?
Хорошенькая женская головка появилась в окне и тотчас скрылась с криком:
— Джеордже... Джеордже приехал!
В широкой полутемной передней сошлись все родственники, и началось знакомство. Все старались казаться оживленными и все же испытывали некоторую стесненность. Джеордже и тот чувствовал себя не совсем свободно с родней из Румынии; он был почти ребенком, когда в последний раз виделся с Александру, да и Еуджения очень изменилась за три года. Чтобы выйти из положения, Джеордже взял шутливый тон и, знакомя, добавлял к имени каждого какую-нибудь забавную приговорку, а под конец закружился на одной ноге и крикнул:
— Ну, кого еще познакомить? А то мне уже надоело, конца-краю не вижу!
Его шутка пришлась всем по вкусу, и они расхохотались, так что лед был сломан. Тогда Атена, жена Александру, высокая сухощавая женщина с тонким, холодноватым лицом, но с приятным, грудным голосом, сказала ему:
— Так-то, Джеордже, своих племянников ты и забыл?.. Дети, подите сюда!.. Вот вам, пожалуйста, наши дорогие наследники!.. Алеку, Ионикэ, Зое!..
Семейство Херделей набросилось на детей, душа их поцелуями. Больше всех обрадовалась им г-жа Херделя, оробевшая от такого количества новых людей, дети были для нее сущим спасением, и она удалилась с ними в укромный уголок приласкать их.
Мало-помалу лед растаял. Александру, добродушный, с кротким взглядом, с черной бородкой, быстро сошелся с Херделей, разговорясь с ним о школе и о венграх. Гогу Ионеску был старше него, почти ровесник Херделе, но так как жена его была очень молода, он франтил, одевался по последней моде, брился каждый день, не носил усов; выражался изысканно, как будто каждая его фраза предназначалась для «Официального вестника», хотя в палате депутатов он никогда не раскрывал рта из раболепства перед правительством. Лаура и Гиги не могли налюбоваться на Еуджению, - она и вправду была красива: с большими ласковыми голубыми глазами, ресницы у ней были такие длинные и густые, что, когда она моргала, казалось, что они вздыхают, губы — как спелая вишня и всегда улыбались, ее бархатистые щеки не нуждались в румянах, талия у нее была гибкая, в рюмочку, платье отличалось простотой и завидной элегантностью... Еуджения тоже, конечно, открывала все новые и новые достоинства у Лауры и у Гигицы, спрашивая по временам и мнение супруга:
— Elle est ravissante, Гогу, n'est-ce pas? (Она очаровательна, правда? (фр.))
Гогу весьма любезно поддакивал ей, хотя находил всех женщин уродинами по сравнению со своей женой, от которой был без ума; он ее взял без приданого, только за красоту.
Джеордже, сияя от удовольствия, подходил то к одним, то к другим, вставлял свое словечко в разговор, а потом подсел к г-же Херделе. Та уже немножко освоилась, разговорясь о семейных делах с Атеной, такой же домовитой и чадолюбивой, как и она.
Пока знакомились, все и забыли про Лаурину дочку. Зато потом она переходила с рук на руки, ласкам и поцелуям не предвиделось конца, пока малютка, будучи на руках у Еуджении, не сочла удобным оросить пеленки, ко всеобщему веселью.
- Хорошо еще, что вам на платье не попало! — воскликнула Гиги.
- Это добрая примета для молодой жены! — пошутил Херделя.
- Да, ты знаешь, ведь Ионел тоже приехал,- сказал обратясь к Джеордже Александру, когда говор и смех утихли.— Мы его уже застали здесь. Говорит, дней десять как приехал. Но, думаешь, с этим бирюком можно сладить? Он и жить с нами не захотел. Снял номер в гостинице и целыми днями бродит по горам и лесам...
Потом Атена, как хозяйка, положила конец разговорам :
— Теперь пора всем в комнаты!.. И чтобы в полчаса все были готовы, — пойдем погуляем, послушаем музыку, а после поужинаем в ресторане!.. Ну, до скорого свиданья!
Через несколько минут все занялись переодеваньем, в каждой комнате происходил обмен мнениями относительно новых знакомых. Все были в восторге, кроме одного Гогу; он не мог забыть допотопное платье г-жи Хердели и к тому же чувствовал себя оскорбленным, что приезжие не оказывают ему должного почтения, но вида не подавал.
В сумерках тянуло свежестью смолы и хвои, успокоительно звучала музыка скрипачей. На террасе и тропинках вокруг роилась оживленная публика, зачарованная вальсами и романсами. У целебного источника толклись со стаканами, а в темной сени елей то и дело возникал любовный шепот и таял в воздухе, живившем сердца. На одной из укромных полянок компания родственников наткнулась на Ионела. Он сидел на скамейке, с сигарой во рту, спокойный и бесстрастный. Музыка и людской гомон чуть долетали сюда, как легкое дуновенье. Ионела заставили пойти со всеми ужинать. .
— И что вы не даете мне покоя? — сказал он, неохотно поднимаясь. — Я не люблю шума и толпы...
В звездной ночи ресторан сиял огнями. Почти вся терраса была заставлена столами, к аромату елей примешивались запахи кушаний и напитков.
— Смотри-ка, Унгуряну! — воскликнул Джеордже, когда они пробирались к своему столу, и остановился.— Что ты тут делаешь, друг?
Аурел, увидя Лауру, снял шляпу и смущенно сказал:
— Добрый вечер, сударыня!
Лаура в ответ сдержанно кивнула головой и пошла дальше, даже не вздрогнув. Только сев за стол, она с улыбкой подумала, что когда-то могла симпатизировать этому мальчишке...
Они уже наполовину отужинали, когда вдруг на террасе появился Тмту. Он не без робости огляделся вокруг, потом увидел их людный стол, сразу подошел и запросто поздоровался, как будто знал всех давным-давно.
— Я поздно получил телеграмму и только сейчас приехал!
Лаура, не видавшаяся с ним со свадьбы, обняла его, плача и нежно приговаривая:
— Титу! Титу!
Супруги Хердели почувствовали прилив гордости, заметив, что сынок произвел хорошее впечатление на новую родню.
— Сюда, сюда, ко мне, я обожаю поэтов! — воскликнул Александру, подвигая в сторону свой стул.
Справа от Титу сидела Еуджения и с любопытством смотрела на него. Титу поцеловал ее надушенную, унизанную кольцами руку и сказал, усаживаясь:
— Бесподобная у Джеордже сестра, а у меня очаровательная свояченица!
— Сдержи, о юноша, свой пыл! — со смехом ска-залАлександру. — Не вздумайте ухаживать, ее муж ревнив, как мавр!
Гогу, сидевший напротив, улыбнулся с напускным равнодушием, а остальные от души расхохотались. Еуджения порозовела и ответила:
— При всем том я люблю, когда за мной ухаживают!
— Ага, ага! — воскликнул опять Александру. — Значит, приглашение по всей форме?.. Гогу, гляди в оба, опасный молодой человек!
Смех и веселость царили весь вечер...
Титу, конечно, тоже приютили на вилле Мара. Утром он поднялся прежде всех, решив пройтись и освежить голову, разгоряченную волнением после встречи с сородичами, прибывшими из краев, куда он мечтал попасть. Он чувствовал себя счастливым, в ушах его так и звучал их быстрый и мягкий говор. Подметив, что Александру расположен к нему, он подумывал, как бы снискать дружбу Гогу, который, будучи депутатом, мог бы посодействовать ему, особенно когда он попадет в Румынию. Да и Еуджения так пленила его, что он даже увидел ее во сне; только впредь следовало умерить свои восторги, и он уговаривал себя, — теперь не время поддаваться соблазнам.
У источника он встретил Ионела Пинтю, тот попивал из чашки минеральную воду с молоком, макая в нее рогалик.
— Это мое лечение, — сказал Ионел с кислой улыбкой.
Они пошли вместе к густому сосняку. Ионел был не в восторге, он предпочитал проводить время в одиночестве. Титу все-таки навязался ему, желая разузнать, каково там у них, в Буковине, ибо ему впервые представилась возможность поговорить с человеком оттуда. Но его настойчивые расспросы нагнали скуку на Иона Пинтю, он не выдержал и сказал Титу напрямик:
— Вы хотите втянуть меня в разговор о вещах, которые меня вовсе не интересуют или по меньшей мере не увлекают. Я простой счетовод, завален работой, и у меня нет ни времени, ни охоты вмешиваться в политические распри... Я равнодушен ко всякой политике... Этими глупостями, простите меня за такую резкость, я занимался, когда был лицеистом, а начав сознательную жизнь, распростился с ними, чтобы не обременять себя... И потом, если говорить о Буковине, тамошняя политика означает не что иное, как перебранки, свары, скандалы — одну грязь!.. Нас так мало, и при всем том мы расколоты на столько всяких партий и сект, что уж никто не помышляет об общих интересах, а все только и думают о своих мелочных притязаниях... А, мне прямо тошно!.. Я считаю, что свобода — это великое несчастье для народа, который еще не созрел для нее. Потому-то вы счастливее, как вы ни жалуетесь, ни возмущаетесь... Вот так, сударь! Тут венгры, глупцы, донимают вас, преследуют, ставят вас на колени — верно. И это ваше счастье, потому что тем самым вы обретаете упорство, солидарность и силу. Когда вам дадут свободу, вы станете действовать точно так же, как и- наши. Венгры — простаки, и они только придают вам стойкость, желая ослабить вас. А они бы сразу подавили вас, как только сняли бы оковы!
Титу так и раскрыл рот и не мог ничего ответить.
— Ну, теперь узнали?—язвительно закончил Ионел.— Правда всегда горька...
Титу промямлил что-то, прошел с ним несколько шагов, потом сразу откланялся и ушел, совершенно растерянный.
— Не может быть... Россказни... Это просто бредни нелюдима!—думал он, чувствуя, однако, такую разбитость, как после бессонной ночи.
— Еще один мечтатель! — пробормотал Ионел, оставшись один, радуясь, что отделался от чересчур любопытного спутника.
Титу целый день был мрачен, словно от разговора с Ионелом зависело все его счастье. Он помнил каждое его слово и переживал его как великое бедствие. Лаура, улучив момент, шепнула ему:
— Что с тобой, милый Титу? Не будь таким букой! Дело идет о твоем будущем. Джеордже говорил с Александру о тебе и о твоих планах... Имей это в виду и не порть всем настроения!
После обеда, когда все мирно беседовали, сидя в тени, в павильоне, Хер деля подробно рассказал родственникам, как он пострадал. Желая лучше обставить свой уход на пенсию, он подал его под национальным соусом, показав, как все началось с того, что он выступил против своеволия венгерского судьи, взяв под защиту бедного румынского крестьянина, потом стал распространяться насчет экзамена, как-де инспектор потребовал от него, чтобы он не позволял детям ни одного словечка говорить по румынски, и меланхолично закончил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53