— Готово. Итак, мы имеем...—вопросительно начал писец.
— Стол и кровать, — хрипловатым голосом добавил Херделя, глядя на Лендвея, как будто ждал его одобрения.
— Стол ореховый, двадцать три кроны! — раздельно прочел писец по своим бумагам.
— Двадцать четыре! — сказал адвокат и знаком велел ему записывать.
Но Белчуг подошел к столу, отвернул скатерть, ощупал его и потом невинно сказал:
— Двадцать шесть!
Взгляды всех полоснули его, точно молнии, г-жа Херделя, бывшая в другой комнате, вся побагровела и что-то буркнула. Лендвей, после минутного колебания, выкрикнул:
— Тридцать!
— Тридцать две! — сказал священник, приковав глаза к столу.
— Деньги вы сразу внесете, не так ли? — отрывисто бросил раззлобленный адвокат.
— Да, да, естественно! — засуетился Белчуг, доставая бумажник из помятого подрясника.
— Тогда я отступаюсь! — заявил Лендвей, пожал плечами и недоуменно посмотрел на Херделю. Он стоял испуганный и потрясенный, его лицо кривилось в горькой усмешке.
Священник, на страх им, пробыл до конца, ощупывал и остукивал каждую вещь, но уже не вмешивался. Когда все кончилось, адвокат велел Херделе подписать векселя и сам расплатился с писцом.
— Уж теперь не пропускайте сроков, господин Херделя! — сказал он, прощаясь за руку. — Жалко денег, хотя львиная доля идет мне в карман... Ну, до свидания! Счастливо оставаться, сударыня, сожалею, что не знаю румынского! — со смешком обратился он к хозяйке.
Госпожа Херделя ожгла Белчуга гневным взглядом и ответила:
— Да уж лучше не знать румынского и быть порядочным человеком!
— Что она говорит, а? — переспросил адвокат у Хердели и вышел, не дожидаясь разъяснений.
На галерее священник простился с учителем и тихонько сказал ему:
— Так я завтра зайду взять стол, Захария...
— Взять?.. Взять... да, да,— пролепетал Херделя.
— Вижу, твоя супруга не на шутку рассердилась, да ведь я тоже в крайности, мне как раз такой стол нужен. Ну, сервус, Захария!
Когда он вышел на улицу, его взгляд упал на Христа, который жалобно бился в муках на кресте. Белчуг перекрестился и прошел мимо ровным шагом, опустив глаза в землю, как и всегда; на душе у него было чувство глубокого удовлетворения, — наконец-то он преподал Херделям хороший урок, и по заслугам...
Лишь после его ухода учитель дал волю своему возмущению, хотя и не сказал домашним, что Белчуг намерен взять стол. Впрочем, он сам думал, что поп хотел только попугать их, не дойдет же он до такого бесстыдства.
Однако на другой день, когда он был в школе, а Титу еще спал, в дверь постучался Белчуг. Г-жа Херделя пошла открывать и увидела за спиной священника старого бородатого цыгана со шляпой в руке.
— Это за столом! — проговорил Белчуг, указывая на цыгана.
— Хорошо... хорошо... пожалуйста! —опешив, пробормотала г-жа Херделя.
Она принялась опоражнивать ящик стола, почти не соображая, что делает. Только руки у нее тряслись... Когда она стала задвигать на место пустой ящик, то вдруг опомнилась и, точно пробудясь от сна, спросила Белчуга:
— Что вы хотите делать со столом?
Священник стоял, прислонясь к косяку, и невинно
улыбался.
— Да мы так договорились с Захарией, — покойно сказал он.
Госпожа Херделя заколебалась. Наступило короткое молчание. Белчуг вскинул глаза, увидел, что она идет прямо на него, и улыбка его мигом пропала.
— Проще сказать, пришел вещи у меня из дому растаскивать? — вскричала г-жа Херделя.— Вон отсю да, мошенник, не то шею тебе сверну! Вон, мерзавец!.. Ни стыда, ни совести у тебя нет! Разве попы так делают, свинья?! Уходи... уходи!.. Вон!..
Она кричала, как обезумелая, ища глазами, чем бы раскроить башку посягнувшему на ее мебель. Перепуганный Белчуг выскочил наружу, не вымолвив ни слова. Тут она завидела метлу и бросилась с ней на галерею, где стоял озадаченный цыган. Так как священник не попался ей под руку, она жиганула метлой цыгана, крича:
— Марш отсюда!.. Вон, разбойники!..
Цыган улепетнул в ворота, а г-жа Херделя все продолжала кричать, грозя метлой поспешно удалявшемуся священнику:
— Истукан!.. Я тебя научу добру, если ты у отца своего не выучился! Помело! Помело!
На крик выскочила Зенобия и с порога спросила:
— Чего это тут, госпожа учительша? Что с батюшкой?
— А чтоб его нечистая сила обморочила, мошенника! — бросила та в ответ с покрасневшими от ярости глазами, но уже поостыв.
2
Дне недели после свадьбы душа Иона была полна гордым довольством. Он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Каждый вечер держал совет с Гланеташу, Зенобией и Аной. Что купить на те деньги, которые набрали на свадьбе? Бычка-трехлетка? Имело бы смысл, вместе с телком-отъемышем, доставшимся в приданое Ане, года через два-три будет пара быков. Иону очень хотелось также прикупить и коня под пару, если хватит денег... А в то же время он был не прочь придержать деньги на случай, если подвернется подходящий земельный участок, —все прирост хозяйству... Такие разговоры поднимали его и радовали, потому что все поддакивали ему и подобострастничали, как перед хозяином.
Он и перед сельчанами старался выказать, какой вес ему придало богатство. По улице шел редким шагом, с развальцей. С людьми говорил степенно и все только про землю да про имущество. Ему казалось, что даже дома и сады теперь иначе глядят на него,— покорно и приветливо.
Вся природа оделась в праздничный наряд, словно в честь его победы. Весна, прекрасная, как и всегда, вступала в свои права. Деревья с налитыми почками, зелень, с каждым днем набирающая яркость и силу — точно волшебное одеяние, прикрывающее наготу из желта-черной древней земли, - леса в коронах молодой листвы, острый, живительный и пьянящий запах испарений земли, веявший в воздухе, подобный здоровому дыханию богатыря, пробужденного от глубокого сна, — все это наполняло душу бодростью, новой молодостью и радостью жизни. По утрам по улице со скрипом тащились плуги, взбирались на вязкие откосы и потом целый день напролет бороздили пашни, подернутые зимней ржавью. Там и сям скотина с усердием щипала первую травку и, жуя, пускала слюну от удовольствия.
Ион часто выходил за село порадоваться на свою землю. Раздувая ноздри, впивал он дуновения весны, любовно и жадно смотрел на глянцевитые борозды и говорил с гордым удовлетворением:
— Теперь, слава богу, и у нас есть земля, только бы силушки хватило работать!
Однако он не торопился с пахотой и севом... Прикинул, что ему одному не справиться с таким хозяйством, придется нанять людей на подмогу, а они дешевле под конец работ. Неделю-две можно было еще повременить, поэтому он и решил прежде довести до конца все дела с тестем, переписать имущество на свое имя, как и уговорились. Он предупредил Ану, что в субботу вечером они вместе пойдут к Василе Бачу условиться с ним насчет этого на воскресенье. Та заранее была согласна на все. Она не входила в его планы и не старалась вникнуть в них. Она радовалась одному тому, что может жить подле любимого человека, и только воспоминание о том, как он обнимался на свадьбе с Флорикой, бередило ей душу, но она не смела признаться в своей ревности.
Ион удивлялся, как можно быть такой податливой и покорной, и она еще больше опостылела ему. По ночам, в постели рядом с ней, он испытывал холодное бесстрастие, а ее любовный шепот раздражал его, как и тяжелое ее дыханье. Он все же был терпелив и не взъедался на нее, сознавая, что только благодаря ей выбился из бедности. Но в мыслях ему часто представлялась Флорика, бунтуя его кровь...
В четверг он с семьей ходил на базар в Армадию покупать бычка, а в пятницу просуетился дома по хозяйству, только чтобы убить время.
Василе Бачу встретил их с невозмутимостью, отлично понимая, зачем пришел Ион. Дал ему заговорить, и лишь когда Ион упомянул про запись, он вскочил как ошпаренный, рассердился, плюнул и начал кричать:
— Так что же это, зять, ты и впрямь хочешь меня по миру пустить?
— Зачем же по миру, тесть? Разве у нас не такой уговор был? — спросил Ион, вытаращив глаза, словно его ударили по лбу.
— Уговор был, конечно, когда ты меня за горло взял. А ты не думаешь, что это не по справедливости? Да если я отдам тебе и землю, и оба дома, что же мне-то останется и чем я жить буду? Или тебе захотелось поглядеть, как я на старости лет в работники пойду?
— Да живи ты у нас, не работай и не майся, будет тебе спину-то ломать, довольно уж потрудился, — глухо проговорил Ион.— Ведь мы же так и говорили...
— Твоим слугой, значит, быть? Да? — зыкнул опять Василе, вставая, с ехидной насмешкой во взгляде.
-- Почему же слугой?
--Тывот, что, Ион, я одно знаю: своя рука не об-манат, внушительно заметил Василе.—Я не говорю, что не отдам. Дам тебе, после смерти. Тогда делайте, как знаете. В могилу я с собой добра не возьму, да и другим не откажу... Но покуда жив, ничего на ваше имя не стану записывать. Вот так!..
— Совсем ничего? — с испугом переспросил Ион.
— Ничего, малый. Иль ты глухой?.. А чтобы ты потом не говорил, что мою дочь кормишь или что я тебе ее телешом отдал, хотя я и не отдавал ее за тебя, ты сам ее взял обманом, так вот, выбирай пять участков, какие тебе приглянутся, и хоть завтра выезжай на них с плугом, если ехать охота. Берите их, обрабатывайте, это ваше. А писать на вас их — не запишу. Пускай за мной остаются, пить, есть не просят. Что до меня, так я не стану отнимать их у вас, это ты вон похвалялся, что меня всего лишишь... Выбирай! Пять!.. У меня три полосы озимой пшеницы. Мджешь их прямо с посевом брать. Я не в обиде. Или другие бери... Как тебе заблагорассудится... Пять! Пускай не говорят, что дочь Василе Бачу вышла замуж, как цыганка...
— Ну, раз такой разговор, ладно, тесть... Посмотрим, что на это люди скажут! — спокойнее ответил Ион с угрозой в голосе.
— Посмотрим, почему и нет... А что про меня люди скажут, если я на старости к тебе под пяту попаду?! И потом, кто это меня приневолит отдавать, если я не хочу, или моего же добра лишит?.. Хе-хе, Ионикэ! Ты поди думал обвести меня! Шалишь, братец, хе-хе!
— Ладно, тесть, ладно!.. Счастливо оставаться! — сказал Ион, растерянно пожимая плечами.
— Путь добрый, зятек!.. Так и положим: пять, слышишь? — насмешливо выкрикнул Василе. — Настал и мой черед, ты уж меня порядком помытарил...
Ион вышел, за ним и Ана. Она так и не проронила ни слова, а противники вовсе не принимали ее в расчет. Ион шел молча, тяжелым шагом, и Ана даже не смела подойти к нему.
3
Роза Ланг заронила печаль в сердце Титу. Он пытался скрыть ее, заглушить, но чувствовал, что она упорно просачивается все дальше, как вода в песчаную землю. Ему было странно, что такая бурная любовь кончилась так внезапно и гадко. У него точно пелена спала с глаз с этим «похождением», как он теперь выражался с гордостью юнца, приобретшего некоторый опыт в любовных делах. Суровая действительность вторглась в его душу, полную розовых мечтаний. Мало-помалу он проникся отвращением к жизни, как будто она стала для него непосильным бременем. Мир утратил в его глазах всякую прелесть. Все чаще закрадывались в голову вопросы: «Что я? Зачем я живу?»
И вместо ответа он видел перед собой бесконечную вереницу вопросительных знаков, а в сердце не было никакого отзыва — одна лишь мучительная пустота.
Он сознавал, что необходимо иметь определенную цель в жизни, ц, к своему ужасу, не мог найти вокруг какой-нибудь опоры. Он глядел назад и не видел ровно ничего, а впереди было то же холодное и пугающее ничто. «Неужели так и протянется вся моя жизнь?.. Тогда для чего я на свете?» — с отчаянием спрашивал он себя по вечерам, лежа на постели в гостиной, куда перебрался после свадьбы Лауры, так как Гиги боялась ночевать одна в комнате.
Дни он обычно проводил в Жидовице и Армадии, бродил бесцельно, надеясь обрести душевный покой. Но те же назойливые вопросы и там не оставляли его. Все отступало перед сомненьями: «Куда иду я? Чего хочу достигнуть и откуда я?»
Чтобы уяснить себе это, он решил взяться за чтение, заняться самообразованием, доискаться в книгах ответа, который не давался ему. «В голове у меня хаос... Только хаос и порождает мучительные вопросы...»
Несколько недель он просидел за книгами. У отца еще с давних пор подобралась небольшая библиотека, в нее попали и несколько книг научного содержания, кое-что по богословию и педагогике. Титу набросился па них столь же усердно, сколь прежде обходил их. Потом он набрал книг в Армадии у друзей, какие под руку подвернулись... Он жадно проглотил их, точно искал лекарство против неизвестной болезни, но вскоре почувствовал, что хаос не только не проясняется, а усиливается, Единственной отрадой в этих исканиях было убеждение, что его первого мучат подобные мысли
В конце концов им овладела какая-то странная усталость. На душе было одно безысходное уныние: «Почему не здесь Роза Ланг, пускай бы даже я и делил ее с помощником Штосссля?!»
Потом мозг его отказался мыслить, будто наплыла какая-то светлая волна и сами собой стали являться ответы, один за другим, подобно спасительным огонькам. «Собственно, что мне до того, откуда я и что будет завтра?! Нелепо изводить себя бесконечными вопросами... Куда влечет жизнь, туда ты и должен идти, что подсказывает она, то и делай! Только одни безумцы тщатся преградить ей путь, изменить ее ход, воспротивиться огромной воле. Это и одна и миллионы воль, она слепа и все же верна твердой цели, неведомой для скудного людского разума. Огромная воля — это и я, и корова Иона, и наш пес, и червяк, попавший мне под ноги, даже булыжник, о который споткнешься, да и все существующее, и небо, и то, что за вебом и звездами, и то, что дальше, до самой бесконечности... И что же? Жизнь сама знает, чего она хочет, или, может быть, оттого, что и она не знает, мне вот и кажется, что знает... Куда она идет, то и хорошо, потому что она идет вперед и вперед, через пропасти, горы, вперед и вперед.
Кто упадет с телеги жизни, тот погиб... Вперед! Вперед! Вперед!»
Он обрадовался, точно нашел философский камень. С улыбкой вспомнил свои горестные волнения. Теперь он понимал их источник: «Столько беспокойства из-за того, что Роза Ланг уехала, а главное, что она тут без меня утешалась, с кем могла!.. А я уже вообразил, что вся моя жизнь обессмыслилась!»
В ту же ночь он написал стихотворение, которое счел лучшим из всего, что сочинил до сих пор. Душа его расцвела в новом порыве любви к жизни. Он больше не скучал в Армадии. Все его занимало, все ему было приятно, точно он оправился от тяжелой болезни.
Он обменивался любовными взглядами с «гусынями». Снова вдохновенно говорил об угнетенных румынах, о своих дерзновенных планах... И часто тоном превосходства изрекал, как приговор, не подлежащий обжалованию:
— Если бы на свете не было неизвестного, человеческая жизнь лишилась бы всякой прелести!
Между тем в Армадии произошло важное событие: скончался Ион Чокан, депутат местного округа. Чокан многие годы был директором румынского лицея, с венграми он заигрывал, делал им уступки, высокою рукой проталкивая в программу венгерский язык, а стоящие у кормила власти платили ему за это депутатским мандатом. На выборах он всегда шел под флагом независимости, но был из тех независимых, что являются самыми рьяными сторонниками любого правительства. Независимость стяжала ему и кафедру румынской литературы в Будапештском университете, а также сохранила за ним представительство Армадии в парламенте до конца его дней.
Человек он был молчаливый, нелюдимый и потому не наделал большого шума в столице. Злые языки передавали с мельчайшими подробностями, что за все пятнадцать лет своей деятельности Чокан один-единственный раз высказался в парламенте; когда обе двери там были настежь, он нервно крикнул: «Дверь, господа, здесь ужасно сквозит!» — и за эту красноречивую импровизацию вся палата неистово зааплодировала ему. Все свое состояние он завещал лицею в Армадии и «Астре» в Сибиу ( Кимир — крестьянский широкий кожаный пояс с карманами.) за неимением наследников,— жена умерла за несколько лет до него, два бра га-крестьянина — еще раньше. За парламентское кресло Чокана отчаянно боролись два кандидата: Виктор Грофшору, очень бойкий адвокат из Армадии, за которого стояли румыны, и банкир Бела Бек, овенгерившийся шваб из Будапешта, который, по слухам, собирался отпустить на выборную кампанию сто тысяч крон и, будучи правительственным кандидатом, имел к своим услугам содействие больших и малых властей, с надежным обеспечением негласности.
В Армадии кипение страстей росло с каждым днем. В пивной «Рахова» спорам и прогнозам не было кон-ил. Грофшору развил невероятную деятельность, а за ним, конечно, и все интеллигенты, добровольно взявшие на себя обязанность выборных агентов. Победа была бы одержана, если бы удалось перехватить голо-са евреев из Жидовицы. Само собой разумелось, что священники и учителя все исполнят свой долг.
Исцеленный Титу душой и телом окунулся в гущу борьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53