И пока Зэгряну перелистывал журналы, старик со сжавшимся сердцем еще раз оглядел озадаченных детей, стены, увешанные разноцветными таблицами, грязные парты, изрезанные сидевшими на них озорниками, счеты, за классной доской — голубую глиняную кружку на деревянном ведерке с водой, накрытом крышкой. Он провел рукой по серебристым волосам. Приходилось крепиться, чтобы не расплакаться... Потом он взял шляпу и попрощался за руку с Зэгряну, а тот сурово крикнул по-венгерски:
— Встать!
Идя к двери, он уже не нашел в себе силы взглянуть на детей. Зэгряну с непокрытой головой пошел проводить его... Херделя остался один на школьном дворе. Он слышал, как шумно усаживались на места ученики. На улице опять остановился, обратив глаза на длинный белый дом, который был для него родным. Этой школе от отдал пятнадцать с лишним лет жизни... Пронзительный, властный голос нового учителя теперь раздается в нем, стирая следы его стараний... Он не мог больше сдерживаться. Слезы жгли ему лицо.
Несколько дней на душе у него был камень. Особенно по утрам, когда звонок сзывал детей на уроки, он испытывал мучительную тоску. Он простаивал у окна, глядя в сторону школы, и ему представлялось, как туда сбегаются веселые, шумливые дети, играют в снежки, лица их разрумянились... Он вздрагивал. По улице торопливо проходил Зэгряну в надвинутой на глаза шляпе, держа сверток с завтраком. Шел он из дому, из Армадии. Молодой учитель внимательно взглядывал на дом стариков, не покажется ли кто из них, и тогда почтительно раскланивался. Но Херделя быстро отходил от окна и расхаживал по комнате, мрачный и подавленный.
И опять он обивал пороги в Армадии, уже не питая надежд, все подыскивал службу, только бы успокоить г-жу Херделю, одолевавшую его своими зловещими пророчествами. Как-то в полдень, когда его особенно мучили тревоги, пришел Ион. Было это в тот самый день, когда они с Василе ходили в Жидовицу.
— Ну, теперь я готов хоть год отсидеть в остроге, не то что месяц! — объявил он такой обрадованный, каким его не видывали уж года два.
Он решил прекратить тяжбу с тестем и, главное, не платить больше ничего Грофшору. Херделя объяснил ему, что он должен сходить в суд и заявить, что они помирились. Для этого вовсе и не нужен адвокат. Вообще Грофшору может скостить ему сколько-нибудь, но все равно непременно надо пойти попросить его и предупредить, чтобы он не утруждал себя явкой в суд.
— А знаете что, крестный? Пошли к нему вместе., все зараз и обстряпаем! — еще радостнее воскликнул Ион.
Херделя посмотрел долгим взглядом на крестьянина, впутавшего его не в одну передрягу. Предложение удивило его. Это что же, он пойдет к Грофшору, когда сам ратовал против него на выборах и, можно сказать, провалил его? Ведь только из-за него Грофшору не попал в депутаты! Ну, об этом он ни секунды не думал. Он по-прежнему здоровался с Грофшору, и тот отвечал ему, но и только. Правда, однажды тот подал ему руку после злоключения в окружном суде, однако их отношения ничуть не изменились. В Армадии четыре адвоката, у троих он уже побывал, просил место писца, и, конечно, безуспешно, а о четвертом не смел и помышлять, потому что это был Грофшору... И при всем том Ион совершенно прав — почему бы и не сходить к нему? Дубиной не огреет.
— Заплатишь мне пять злотых, крестник, тогда пойду, отчего не пойти? — твердо ответил Херделя.
— Заплачу, крестный, я охотнее вам дам пять, чем ему пятьдесят отваливать ни за что! — сказал Ион, ударяя по рукам.
Виктор Грофшору был человек умный и хитрый, как все политиканы, в число коих он стремился попасть. Увидев Херделю в своей приемной, он задумчиво приостановился на миг, потом направился к нему с протянутой рукой.
— А, мой противник!.. Ну, ну, милости прошу!.. Даром, что вы боролись против меня, а все равно вы мой!.. Но что нам за дело до политики! Оставим ее в стороне... Скажите-ка лучше, что вас сюда привело? Да пойдемте ко мне! Прошу вас!.. Побеседуем там минутки две...
Он подхватил Херделю под руку и провел к себе в кабинет, обставленный со всей роскошью, дабы потрясать клиентов. Он усадил гостя в кожаное кресло, предложил ему сигару... Херделя до того опешил, что сунул в рот сигару зажженным концом.
— Я вас слушаю! — сказал Грофшору с довольной улыбкой, подметив замешательство учителя. — Скажите мне, что вас заботит, и, заверяю вас, я сделаю все, что только в моих силах.
Грофшору, задавшийся целью заблаговременно расположить к себе побольше сердец в предвидении будущих выборов, и вправду вознамерился облагодетельствовать Херделю, как только представится случай. Тем самым он завоюет себе приверженца и в то же время выиграет во мнении всего округа... Ну как не выбрать в депутаты такого человека, который протягивает руку помощи даже своему вчерашнему противнику?
При всей растерянности Херделя вдруг подумал, что, раз уж Грофшору так благожелателен к нему, не лучше ли выложить ему все свои несчастья, послав к чертям Иона. Но у него на это не хватило духу, и он сказал адвокату, что пришел по делу крестника. Грофшору в доказательство своего доброго к нему расположения сразу же заявил, что отказывается от половины причитающегося гонорара, причем несколько раз повторил дружелюбнейшим тоном:
— Только ради вас, единственно потому, что вы просите.
Херделя пролепетал слова благодарности и встал. Опять он было подумал сказать ему и про свою беду и опять слова просьбы застряли у него в горле. Так он стоял с униженным и подавленным видом; ему не хотелось уходить, не попытав счастья, и все же он не наполил в себе ни крохи мужества. Тут вдруг Грофшору сказал ему:
— Я слышал, как вы обожглись с вашими венграми... Очень печально... очень... очень печально... Вы и не представляете, как я вам сочувствую...
Учитель испуганно посмотрел на него, точно хотел попросить прощения.
— Вам нужно было ко мне обратиться с этим судебным делом! Я бы вас отстоял... Зря вы меня избегали...
Грофшору замолчал, ожидая, что тот попросит его, и тогда будет случай проявить великодушие. Херделя прекрасно понимал это, мучился и все-таки не мог выдавить из себя ни одного слова.
— Туговато вам придется без жалованья, — опять начал Грофшору после паузы. — О, я представляю это... очень туго будет...— Он опять подождал и, не получив ответа, решительно сказал:— Я, со своей стороны, готов вам помочь... Я ведь ничего против вас не имею, я не злопамятен... Да и потом, мы прежде всего румыны, так ведь?.. Если вы пожелаете, я могу предложить вам место писца у себя в канцелярии... Я знаю, что вы хорошо разбираетесь в конторских делах... С нового года, скажем, с полным удовольствием... А относительно оплаты, я полагаю, мы сойдемся... Я знаю, что вам тяжело и...
— Господин Грофшору... я... нет... теперь... Простите меня! Простите! — вдруг забормотал Херделя с полными слез глазами.— Простите меня!.. Я не достоин...
Он пошатнулся. Лицо у него сияло от радости. Он не смел мигнуть глазом, боясь, что слезы потекут по лицу.
Грофшору прочувствовал все волнение этой истерзанной доброй души и уже искренне проникся состраданием. Он схватил его правую руку обеими руками и горячо пожал ее. Потом братски похлопал его по плечу и растроганно шепнул:
— Не унывайте!.. Не унывайте!.. Румын никогда не пропадет!
До Припаса Херделя не столько шел, сколько летел, торопясь поскорее сообщить своей «старуне» добрую весть. И всю дорогу говорил Иону про Грофшору, расточая ему такие жаркие хвалы, точно самому господу богу.
-- Во всей Европе не найдется другого такого человека, как Грофшору, слышишь, Ион?! — восклицал он после каждой реплики.
Госпожа Херделя заставила его пересказать все по порядку раз пять: что тот ему сказал, как он пообещал, как был одет... Потом плакала навзрыд от радости и немедля прочла особую молитву за благодетелей, которую знала еще с детства, горячо прося всевышнего ниспослать Грофшору здоровье, благополучие и исполнение всех его желаний.
— И против такого человека я ратовал на выборах в угоду окаянным венграм!.. Я просто готов головой об стенку биться! — сокрушался учитель, испытывая угрызения совести.
— И дурак же ты был, муженек! — сказала г-жа Херделя, утирая рот тылом ладони. — То-то вот! Не хотел послушать меня... Да бог услышал мои молитвы и не оставил нас милостями...
5
Жизнь в Лушке казалась Титу светлым сном, с тех пор как он сблизился с Вирджинией Герман. Ни с друзьями в Армадии, ни с сестрами даже, еще ни с кем у него не было такого полного согласия во всем, как с этой умной и милой учительницей. Дочь письмоводителя Кынтэряну наводила скуку своей ревностью, доказывая этим свою неспособность постичь идеальную близость двух благородных душ.
Как-то в начале осени, в сумерки, вдохновенный Титу примчался к Вирджинии и застал у нее жандармского унтера. Он так и присел от удивления. Что нужно венгерскому унтеру от гордой румынки? Начальник жандармского участка с первого же дня пытался было подружиться с ним, но Титу бегал от него, как от чумы. Дружба с венгерским жандармом была в его глазах величайшим позором... И вдруг он у Вирджинии Герман, у подруги его мечтаний, у той, кто разделяет его устремления!.. Учительница покраснела и спросила по-венгерски:
— Вы не знакомы?
— Как же, даже хорошо знакомы, — ответил венгр, подавая руку Титу.
Унтер, однако, побыл всего несколько минут и поушел, весьма почтительно поцеловав пальчики Вирджинии Герман.
Титу, упорно молчавший все время, сразу выпалил, как только за тем закрылась дверь:
— Вы... принимаете у себя в доме наших палачей?
— Он порядочный человек... Зачем вы преувеличиваете? Только потому, что он венгр? — ответила задетая учительница.
— И вы... так говорите?
— Да ну вас, вы просто смешны! — возмутилась Вирджиния.— Мечты — одно дело, а люди — другое. Все знают мои истинные чувства, но это не значит, что надо отворачиваться от действительности.
Титу сделал было робкую попытку разъяснить ей, что расхождение между чувствами и поступками — это преступление перед идеалом, но скоро вынужден был сдаться. Учительница все ниже падала в его глазах. «Еще одно разочарование! — говорил он себе, понуро возвращаясь домой, точно солдат, побежденный в решающей битве. — Кажется, вся жизнь — это вереница обманутых надежд, жестокая борьба мечты и действительности !»
Еуджения, заметя его дурное настроение и узнав причину, сказала ему с язвительной усмешкой:
— Вы настолько влюблены в Вирджинию, наверное, во всем селе только вы один и не знаете, что унтер ухаживает за ней, и давно, еще до вас...
Всю ночь провел он в раздумьях, не смыкая глаз, пытаясь привести в ясность душу. В ужасе говорил он себе, что, если любил ее и если правда то, что думает дочь письмоводителя, а возможно, и другие, тогда, значит, все эти месяцы он благодушествовал во лжи, осквернял и свои сокровенные мечты... Так, может быть, и мечты-то его не искренни, или в них столько же искренности, сколько и в мечтах учительницы, у которой они прекрасно уживаются с дружелюбием к венгру?.. Ему казалось, что его боль вызвана ревностью, как и в истории с Розой Ланг, когда он пришел к мысли, что рухнул весь свет... Но разве это любовь, если у него не являлось желание хотя бы обнять ее?.. Или, может, в том-то и была его ошибка? Он ей говорил о чаяниях народа, а она ждала любви... Ну конечно!.. И он вдруг ясно увидел, до чего был несообразителен. Он ее не любил, а она его любила. И от того, что он уносился в облака, она обрела венгра на земле.
Он успокоился на другой же день. Встретился с Вирджинией Герман и покраснел, как виноватый. Хотел сказать ей какую-нибудь любезность и не нашелся, как будто оборвал нить, связывавшую их. Она была ему чужой, и он даже не сожалел об этом. «Вот доказательство, что я не любил ее и не лгал самому себе!» — удовлетворенно подумал он.
Потом вихрь жизни грубо вырвал и его из мира вымыслов и швырнул в самую гущу реальных событий. Однажды утром, придя в канцелярию, он увидел там целое толпище разъяренных мужиков, они обступили кучку крестьян-саксонцев из села Пэуниша и ругали их почем зря... На улице стояло стадо раскормленных быков, точно в ожидании приговора... Примарь в кратких словах рассказал ему, что произошло. Крестьяне Лушки воюют с саксонцами из Пэуниша из-за выгона. Вот уж пятьдесят лет они судятся и все никак не придут к согласию. Этой весной пэунишане добились судебного решения в свою пользу, но лушкинские обжаловали его, потому что они пользуются выгоном с незапамятных времен... Теперь вот саксонцы завели быков на спорный выгон, пото-му-де, что он их. Лушкинские мужики пригнали все стадо в село и хотят оштрафовать саксонцев за то, что они зашли на их владения... Титу, когда его спросили, заявил, что правы — румыны, и в результате после отчаянной двухчасовой перебранки саксонцы ушли, ругаясь и грозясь, а лушкинские улюлюкали им вслед и кричали, бия себя в грудь, что не отпустят быков... Однако через четверть часа саксонцы вернулись вместе с жандармским унтером. И тут снова завязался спор еще на два часа, потому что венгр признавал правыми саксонцев. Под конец Титу, раздосадованный тем, что именно унтер возражает ему, язвительно сказал:
— Я не понимаю, почему вы вмешиваетесь в это? Вы не имеете права разбирать такие дела!
— То есть как это? — вскинулся рассвирепевший жандарм.
— Не имеете права и это не в вашей компетенции ! — холодно повторил Титу.
— Я обязан охранять порядок, сударь! — вскричал унтер. — А вы обязаны соблюдать порядок, иначе и доложу куда следует, чтобы вам указали ваше место!
Вскоре саксонцы ушли, уведя своих быков, что вы-звалo в Лушке целую бучу. А через несколько дней и иримарию пришло известие, что на выгоне кто-то застрелил у саксонцев быка. Той же ночью унтер еделал тщательный обыск у мужиков, которые были noшумливее, — все искал оружие. Так и не найдя ничего, он озверел, отдубасил первых попавшихся крестьян и потом арестовал Василе Лупу. Это был здоро-венный и бедовый мужик, живший на самом краю села со стороны Пэуниша, и, когда вышла катавасия, его как раз не было дома. После обычных допросов с избиением унтер отправил его под конвоем в Би-стрицу в прокуратуру... Потом началась погоня за уликами. В одну из пустовавших комнат канцелярии поочередно тягали заподозренных. Титу видел, как они заходили туда, слышал рявканье унтера, а потом звуки увесистых ударов и сдавленные крики... На третий день он не выдержал и ворвался туда.
— Вы творите тут возмутительные вещи! За что вы истязаете людей?
— Какое ваше дело? — с пренебрежительной гримасой спросил унтер.
— Я не могу стерпеть несправедливости! — вскричал Титу. — Я еще в жизни не видел такой тупой жестокости...
— Вот как?.. Теперь понятно, почему взбудоражились крестьяне! — вдруг осенило жандарма. — Теперь я знаю, откуда идет подстрекательство... Прекрасно. Так и запишем. Но я здесь при исполнении служебных обязанностей, поэтому прошу сию же минуту оставить помещение!
Спустя неделю в Лушку прибыл жандармский лейтенант, вызванный сюда рапортом унтера, что в коммуне вспыхнул бунт, каковой может принять угрожающие размеры. Офицер приехал в восемь утра, а в девять к Титу нагрянул жандарм, предложив ему немедля явиться в казарму.
— Это вы занимаетесь агитацией? — в упор спросил лейтенант.
Титу впервые слышал обвинение, от которого в Трансильвании пострадало столько людей. Он сразу почувствовал себя гордым и сильным. Сколько уж он мечтает пойти на жертвы ради идеи, владевшей им!
Теперь самое время... Он насмешливо улыбнулся и не ответил.
— Прошу отвечать! — Лейтенант побагровел и вскочил.—Что это за пренебрежение?
— Какое пренебрежение? — спокойно спросил Титу.
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, иначе...
— Что иначе? — переспросил Титу все с той же невозмутимой усмешкой.
— Я отдам вас под суд, понимаете? В тюрьму упеку!.. Я вам не позволю смеяться, когда с вами говорят, и глумиться надо мной! Не позволю! — гаркнул лейтенант, его даже в пот бросило от злости.
— Господин офицер, вас, видимо, плохо информировали ! — сказал Титу с прежним спокойствием. — Иначе вы бы знали, что я вовсе не глухой, напротив, я прекрасно слышу.
Это удвоило ярость лейтенанта. Он было раскрыл рот, хотел выругаться, шагнул к Титу, остановился, вернулся и стукнул кулаком по столу... Потом плюхнулся на стул и сказал глухим голосом:
— Сударь... Прошу... садитесь!
— Благодарю! — серьезно сказал Титу, садясь на кушетку против стола.
— Да... да... значит...— пробормотал лейтенант, не глядя на него. — Тут в рапорте вы названы зачинщиком местных волнений... Прошу вас изложить все, что вы можете сказать на этот счет!
— С удовольствием, господин лейтенант! — мягко и почтительно сказал Титу, откликаясь таким образом на перемену тона, хотя офицер все еще бурчал, уткнувшись в бумаги. — Но прежде чем говорить, разрешите узнать, о каких волнениях идет речь?
— О волнениях в Лушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Встать!
Идя к двери, он уже не нашел в себе силы взглянуть на детей. Зэгряну с непокрытой головой пошел проводить его... Херделя остался один на школьном дворе. Он слышал, как шумно усаживались на места ученики. На улице опять остановился, обратив глаза на длинный белый дом, который был для него родным. Этой школе от отдал пятнадцать с лишним лет жизни... Пронзительный, властный голос нового учителя теперь раздается в нем, стирая следы его стараний... Он не мог больше сдерживаться. Слезы жгли ему лицо.
Несколько дней на душе у него был камень. Особенно по утрам, когда звонок сзывал детей на уроки, он испытывал мучительную тоску. Он простаивал у окна, глядя в сторону школы, и ему представлялось, как туда сбегаются веселые, шумливые дети, играют в снежки, лица их разрумянились... Он вздрагивал. По улице торопливо проходил Зэгряну в надвинутой на глаза шляпе, держа сверток с завтраком. Шел он из дому, из Армадии. Молодой учитель внимательно взглядывал на дом стариков, не покажется ли кто из них, и тогда почтительно раскланивался. Но Херделя быстро отходил от окна и расхаживал по комнате, мрачный и подавленный.
И опять он обивал пороги в Армадии, уже не питая надежд, все подыскивал службу, только бы успокоить г-жу Херделю, одолевавшую его своими зловещими пророчествами. Как-то в полдень, когда его особенно мучили тревоги, пришел Ион. Было это в тот самый день, когда они с Василе ходили в Жидовицу.
— Ну, теперь я готов хоть год отсидеть в остроге, не то что месяц! — объявил он такой обрадованный, каким его не видывали уж года два.
Он решил прекратить тяжбу с тестем и, главное, не платить больше ничего Грофшору. Херделя объяснил ему, что он должен сходить в суд и заявить, что они помирились. Для этого вовсе и не нужен адвокат. Вообще Грофшору может скостить ему сколько-нибудь, но все равно непременно надо пойти попросить его и предупредить, чтобы он не утруждал себя явкой в суд.
— А знаете что, крестный? Пошли к нему вместе., все зараз и обстряпаем! — еще радостнее воскликнул Ион.
Херделя посмотрел долгим взглядом на крестьянина, впутавшего его не в одну передрягу. Предложение удивило его. Это что же, он пойдет к Грофшору, когда сам ратовал против него на выборах и, можно сказать, провалил его? Ведь только из-за него Грофшору не попал в депутаты! Ну, об этом он ни секунды не думал. Он по-прежнему здоровался с Грофшору, и тот отвечал ему, но и только. Правда, однажды тот подал ему руку после злоключения в окружном суде, однако их отношения ничуть не изменились. В Армадии четыре адвоката, у троих он уже побывал, просил место писца, и, конечно, безуспешно, а о четвертом не смел и помышлять, потому что это был Грофшору... И при всем том Ион совершенно прав — почему бы и не сходить к нему? Дубиной не огреет.
— Заплатишь мне пять злотых, крестник, тогда пойду, отчего не пойти? — твердо ответил Херделя.
— Заплачу, крестный, я охотнее вам дам пять, чем ему пятьдесят отваливать ни за что! — сказал Ион, ударяя по рукам.
Виктор Грофшору был человек умный и хитрый, как все политиканы, в число коих он стремился попасть. Увидев Херделю в своей приемной, он задумчиво приостановился на миг, потом направился к нему с протянутой рукой.
— А, мой противник!.. Ну, ну, милости прошу!.. Даром, что вы боролись против меня, а все равно вы мой!.. Но что нам за дело до политики! Оставим ее в стороне... Скажите-ка лучше, что вас сюда привело? Да пойдемте ко мне! Прошу вас!.. Побеседуем там минутки две...
Он подхватил Херделю под руку и провел к себе в кабинет, обставленный со всей роскошью, дабы потрясать клиентов. Он усадил гостя в кожаное кресло, предложил ему сигару... Херделя до того опешил, что сунул в рот сигару зажженным концом.
— Я вас слушаю! — сказал Грофшору с довольной улыбкой, подметив замешательство учителя. — Скажите мне, что вас заботит, и, заверяю вас, я сделаю все, что только в моих силах.
Грофшору, задавшийся целью заблаговременно расположить к себе побольше сердец в предвидении будущих выборов, и вправду вознамерился облагодетельствовать Херделю, как только представится случай. Тем самым он завоюет себе приверженца и в то же время выиграет во мнении всего округа... Ну как не выбрать в депутаты такого человека, который протягивает руку помощи даже своему вчерашнему противнику?
При всей растерянности Херделя вдруг подумал, что, раз уж Грофшору так благожелателен к нему, не лучше ли выложить ему все свои несчастья, послав к чертям Иона. Но у него на это не хватило духу, и он сказал адвокату, что пришел по делу крестника. Грофшору в доказательство своего доброго к нему расположения сразу же заявил, что отказывается от половины причитающегося гонорара, причем несколько раз повторил дружелюбнейшим тоном:
— Только ради вас, единственно потому, что вы просите.
Херделя пролепетал слова благодарности и встал. Опять он было подумал сказать ему и про свою беду и опять слова просьбы застряли у него в горле. Так он стоял с униженным и подавленным видом; ему не хотелось уходить, не попытав счастья, и все же он не наполил в себе ни крохи мужества. Тут вдруг Грофшору сказал ему:
— Я слышал, как вы обожглись с вашими венграми... Очень печально... очень... очень печально... Вы и не представляете, как я вам сочувствую...
Учитель испуганно посмотрел на него, точно хотел попросить прощения.
— Вам нужно было ко мне обратиться с этим судебным делом! Я бы вас отстоял... Зря вы меня избегали...
Грофшору замолчал, ожидая, что тот попросит его, и тогда будет случай проявить великодушие. Херделя прекрасно понимал это, мучился и все-таки не мог выдавить из себя ни одного слова.
— Туговато вам придется без жалованья, — опять начал Грофшору после паузы. — О, я представляю это... очень туго будет...— Он опять подождал и, не получив ответа, решительно сказал:— Я, со своей стороны, готов вам помочь... Я ведь ничего против вас не имею, я не злопамятен... Да и потом, мы прежде всего румыны, так ведь?.. Если вы пожелаете, я могу предложить вам место писца у себя в канцелярии... Я знаю, что вы хорошо разбираетесь в конторских делах... С нового года, скажем, с полным удовольствием... А относительно оплаты, я полагаю, мы сойдемся... Я знаю, что вам тяжело и...
— Господин Грофшору... я... нет... теперь... Простите меня! Простите! — вдруг забормотал Херделя с полными слез глазами.— Простите меня!.. Я не достоин...
Он пошатнулся. Лицо у него сияло от радости. Он не смел мигнуть глазом, боясь, что слезы потекут по лицу.
Грофшору прочувствовал все волнение этой истерзанной доброй души и уже искренне проникся состраданием. Он схватил его правую руку обеими руками и горячо пожал ее. Потом братски похлопал его по плечу и растроганно шепнул:
— Не унывайте!.. Не унывайте!.. Румын никогда не пропадет!
До Припаса Херделя не столько шел, сколько летел, торопясь поскорее сообщить своей «старуне» добрую весть. И всю дорогу говорил Иону про Грофшору, расточая ему такие жаркие хвалы, точно самому господу богу.
-- Во всей Европе не найдется другого такого человека, как Грофшору, слышишь, Ион?! — восклицал он после каждой реплики.
Госпожа Херделя заставила его пересказать все по порядку раз пять: что тот ему сказал, как он пообещал, как был одет... Потом плакала навзрыд от радости и немедля прочла особую молитву за благодетелей, которую знала еще с детства, горячо прося всевышнего ниспослать Грофшору здоровье, благополучие и исполнение всех его желаний.
— И против такого человека я ратовал на выборах в угоду окаянным венграм!.. Я просто готов головой об стенку биться! — сокрушался учитель, испытывая угрызения совести.
— И дурак же ты был, муженек! — сказала г-жа Херделя, утирая рот тылом ладони. — То-то вот! Не хотел послушать меня... Да бог услышал мои молитвы и не оставил нас милостями...
5
Жизнь в Лушке казалась Титу светлым сном, с тех пор как он сблизился с Вирджинией Герман. Ни с друзьями в Армадии, ни с сестрами даже, еще ни с кем у него не было такого полного согласия во всем, как с этой умной и милой учительницей. Дочь письмоводителя Кынтэряну наводила скуку своей ревностью, доказывая этим свою неспособность постичь идеальную близость двух благородных душ.
Как-то в начале осени, в сумерки, вдохновенный Титу примчался к Вирджинии и застал у нее жандармского унтера. Он так и присел от удивления. Что нужно венгерскому унтеру от гордой румынки? Начальник жандармского участка с первого же дня пытался было подружиться с ним, но Титу бегал от него, как от чумы. Дружба с венгерским жандармом была в его глазах величайшим позором... И вдруг он у Вирджинии Герман, у подруги его мечтаний, у той, кто разделяет его устремления!.. Учительница покраснела и спросила по-венгерски:
— Вы не знакомы?
— Как же, даже хорошо знакомы, — ответил венгр, подавая руку Титу.
Унтер, однако, побыл всего несколько минут и поушел, весьма почтительно поцеловав пальчики Вирджинии Герман.
Титу, упорно молчавший все время, сразу выпалил, как только за тем закрылась дверь:
— Вы... принимаете у себя в доме наших палачей?
— Он порядочный человек... Зачем вы преувеличиваете? Только потому, что он венгр? — ответила задетая учительница.
— И вы... так говорите?
— Да ну вас, вы просто смешны! — возмутилась Вирджиния.— Мечты — одно дело, а люди — другое. Все знают мои истинные чувства, но это не значит, что надо отворачиваться от действительности.
Титу сделал было робкую попытку разъяснить ей, что расхождение между чувствами и поступками — это преступление перед идеалом, но скоро вынужден был сдаться. Учительница все ниже падала в его глазах. «Еще одно разочарование! — говорил он себе, понуро возвращаясь домой, точно солдат, побежденный в решающей битве. — Кажется, вся жизнь — это вереница обманутых надежд, жестокая борьба мечты и действительности !»
Еуджения, заметя его дурное настроение и узнав причину, сказала ему с язвительной усмешкой:
— Вы настолько влюблены в Вирджинию, наверное, во всем селе только вы один и не знаете, что унтер ухаживает за ней, и давно, еще до вас...
Всю ночь провел он в раздумьях, не смыкая глаз, пытаясь привести в ясность душу. В ужасе говорил он себе, что, если любил ее и если правда то, что думает дочь письмоводителя, а возможно, и другие, тогда, значит, все эти месяцы он благодушествовал во лжи, осквернял и свои сокровенные мечты... Так, может быть, и мечты-то его не искренни, или в них столько же искренности, сколько и в мечтах учительницы, у которой они прекрасно уживаются с дружелюбием к венгру?.. Ему казалось, что его боль вызвана ревностью, как и в истории с Розой Ланг, когда он пришел к мысли, что рухнул весь свет... Но разве это любовь, если у него не являлось желание хотя бы обнять ее?.. Или, может, в том-то и была его ошибка? Он ей говорил о чаяниях народа, а она ждала любви... Ну конечно!.. И он вдруг ясно увидел, до чего был несообразителен. Он ее не любил, а она его любила. И от того, что он уносился в облака, она обрела венгра на земле.
Он успокоился на другой же день. Встретился с Вирджинией Герман и покраснел, как виноватый. Хотел сказать ей какую-нибудь любезность и не нашелся, как будто оборвал нить, связывавшую их. Она была ему чужой, и он даже не сожалел об этом. «Вот доказательство, что я не любил ее и не лгал самому себе!» — удовлетворенно подумал он.
Потом вихрь жизни грубо вырвал и его из мира вымыслов и швырнул в самую гущу реальных событий. Однажды утром, придя в канцелярию, он увидел там целое толпище разъяренных мужиков, они обступили кучку крестьян-саксонцев из села Пэуниша и ругали их почем зря... На улице стояло стадо раскормленных быков, точно в ожидании приговора... Примарь в кратких словах рассказал ему, что произошло. Крестьяне Лушки воюют с саксонцами из Пэуниша из-за выгона. Вот уж пятьдесят лет они судятся и все никак не придут к согласию. Этой весной пэунишане добились судебного решения в свою пользу, но лушкинские обжаловали его, потому что они пользуются выгоном с незапамятных времен... Теперь вот саксонцы завели быков на спорный выгон, пото-му-де, что он их. Лушкинские мужики пригнали все стадо в село и хотят оштрафовать саксонцев за то, что они зашли на их владения... Титу, когда его спросили, заявил, что правы — румыны, и в результате после отчаянной двухчасовой перебранки саксонцы ушли, ругаясь и грозясь, а лушкинские улюлюкали им вслед и кричали, бия себя в грудь, что не отпустят быков... Однако через четверть часа саксонцы вернулись вместе с жандармским унтером. И тут снова завязался спор еще на два часа, потому что венгр признавал правыми саксонцев. Под конец Титу, раздосадованный тем, что именно унтер возражает ему, язвительно сказал:
— Я не понимаю, почему вы вмешиваетесь в это? Вы не имеете права разбирать такие дела!
— То есть как это? — вскинулся рассвирепевший жандарм.
— Не имеете права и это не в вашей компетенции ! — холодно повторил Титу.
— Я обязан охранять порядок, сударь! — вскричал унтер. — А вы обязаны соблюдать порядок, иначе и доложу куда следует, чтобы вам указали ваше место!
Вскоре саксонцы ушли, уведя своих быков, что вы-звалo в Лушке целую бучу. А через несколько дней и иримарию пришло известие, что на выгоне кто-то застрелил у саксонцев быка. Той же ночью унтер еделал тщательный обыск у мужиков, которые были noшумливее, — все искал оружие. Так и не найдя ничего, он озверел, отдубасил первых попавшихся крестьян и потом арестовал Василе Лупу. Это был здоро-венный и бедовый мужик, живший на самом краю села со стороны Пэуниша, и, когда вышла катавасия, его как раз не было дома. После обычных допросов с избиением унтер отправил его под конвоем в Би-стрицу в прокуратуру... Потом началась погоня за уликами. В одну из пустовавших комнат канцелярии поочередно тягали заподозренных. Титу видел, как они заходили туда, слышал рявканье унтера, а потом звуки увесистых ударов и сдавленные крики... На третий день он не выдержал и ворвался туда.
— Вы творите тут возмутительные вещи! За что вы истязаете людей?
— Какое ваше дело? — с пренебрежительной гримасой спросил унтер.
— Я не могу стерпеть несправедливости! — вскричал Титу. — Я еще в жизни не видел такой тупой жестокости...
— Вот как?.. Теперь понятно, почему взбудоражились крестьяне! — вдруг осенило жандарма. — Теперь я знаю, откуда идет подстрекательство... Прекрасно. Так и запишем. Но я здесь при исполнении служебных обязанностей, поэтому прошу сию же минуту оставить помещение!
Спустя неделю в Лушку прибыл жандармский лейтенант, вызванный сюда рапортом унтера, что в коммуне вспыхнул бунт, каковой может принять угрожающие размеры. Офицер приехал в восемь утра, а в девять к Титу нагрянул жандарм, предложив ему немедля явиться в казарму.
— Это вы занимаетесь агитацией? — в упор спросил лейтенант.
Титу впервые слышал обвинение, от которого в Трансильвании пострадало столько людей. Он сразу почувствовал себя гордым и сильным. Сколько уж он мечтает пойти на жертвы ради идеи, владевшей им!
Теперь самое время... Он насмешливо улыбнулся и не ответил.
— Прошу отвечать! — Лейтенант побагровел и вскочил.—Что это за пренебрежение?
— Какое пренебрежение? — спокойно спросил Титу.
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, иначе...
— Что иначе? — переспросил Титу все с той же невозмутимой усмешкой.
— Я отдам вас под суд, понимаете? В тюрьму упеку!.. Я вам не позволю смеяться, когда с вами говорят, и глумиться надо мной! Не позволю! — гаркнул лейтенант, его даже в пот бросило от злости.
— Господин офицер, вас, видимо, плохо информировали ! — сказал Титу с прежним спокойствием. — Иначе вы бы знали, что я вовсе не глухой, напротив, я прекрасно слышу.
Это удвоило ярость лейтенанта. Он было раскрыл рот, хотел выругаться, шагнул к Титу, остановился, вернулся и стукнул кулаком по столу... Потом плюхнулся на стул и сказал глухим голосом:
— Сударь... Прошу... садитесь!
— Благодарю! — серьезно сказал Титу, садясь на кушетку против стола.
— Да... да... значит...— пробормотал лейтенант, не глядя на него. — Тут в рапорте вы названы зачинщиком местных волнений... Прошу вас изложить все, что вы можете сказать на этот счет!
— С удовольствием, господин лейтенант! — мягко и почтительно сказал Титу, откликаясь таким образом на перемену тона, хотя офицер все еще бурчал, уткнувшись в бумаги. — Но прежде чем говорить, разрешите узнать, о каких волнениях идет речь?
— О волнениях в Лушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53